Нелюбимый зять

С некоторых пор Прасковья Матвеевна Худякова, а в народе просто бабка Параха, почувствовала себя плохо. Ей едва минуло семьдесят, казалось бы, еще живи и живи, но она стала чувствовать свою немощь. Пришлось продать корову,  а теперь дошла очередь до  кабанчика. Кого просить прирезать животинку? Конечно же, немилого зятя Ваньку. Ивана старуха крепко недолюбливала. Ей все время казалось, что старшая дочка Зина вышла  замуж неудачно. Да и правду сказать, зять Иван был, на ее взгляд, не то что нелюдим, а суров и груб до невозможности.

Лепил правду-матку человеку прямо в глаза. Да еще любил детей делать. Пятерых ему родила Зинаида, ненасытной прорве. И за воротник заложить  старший зять не дурак. Ох, любил выпить. Не то, чтобы каждый день, но, если куда звали – на свадьбу ли, на похороны – обязательно напьется и, как правило, подерется, отстаивая одному ему ведомую правду, а Зинка, бедная, мается. И на телятнике, и дома только успевай:   живности полный двор.

Вот у средней дочки Нины  муж механизатор, уважаемый человек, и детишек, как положено, двое, а у младшей Зои супруг вообще счетовод. Хорошо живет Зоя, богато, не то что Зинкин конюх, только деток Бог не дал. Все война проклятая…  И вообще, Ванька зовет ее грубо – «мать», а остальные мамой называют и на «Вы» обращаются.      

Дочек своих бабка Прасковья очень любила. В двадцать пятом году Прасковья вышла замуж за  соседского парня Петра Худякова.  Голодное было время, но счастливое.  Детки появились, да все девчонки: в 26-ом году – Зиночка, в 28-ом – Нина, а еще через два года – Зоенька. Хорошо жили, ладно. Петя Прасковью не обижал, домик вот этот своими руками построил, сам нянчил каждое бревнышко, да братья его немножко помогли.

Были муж с женой одногодки, трудились в колхозе, не поддавались унынию, а тут война. Пете было тридцать шесть, когда его призвали на фронт. Да с фронта так и не вернулся. Погиб в феврале сорок второго под Болховом, только похоронка да фотокарточка и остались. Если бы не дочки, не знала бы Прасковья, как и выжила б. Почернела от горя. Зине в войну уже пятнадцать лет исполнилось, младшей, Зое, – одиннадцать.

Счастье, что Зину не угнали в Германию: такая она была маленькая и худосочненькая. Одним словом, соответствовала своей фамилии.      «Теперь уже я старуха, а доченьки мои – женчины.  У Зины уже два внука от старшего сына Коли.  Да и что Бога гневить? Живут дочки неподалеку, в соседних деревнях, навещают часто. То платок принесут, то полушалок, то отрез на платье, а то и конфеток к чаю.  Пошли им, Господь, здоровья и всякого благополучия!» — так рассуждала Прасковья Матвеевна, сидя у остывающей печи.

Надо бы за дровами сходить к поленнице, да сил не хватает. Еле-еле покормила кур,  поросенку вынесла поесть. Прасковья подошла к столу, отрезала ломтик хлеба, стала жевать наполовину беззубым ртом. Глаза старухи слезились; когда-то  в эти  бездонные глаза глядел Петр, любовался  своей женушкой, а теперь они выцвели, затерялись под нависшими складками век. Морщины избороздили лицо, седые космы вылезли из-под платка, а руки… Эти руки  немало поработали на своем веку, пальцы скрючились, хлебушек еле держат.

     По дороге на работу зашла Зоя, завитая по моде, в новой шубке. Она очень спешила. Сунула матери авоську. Некогда, дела!   Прасковья вытащила мешочек с гречкой, две баночки майонеза. «Спасибо, доченька!» — сказала она в пустоту.  

   Днем заехали на тракторе Нина с мужем ,  зять даже трактор заглушать не стал,  в пять минут   Ниночка выложила все новости, похвасталась, что была в городе и заодно  купила матери новый чугунок. Чугунок поставила на стол, вынула пару селедок, завернутых в бумагу, поцеловала Прасковью в щеку и была такова, только трактор продолжал реветь на всю деревню.    

  К вечеру забежала Зинаида. Принесла воды из колодца, дровец, затопила печь, вычистила навоз у кабанчика, приготовила матери щей.      — Ванька-то придет завтра поросенка резать? – спросила Прасковья. – А то уж я девкам наказала, чтобы за мясом приходили.    

  — Придет, куда он денется, — сухо ответила дочь.       До дома бежать два километра, еще и мужа уговаривать насчет кабанчика. Опять будет бубнить… Снег колкий, бьет в лицо, ватник влажный. Ноги плохо идут в тяжелых валенках, как-никак, самой под пятьдесят. Хорошо, если Светланка поесть приготовила, а Федя живность покормил. А если нет? Взрослые уже детки, женихаются-невестятся, может, и забыли, а может, еще и на ферме, там всегда дел невпроворот.  

   — Ну, и где была? – сурово потребовал ответа Иван.      — Матери пособляла, совсем она плоха стала, — ответила Зина.      — А больше помочь, кроме тебя, некому?      — Вань, забор у матери совсем покосился, ты весной поправь, — перевела разговор Зина.      — Была ты дурой, дурой и помрешь! — резко произнес муж.  

   — Ваня, так ведь это мать моя, как ты не понимаешь! – воскликнула Зинаида.      — А твоим сестрицам не мать? – рявкнул Иван. – Ну смотри, я не жрамши каждый день торчать не буду.      — Сейчас, Ваня, похлебки наварю. Вот от завтрака полкурицы осталось. Не серчай! – миролюбиво произнесла Зина. —  Мать просит кабанчика завтра зарезать, невмоготу ей.  

   — Совсем что ли раскрылетилась?      — Совсем, Ваня.      — Завтра сам посмотрю. Ну коли врешь… — с угрозой в голосе начал Иван.      — Не вру я.      На следующий день Иван зарезал кабанчика, разделал его. Вскоре появились и сестрицы Зины.      — Оставьте Зине побольше мясца, у нее детей много, внуки,- начала мать.  

   — С какой это радости? – перебила Зоя. – Кто ее просил  столько детей рожать? Вот у меня их нет, разве не горе? Разве мы для тебя не все равны?      — Конечно, равны, доченьки. Какой палец ни отрежь – боль одинаковая.      Сестры расхватали филейные части поросенка.      — Матери-то мясца попостнее оставьте, ненажорные! – со злостью вставил Иван.  

   — Тебе, Ваня, конечно,  спасибо за поросенка, но в наши дела не лезь, не по-мужски это! – высказалась Нина.      — Толкушки чертовы! -буркнул Иван и вышел из хаты покурить.  

   Мяса килограммов на пять сестры все же матери выделили, Зоя унесла его в сени на мороз. Зине досталась голова,  пара ножек,  шея и внутренности, да еще, правда, сала много. «У тебя семья большая, сальца с картошечкой всегда можно пожарить», — такие рекомендации выдала Зоя. На том и расстались.  

   День за днем бегала Зина к матери и всегда заставала ее, смотрящую в одну точку. Ела мать плохо, вроде ни на что не жаловалась, а живости в движениях не было. Будто застыла. В хате, действительно, было холодно.  

   Однажды, возвращаясь от матери, Зина застала Ивана у калитки своего дома. В руках он держал кнут. Рядом стояла лошадь,  запряженная в сани, хрумкала овсом. «Неужто побьет? – закралось у Зины. —  Сроду ведь не бил.»  

   — Собирайся! – не терпящим возражения тоном сказал Иван. – Да захвати одеяло.      Зина, ничего не понимая, юркнула в избу, схватила теплое одеяло, вынесла мужу.      — Садись. Поехали. Нн-оо-о!- крикнул он лошади.      Подкатили к избе Зининой матери.    

  — Здорово, тещенька! – начал Иван. – Сидишь?      — Сижу, Ваня,- вздохнула теща.      — Ну, собирайся, поехали!    

  — Куда, зятек?      — А ты не спрашивай. Давай, быстро! И приданое свое захвати.      Зина все поняла. На глазах ее выступили слезы. Она укутала мать поверх плюшки в одеяло и бережно вывела на мороз. Зять прихватил документы, сундучок, больше вроде в хате ничего  ценного. А с курами завтра разберется.      Лошадь свернула к дому хозяина.     

— Теперь, мать, будешь жить с нами. В тесноте, да не в обиде. Вот тебе теплая печка. Все, что видишь из еды – ешь, не стесняйся. Будь, как дома, никто тебя не обидит. А Зинке моей нечего таскаться туда-сюда по морозу.  

   — Вот тебе и Ванька, — прошептала старуха, — вот тебе и нелюбимый зять!      Иван помог взобраться Прасковье на печь, кормил тем, что и сами ели, помогать по дому запретил.      Зина была рада: мать всегда присмотрена, одета, накормлена.

Прожила она в доме дочери и зятя Ивана еще три года и тихо-мирно скончалась. Все эти  годы она даже про себя не называла зятя Ванькой, а все Иваном. И когда он выпивши приходил, велела Зине не ругать мужа.  Перед смертью попросила у Ивана прощения:  

   — Ты прости меня, Ваня. Крепко я недолюбливала тебя, а ты добром мне отплатил. Сними с меня прегрешение!      — Ну что ты, мать,  я не в обиде, и ты меня прости,  ежели что…- сказал Иван, и кадык у него дернулся.      «Бабка Параха умерла!» — разнес народ по окрестностям. На похороны собралась вся родня, соседи. Старушка мирно упокоилась на местном погосте.

Помянули, как полагается. Тут сестры вспомнили про мамин сундучок и полезли в него разбирать вещи. «Вот этот платок я маме дарила», «А вот этот отрез я привезла, надо его забрать». Иван молча вышел на крыльцо и вернулся с кнутом. Стоял в дверях, поигрывая рукояткой и притопывая правой ногой. Что-то такое в его глазах было, что сестры, не сговариваясь, молча побросали в сундук бывшие подарки и, смущенные, покинули дом Ивана.

Татьяна Рубцова