Блины для внучки

Раннее утро… Я нежусь в кровати, не решаясь открыть глаза. Мне и так хорошо! Аромат свежеиспечённых блинов проникает в мою комнату даже сквозь  прикрытую дверь. Бабушка домовничает…  Блины получаются ноздреватые, пышущие жаром печи, с приятной на вкус кислинкой. Бабушка печёт только дрожжевые, не признавая ни оладьи, ни пресные блинчики. Встанет пораньше, растопит печь, погремит чугунами-ухватами, поколдует над опарой, а когда напечёт целую

колоду, покличет меня к столу. А я притворюсь спящей… Бабушка покричит-покричит и, не дождавшись ответа, отворит тихонько скрипучую деревянную дверь в мою комнату. Молчком постоит у кровати минуту-две, разглядывая меня — «спящую». А потом, отерев руки о передник, нежно погладит по волосам:

— Просыпайся, внученька. Завтракать будем. Ради того, чтобы сухая бабушкина ладонь погладила меня, приласкала, чтобы прозвучало это ласковое «внученька»,  я каждый раз притворяюсь спящей. В ситцевой ночнушке, пошитой на старенькой швейной машинке «Зингер» бабушкой самолично, я шлёпаю босыми ногами на кухню. Крашеные широкие доски пола в бабушкиной избе почему-то всегда прохладны,  даже в сильную жару.

Я отодвигаю рукой цветастую занавеску, крепящуюся на провисшей верёвке почти под потолком – здесь находится бабушкин рукомойник. Ещё спросонья, испытывая негу во всём теле, давлю на железный стержень ладонью снизу — вверх. Стержень не поддаётся. — Завтра в райцентер поеду, новый рукомойник  покупать, — сетует бабушка. – Энтот совсем заржавел. Бабушка обещает это сделать давным-давно, насколько я помню, но почему-то всё время откладывает.

Бабушка подставляет свою худую, в голубых вздувшихся венах, ладонь, под железный «гвоздь» и сильно давит. Рукомойник сердито фыркает, и наконец, выдаёт порцию родниковой воды. Бр-р-р! По всему телу бегут мурашки. Я осторожно подношу к лицу ладошку с водой, кое-как смачиваю щёки и глаза. — Ба-а, мне холодна-а-а! Бабушка протягивает полотенце – вафельное, белоснежное, пахнущее душистым мылом «Ландыш».

— Утрись. И ловким движением, точно фокусник, подхватывает мои длинные, ниже плеч, волосы. Скручивает в толстый жгут и скрепляет при помощи незаменимой в хозяйстве белой резинки. Бабушка вырастила четырёх дочерей, одна из которых моя – мама. Поэтому, опыта в женских причёсках у бабушки – хоть отбавляй! — Садись завтракать, растрёпа. В красном углу, почти под самым потолком, на дощечке, окрашенной голубой краской, самое драгоценное, что есть у бабушки — образа.

Бабушка что-то быстро шепчет. — Кушай, внученька. И пока я лениво потягиваюсь и зеваю, осторожно берёт из стопки верхний блин, складывает пополам, потом ещё раз пополам и надкусывает аппетитный кругляш. Я поступаю так же, как бабушка…

Надкусываю нежную, в мелкую дырочку, мякоть блина и, зажмурив глаза, начинаю медленно, будто бы с неохотой, жевать. Рядом – стакан молока от вечерней дойки. Бабушка знает, что парное молоко я не люблю. Она вообще многое про меня знает! Поэтому в горячий чай заранее добавляет холодной воды, а яичко варит в «мешочек», как я люблю. И крапиву возле палисадника бабушка всю повывела-повыдергала. Эту жалящую, выше меня ростом, жгучую траву, она рвала голыми, без перчаток, руками.

А в ответ на мой удивлённый взгляд только улыбалась. — Ба, тебе не больно? — Привышные мы, внученька, — отвечала бабушка. Я разворачиваю блин и смотрю сквозь дырочку на свет. Теперь мой надкусанный блин похож на ажурную салфетку с волнистыми краями. — Кушай, не балуй, — строго говорит бабушка, но я вижу — глаза её улыбаются. Я делаю большой глоток молока из гранёного стакана.

Молоко у коровы Вишенки белое, с лёгким голубоватым оттенком. Корове очень подходит это имя – «Вишенка». И глаза у неё крупные, с вишнёвым отливом, и шерсть – рыжая, с бурым оттенком, как у перезревшей ягоды. — Ужо, наелась? Я утвердительно киваю головой, медленно сползаю с табурета и ставлю локти на стол, подняв руки вверх и растопырив веером пальцы.

Бабушка в этот момент всегда надо мной смеётся! Она поднимается из-за стола и передником вытирает мои пальцы, пропитанные пахучим деревенским маслом. Похоже, бабушкин передник – на все случаи жизни! И чайник горячий ухватить, и крошки со стола в подол смахнуть, и руки отереть…

 Без этого фартука бабушку сложно себе представить. Снимает его разве что тогда, когда идёт в сельмаг за хлебом или в храм, что в соседнем селе. Передник так же незаменим, как печь в её доме: как тяжёлое, потрескавшееся от времени, коромысло, что притулилось в сенцах; как прокопчённый чугунок с картошкой для поросят. Я на секунду замираю, осознавая всю важность и ответственность наступившего момента.

— Ба, глянь-ка в окошко – кто это к нам идёт? — Где? Хто? Бабушка поворачивается ко мне спиной, пристально всматриваясь в окно. А мне только того и надо! Я знаю, за окошком ничего необычного нет: пыльная деревенская улица, через дорогу – старый дом, заросший бузиной и бурьяном…

А ещё там, за окном – розовое утро, настоянное на аромате цветущих одуванчиков и едва-едва зацветающей сирени. Бабушка долго всматривается в окно… Так долго, что мне хватает времени схватить со стола блин и опрометью броситься к дверям. Скорее, пока бабушка не видит! Там, на улице, меня ждёт вечно голодный Тузик. Бабушка говорит, что собак сильно баловать нельзя.

И кормить блинами тоже нельзя, иначе они службу исправно нести не станут. Да разве же я балую? Всего же только один блиночек! — Стой, растрёпа! – вслед кричит бабушка. Но меня уже «митькой звали»… С тех пор, как я выскочила за порог бабушкиной избы, промчался не один десяток лет… Мои волосы теперь коротко стрижены, и живу я в квартире со всеми удобствами…

Но с каждым годом я всё чаще вспоминаю бабушкины блины! Я помню их вкус так же отчётливо, как и то, как меня зовут. Потому что у бабушкиных блинов – вкус особенный! И сколько бы я ни старалась, у меня такие не получаются. Русская печь и газовая плита – это две большие разницы! Как мать и мачеха, как зимнее и летнее солнце — вроде бы светит, но не греет…

Сейчас мне почти столько же лет, сколько было тогда моей бабушке. И, несмотря на то, что в моих волосах уже видна седина, отчаянно хочется, чтобы кто-нибудь крикнул вслед: — Стой, растрёпа! Стой…

Наталья Колмогоров