Бильярд в России появился во времена правления Петра Великого. За 300 лет развития этой игры в нашей стране она стала значительным явлением в культурной и спортивной жизни россиян. Бильярд развивает умение сосредотачиваться, концентрироваться до полного отрешения и правильно оценивать ситуацию. Он тренирует выдержку и хладнокровие. Чтобы освоить азы этой игры, могут понадобиться месяцы, а возможно, и годы. Однако потом вы сможете вырабатывать у себя «бильярдный артистизм» и демонстрировать на поле бильярдного стола, казалось бы, невозможное.

Для успешной игры в бильярд помимо хорошего глазомера требуются точный, почти математический расчет и, как говорят шахматисты, продуманный план игры. Необходимо предусмотреть все ответные ходы — удары противника. Поэтому бильярд вполне может быть отнесен к разряду интеллектуальных игр. Бильярд – игра благородная и эстетичная. Хороший игрок, прекрасно владеющий кием, выполняющий точные и красивые удары, вызывает всеобщее восхищение. Наблюдая за его игрой, публика получает огромное удовольствие. В практическом смысле бильярд — универсальный способ многостороннего развития личности, он доступен и полезен людям любого возраста.

Бильярдом сегодня увлекаются миллионы людей на всех континентах. Для многих это самый настоящий спорт. Ежегодно проводятся десятки крупнейших международных соревнований по карамболю, пулу, снукеру и русскому бильярду. В эту игру можно играть всю жизнь! Здесь нет возрастных ограничений! 
Бильярд, это и философия развития личности, и психология, тренировка характера, спорт, которым можно заниматься независимо от возраста и состояния здоровья, игра, способ общения.

Круговерть

Иван наверное уже в пятый раз направил лошадь правее. Молодая каурая кобыла нехотя поплелась по глубокому снегу, от опавших боков её парило. Впереди — нетронутая сияющая целина да странное, невиданное им доселе дымчато-красное марево от заходящего солнца и невесомой белой взвеси. Ещё немного времени — и начнёт темнеть. Он покосился на дочь, сидящую позади него в санях, — та ответила долгим синим взглядом.

Внешне Танюшка выглядела спокойно, но широко распахнутые глаза смотрели вопросительно . А ответить-то было и нечего. Кобыла привезла опять в то же место — к сломанному молодому дубку. Иван ругнулся, вылез из саней. — Замёрзла? — спросил у дочери. Девочка замотала обвязанной тёплым платком головой. Знал: ни за что не признается, характер насквозь материн, упёртый.

Она даже не заплакала ни разу за эти три дня. Единственный раз, — когда всё случилось, а потом — ни-ни. — Странный день какой! — подумал Иван, в очередной раз дивясь сквозь мелкий снег на удивительное красноватое свечение на западе. Да и все дни последние — странные. Всё вроде хорошо было, если не считать метели. Но это в их краях зимой дело обычное. Метёт несколько дней да ещё с ветром, а закончится круговерть — не вылезти из дома, сутки разгребаешься. Всё с этого и началось.

За окном мело, а в доме — тишь да благодать, печь топится, бросая жёлтые отблески на свежевымытый сосновый пол с домотканными дорожками. Свет отключили, — видно обрыв где-то на линии,- а спать вроде рано. Иван с полки лампу керосиновую снял, поставил на стол, схватил «Рабочий путь». Девятилетняя дочь, высунув кончик языка и склонив голову к правому плечу, рисовала в альбоме домики с цветами на подоконниках. Галина ближе к печи подсела почистить картошку впрок, чтобы утром не морочиться.

— Ой, доча! Гли-ко, какая картоха потешная: руки, ноги, голова — ну чисто человек! — жена подняла картофелину, со смешком рассматривая её как заморскую диковину. Девочка ёрзнула на табурете, потянулась посмотреть, но неожиданно громко и жалобно вскрикнула и тоненько заплакала, хватаясь за бедро. Жена вскочила, кинулась к ребёнку, брошенный нож брякнул о пол, отлетел к порогу. А Иван и вовсе не понял сначала, что случилось. — Ах ты ж, маленькая моя! — приговаривала ласково Галина, снимая с дочери серые подшитые валенки и освобождая её тело от тёплого тряпья, — Дай-ка гляну, дай подую! Мигом пройдёт!

Она наклонилась, приготовившись подуть на ранку, оставленную ребёнку отслоившейся от табуретки занозой, но тут же ойкнула, увидев окровавленную детскую плоть — не думала, что так сильно. Глянула на табурет: край его как нарочно кто отщипнул, — белел свежий скол, сантиметра четыре, не меньше. — Ох, Ваня, ты посмотри — сильно-то как! — она метнулась к шкафу, стала лихорадочно искать йод с бинтом. Иван досадливо отложил газету, повернулся к дочери. — А всё оттого, что шило в заднице! — проговорил,

— И ты хороша тоже: картоху твою никто не видел! Как маленькая, ей бо…, — он поморщился, опять протянул было руку к газете, но читать не стал, а, резко кинув её на подоконник, поднялся и наклонился над девочкой. Дочка была единственным их ребёнком, причём поздним. Когда уже не оставалось никаких надежд, на пятнадцатом году семейной жизни Галина понесла. Поэтому любили Танюшку безмерно, хоть и старались не баловать. На следующее утро Иван поднялся рано, больше часа чистил дорожки к хлеву, к колодцу и поленнице. Навалил корове и овцам сена, натаскал в избу дров. Галина топила печь, готовила завтрак. Сел за стол на вчерашний треклятый табурет, молча поел блинов, запил парным молоком, прислушиваясь к треску поленьев.

— Ты это… Танюшку-то не буди, — проговорил, поглядывая на занавеску, за которой спала девочка, — Там ещё такая круговерть, хоть бы к вечеру стихло. Какая школа?! Вечером после работы обнаружили, что ранка у дочери загноилась, вокруг неё появились краснота и отёк. Танюшка ходила по комнате по стариковски подволакивая ногу. Жена прятала красные заплаканные глаза. Ивану было жаль и ту и другую.

— Ваня, в больницу надо ребёнка везти! — проговорила Галина, наливая щи в глиняную миску, — Там у неё разворочено всё и заноза эта внутри где-то сидит глубоко. Пусть врач посмотрит, а то — мало ли… Не приведи Господь!- она перекрестилась на образ Спасителя, стоящий на полке, рядом с дочкиными учебниками и детскими книжками. — Галя, какая больница!? Ты же видела — там коню по пояс! И ни одного следа нету! Давай хоть день подождём, может уляжется да дорогу кто-нибудь пробьёт, — он сконфуженно посмотрел на супругу, будто исключительно от него, Ивана, зависела погода на дворе.

Жена опять заплакала, засморкалась в фартук, застучала крышками от кастрюль. Вечер прошёл в тягостном молчании. Так и спать легли. На следующий день немного поутихло и дети пошли в школу по тем следам, что до них набили родители. Иван отправился на работу на полчаса позже, — хоть портфель дочери донести. Перед самой школой, передавая его Танюшке, поинтересовался: «Болит?» -Болит, но я же терпеливая, пап, — ответила девочка, пытаясь на цыпочках дотянуться до его щеки. Прошёл день. Вернувшись, Иван опять застал жену в слезах. Танюшка спала тут же, на кухне, на старом сундуке.

— Как дела? — спросил, хотя знал, — раз дочь уснула в это время суток, значит дело плохо. — Никак! — Температура, как видишь! Досиделись! А след, Ваня, между прочим, есть: хлеб сегодня в магазин привозили и почта была. Куда дальше-то?! Сердце, прям, разрывается… — жена жалобно всхлипнула, — Есть сейчас будешь или позже? Иван эту ночь не спал, а утром, едва забрезжило, уже подъехал к дому на Каурке в раскидистых санях с щедрой охапкой сена.

Выехали когда, ещё сумерки были, но пока пробирались по забитой снегом улице да переехали речку Яблоньку за деревней, окончательно рассвело. Галина правду говорила: проложенный вчера гусеничным трактором, след какой-никакой был. Он тянулся впереди и пропадал за мглистым горизонтом, и лошадь, хоть и тяжело, но шла, так что, часа за два с половиной они дотащились до участковой больницы. Иван привязал кобылу, помог Танюшке вылезти из тулупа и, спрятав его под сеном, двинулся к небольшому крашеному суриком домику.

Внутри было тепло, пусто, пахло дровяным дымом, лекарствами и ещё чем-то едва уловимым. Санитарка, пожилая полная женщина в желтоватом от хлорки халате, сказала, что доктора ещё нет, но подойдёт с минуты на минуту. Однако, ждать пришлось не менее часа, пока докторица в накинутом поверх халата пальто появилась в дверях. — Давно ждёте? — спросила, ответив на приветствие, оглядывая Ивана с дочерью, — Простите, задержалась. У меня пациент один, тяжёлый очень, в стационаре лежит. Входите! Докторица положила Танюшку на кушетку и, пройдя к умывальнику, долго мыла руки.

Иван стоял столбом, с жалостью смотрел на дочь, видел, что и девочке не по себе, и как мог, пытался её подбодрить. Женщина долго рассматривала рваные, наядрившие края ранки, одновременно расспрашивая девочку, как это произошло, — скорей не из профессионального интереса, а чтобы успокоить и приободрить. Иван, перебивая дочь, как можно обстоятельней выстраивал рассказ про тот злополучный вечер. Докторица слушала, не отрываясь от своего дела, время от времени поглядывая на рассказчика поверх блестящих очков, наконец, решительно положив инструмент в лоток и улыбнувшись девочке проговорила:

— А я ничего у тебя там, внутри, не нашла. Видимо, твоя большущая заноза только поранила тебя, а может быть успела сама выйти. Нарыв-то твой уже прорвался. А то, что болезненно очень, так это естественно: через ранку грязь попала, — вот и воспалилось. Отсюда и температура. Ничего, я тебе мазь назначу, — здесь и получите, — а когда нагноение пройдёт, тогда другую прикладывать будешь. И будь следующий раз осторожней.

Хорошо? — она опять улыбнулась и наложила Танюшке повязку, а Иван заметил, как полыхнули синим огнём дочкины глаза, — обрадовалась, что всё уже закончилось. У него и самого отлегло от сердца. На обратном пути заехали в столовую, где Иван заказал по котлете с макаронами и пару стаканов компота, — утром выехали рано, было не до еды. После перекуса, усаживая дочь в сани и закутывая вместе с валенками в тулуп, отметил, что снова потянула позёмка, а потом и сверху запорошило.

«Ничего, до сумерек доедем», — подумал и легко стегнул Каурку вожжами. Застоявшаяся кобыла шустро пошла вдоль улицы. Когда доехали до лесочка, мести стало сильнее, и старый их след вместе с тракторным был едва заметен. Слева и справа поднимались тонкоствольные берёзки и осинки. Ели, засыпанные снегом с макушек до самого низа, утонули в пышных голубоватых сугробах. Иван поглядывал по сторонам, любуясь торжественным безмолвием природы. Ему вспомнилось, что давно хотел поменять старую слегу, которой закрывал ворота.

Надо бы поторопиться, но когда такой случай ещё представится? Берёзки как на подбор, самые подходящие для этого дела, толщиной с руку. Старая-то слега совсем на ладан дышит. Он направил лошадь чуть левее и остановил возле сломанного молодого дубка. Спрыгнув с саней, пошарил под сеном, доставая маленький ладный топорик, который всегда брал с собой в дорогу — мало ли что. Дочь полулежала в сене, поглядывала синими глазами, под нижними веками лежали тёмные тени от длинных ресниц.

— Посиди, доча, — я мигом, — проговорил Иван, и сразу с саней чуть ли не по пояс провалился в сугроб. Взрывая валенками нетронутую целину, и выбрав нужной толщины берёзку, он довольно быстро срубил её и очистил от сучьев и веток. Стук его топора гулко отражался от низкого неба и гас где-то рядом, над макушками нахохлившихся елей. Положив готовую слегу на сани рядом с дочерью и прихватив в двух местах верёвкой, отвернул Каурку от дубка и хлёстко стегнул по упитанному крупу. Каурка дёрнула сани и с трудом потащилась по глубокому снегу, прежнего их следа было уже не заметно.

Минут через двадцать, когда, казалось, уже далеко отъехали от того места, лошадь вдруг всхрапнула и остановилась… у того же сломанного дубка. Иван ругнулся и взял правее, здесь снег был не так глубок, и он был уверен, что попал точно на дорогу. Впереди, на западе, загорелся странный красноватый и какой-то зловещий закат, будто бы колыхавшийся через сетку прямого и обильного снега. Он поехал на этот странный свет, торопя лошадь, — ещё немного и начнутся сумерки. Но четверть часа спустя, свечение пропало, а снег посыпал ещё сильнее.

Совсем скоро стало ясно, что вернулись на то же место. Иван оторопел. Он моментально взмок, тёплая заячья шапка неприятно приклеилась к лысине. В висках застучало, затумкало, а язык присох к гортани, как в праздничные дни, когда не расчитав возможностей организма и просто-напросто перебрав самогона, просыпался иногда в потёмках на топчане за печью. Нет, им не овладела паника, до этого было далеко, но принимая во внимание дорогу и погоду, а так же то, что был не один, Иван чётко понимал всю сложность положения.

— Лесовик водит, что ли? — подумал он, вспоминая рассказы бабки, хотя и не очень верил всяким страшилкам. Только бы волки не прицепились. Тут их — пропасть! Днём-то боятся, а что будет, когда стемнеет, одному богу известно. В одиночку от стаи никаким топориком не отмашешься. Иван посмотрел на Танюшку и понял, что девочка напугана. Дочь ничего не говорила и не спрашивала, но Иван видел, как вся она подобралась и, внешне спокойная, так же, как и он, смотрит по сторонам, пытаясь что-то понять.

Он возвращался мыслями к тому моменту, когда рубил берёзку, вспоминал, куда в первый раз направил тогда лошадь и где мог ошибиться и сбиться с дороги. Сумерки стремительно окутывали лесок. Между деревьями протянулись уже тени, делая местность сумрачной и неуютной. После пятого круга нервы Ивана не выдержали. Видно было, что лошадь тоже замучилась бороздить тяжёлую снежную массу и плохо реагировала, когда Иван с досадой дёргал вожжи. Однажды он не выдержал и зло замахнулся на неё кулаком.

Та мотнула кудлатой, засыпанной снегом головой, обиженно посмотрела чёрным блестящим глазом. Бока её были влажными и с усилием то поднимались, то опускались. — Пристала, — подумалось ему, — Так и загнать недолго. Что же делать? Не ночевать же в лесу. Он присел на край саней, свесив валенки на снег, и минут пять о чём-то усиленно размышлял и просто отдыхал, рукой в вязаной рукавице погладив дочь по голове. Эта бесполезная езда кругами вымотала его, будто это не Каурка, а он сам таскал сани по глубокому снегу.

Потом он поспешно вскочил и, проваливаясь то одной, то другой ногой, двинулся туда, где рубил берёзку. — Ну что ты привязался?! — с надрывом закричал он непонятно кому, глядя в глубь леса и протягивая в ту сторону руки. Какая-то мелкая птаха, устроившаяся уже на ночлег, взлетела с ветки, осыпав ему на шапку и за шиворот горсть холодного колючего снега. — Ну, не жалеешь меня, — ребёнка бы хоть не пугал! Или тебе слегу твою жалко? Так у тебя же их тьма тьмущая, далась тебе эта палка!

Он по своим же следам вернулся к саням и, бросив на сено рукавицы, стал лихорадочно отвязывать слегу. Отвязав, развернулся и волоком потащил назад, где над пухлой периной снега ещё едва торчал свежий, наспех рубленный пенёк. Возвращаясь к лошади, Иван вспомнил вдруг слова покойного деда: «Когда если зимой на коне с дороги собьёшься, не нервируй его и не понукай, а дай полную волю. Конь — скотина умная, он тебя завсегда вывезет. Он лучше любого человека дорогу знает».

На горизонте, на самом его краешке, в последний раз вспыхнула красноватая полоска зари. Он сел в сани и, постучав валенком о валенок, развернул Каурку навстречу этой полоске как к маяку. Кобыла сначала медленно, как бы нехотя, потом всё уверенней, тронулась — где по своим старым следам, а где по целине, — и скоро уже шла спокойным уверенным шагом навстречу догорающему закату.

 Иван, положив вожжи рядом с собой, даже не сразу заметил, что мести перестало и небо стало светлым и высоким, готовым вот-вот зажечь звёзды. Крепчал мороз. Впереди, в нескольких километрах от них, заблестела огнями соседняя деревня. — Пап, а на кого ты ругался тогда, там, в лесу? — спросила его дома Танюшка, обнимая сзади за шею.

Людмила Сотникова