Лучшие песни Владимира Высоцкого

Текст песни Корабли

 

Все песни Владимира Высоцкого

Проказа

Отстояв положенное под образами, Иван Фомич в самом богобоязненном настроении  стал собираться почивать.  Пока он снимал порты да рубаху, пока забирался на мягкую перину, Глафира его, пробежавшись по избе с последними хозяйскими делами, задула лампу на столе и юркнула вслед под пуховое одеяло.

Теперь комната освещалась только огоньком лампадки тлеющей перед киотом, да блёклым, почти невидимым светом морозных узоров на окне, которые с той стороны подсвечала полная луна. Старик глубоко вздохнул, и Глафира тотчас заботливо укутала его по самую бороду одеялом, да и легла, положив голову мужу на плечо, а руку так и оставив на груди.

Бабьим чутьём ведала она, что последнее время с Иваном её творится что-то неладное, но всё никак не могла пристроиться, примоститься,  чтобы старик открылся. Как ни пыталась она, с какого бока ни заходила, но Иван никак не хотел поделиться своей болью. Оставалось лишь ждать. Ждать, да надеяться, что прорвёт нарыв в душе у старика – сам всё расскажет. Иван Фомич снова тяжко вздохнул, пробормотал «Господи Иисусе!». Глафира не шолохнулась.

Только февральский ветер пел за окном свою разбойничью песню. — Глаш,… Глафира не подала виду. — Глаш, помнишь Ваську Баракова? – Иван Фомич нетерпеливо заворочался, от чего и Клавдия зашевелилась. — Ну, — неопределённо сказала она.

— Ну, Васька Бараков, его ещё все Косым Глазом звали. Дом его до сих пор за ригой стоит брошеный… — Фомич произнёс последние слова так, словно он был виноват в том, что Васька уехал из деревни лет тридцать назад.  Помнила ли Глафира Косого Глаза? Ни она, ни кто другой в деревне его не позабудет.   Да и не только в деревне. Но и на пятнадцать вёрст вокруг.

И горе тем, у кого он сейчас в  соседях. С чем, с чем, а с глазами у Кривого Глаза полный порядок был. С душой вот — худо. Тяжёлая она оказалась у мужика, неподъёмная. И взгляд такой же. На корову глянет, у той молоко киснет, на бабу посмотрит — страху нагонит, мужики и те от него шарахались, как от чумного – от греха подальше. К телеге чьей подойдёт, так потом или лошадь понесёт, или телега поломается.

На картоху глянет – всё: урожая не жди! У самого Васьки, понятно, что дела от этого никак не шли, вот и ходил он кругами по деревне, косился на всех. За что прозвали его Косым Глазом. Прозвать-то прозвали, а в глаза называть боялись, да и вообще старались не встречаться.

Да куда там: деревня — не город, здесь все на виду. На виду-то на виду, а вот откуда Косой Глаз в деревне взялся, никто не знал и не помнил. И как от него избавиться, никто не ведал. Терпели люди такое соседство. Случалось, правда, и просили уехать, но Косой Глаз отвечал, что, дескать, присмотрел он тут невесту себе, как дело к свадьбе пойдёт, так и он ещё и построится.

Вздыхали люди, а что делать — не знали: Косой Глаз законов не нарушал, безобразий не совершал, даже пил мало. В церковь, правда, не ходил. Так, то — грех, а не преступление. За это тепереча не сажают, за грехи другие наказания положены. Но позже… А что сейчас другим людям делать, не сказано. Терпели Косого Глаза, как могли. Пригорюнились, когда он «угрозу» свою осуществлять начал – дом строить стал.

Да, Слава Богу, отгрохав дом, и пожил-то в нём всего зиму да лето, а по осени съехал, не успев даже ожениться. А ведь уже посватался.   Всю самогонку, что на свадьбу Косому наготовили,  мужики на радостях за день умяли. Потом своей добавили. Шум, радость на деревне: ребятня носится, бабы пляшут, мужики пьяные. Счастье! И никто в деревне до сих пор не знает, кому в ножки за это счастье бухнуться, кому свечу за здравие поставить, кого величать избавителем… …

Сопит Иван Фомич в бороду, вроде как спит. Но чует Глафира, что притворяется он. Решиться не может, вот и вид делает. Спросить, к чему он Ваську этого на ночь глядя вспомнил, нельзя – снова не ответит. Тогда зевнула Глафира, да и повернулась на другой бок, к печке носом. — Глаш, а Глаш, — «сон» с Фомича словно рукой сняло, — ведь это я тогда проказу состроил

– Косого Глаза из деревни выжил. Вот этого Глафира никак не ожидала. Со всей прытью пожилой женщины она повернулась к мужу и, недоверчиво посмотрев на него, спросила: — Ты? — Я, — тихо, словно с того света, отозвался старик. — Вань, а как? – даже в свете лампады было заметно, что глаза женщины блеснули былым задором.

– Расскажи, а? вся деревня не смогла Косого выжить, а ты один справился? — Один, — сказал, как отрезал, Иван Фомич, явно жалея, что затеял этот разговор. Но теперь от Глафиры было не укрыться, так что, пришлось рассказывать.

— Ты же знаешь, — сказал он нехотя, что лесное дело передал мне дед, Лука Фомич. Он многому меня научил. Научил и тому, что другим не ведомо, так что, когда пришлось мне на лесной даче отводить Косому Глазу лес, то отобрал я ему дерева не простые, особые. Посмотришь – лес загляденье: ствол к стволу, без сбега, как цилиндры. Длиннющий, что стыковать не надо. Загляденье…

Иван Фомич замолчал. Покряхтел, покряхтел, да и повернулся к жене спиной. Затем засунул руку под подушку и снова сделал вид, что спит. Однако, теперь Глафире стало не до сна. Она много раз видела дом Косого Глаза. Срубленный из великолепных брёвен, похожих друг на друга, словно братья-близнецы, он, даже простояв тридцать лет без хозяев, казался величественным сооружением.

Немногие горожане, что приезжали в их деревню, издали принимали этот дом за каменный. Настолько он был ровен, обстоятелен, даже красив. — Вань…, — затеребила она мужа за плечо. – Вань! А в чём секрет-то?… – и потом уже требовательно: — Ваня! — Какой секрет? – Иван Фомич недовольно зевнул, словно жена не даёт ему спокойно заснуть.

— Иван! — А…, так это лес-то был… как его… ну… — НУ!!! — Ну, «весёлый»… — То есть? – чтобы лучше видеть мужа, Глафира (кто не забыл с первого рассказа Ляксеевна) приподнялась на локте. — Ну, «весёлый» я лес Косому Глазу на дом отвёл, — пробормотал Иван  Фомич, словно, «весёлый» лес отводили по пять раз на дню на дома и по восемь на бани. — Иван!

– Глафира Ляксеевна голоса не повысила, но огонёк лампады отчего-то качнулся… — Дед мне место показал, где испокон веков такой лес растёт. Ровный, что карандаши, длинный, по самые тучи, но бестолковый. Теперь старик перешагнул какую-то неведомую ни для кого, кроме него черту, и уже не мог остановиться: — Дед говорил, что сруб из такого леса всю жизнь, пока будет стоять дом, будет потрескивать. Треска этого днём не слышно. А вот ночью…

Ночью он кого угодно с ума сведёт. Вот я и спроказничал. Отвёл Косому Глазу лес с этого места. Уж больно в дедовы слова не верилось. Думал, подшутил старик над парнишкой. А если нет, так ещё лучше: самому Косому жизни не дам! И ведь не дал… Выжил из деревни… Последнюю фразу Иван Фомич произнёс так тихо, что Глафира едва расслышала. Старик умолк.

— Вань, — толкнула в бок мужа Глафира, — ты никак расстраиваешься? С Косым в одиночку справился, когда вся деревня не смогла. И не похвастался не перед кем? Старик молчал добрую минуту, потом горько произнёс: — Чем хвастаться-то, Глаш? — Как это чем? Люди тебе и сегодня спасибо скажут, что избавил. Те, что помнят, конечно, а не те, что позже народились.

— Вот-вот. Те, что помнят. А тем, что позже народились, этого уже не понять. Им этот дом – привидение. Непонятное и страшное. Не помнят они Ваську-Косого Глаза, да и мы подзабыли, а обида, нанесённая человеку, осталась. Сколько денег Косой вбухал в этот дом, какие надежды на него у мужика были… Глядишь оженился бы, дитё завел. Одно, другое, третье. По сторонам бы косить и перестал. — Ой, ли, Вань! — А вдруг? И я его этой надежды лишил. Надежды лишил…

Денег, вложенных в дом, лишил. Да ещё и обозлил на весь белый свет… Иван Фомич замолк. Глафира, посмотрев на былую радость деревни с другой стороны, тоже не знала, что сказать. Прошло несколько минут, прежде чем Иван Фомич снова заговорил:

— Представляю, как Ваську стали звать на новом месте, где он обосновался. Не иначе, как «Два Косых Глаза»… И виноват в этом я. Только я… Вот так, Глаша. Жена молчала.  За окном ветер, воя свою разбойничью песню, заволакивал луну тучами. Теперь только лампада освещала комнату дома, где возле жарко натопленной печи стояла кровать.

— Почти тридцать лет ношу в себе этот грех, — почти плача простонал старик. – Ношу и не могу никому доверить. На исповеди всё всегда рассказывал, как на духу, кроме него. Жёг меня этот камень за пазухой. Всегда жёг. Спокою не давал, Глаша. С каждым годком всё ближе и ближе к сердцу подступал…

И вот, наконец, сподобился, вышел. В воскресенье пойду в храм, исповедуюсь. Бог простит… Может и Косой Глаз, Васька Бараков, тоже…

Александр Викторович Зайцев