ПМК «Антей»

адрес: г. Пушкин, Красносельское шоссе д. 67

ПМК «Антей» объявляет набор детей для занятий в секциях и кружках.

Бесплатные секции:

• Футбол

• Роспись по дереву

• Самбо 

Платные секции:

• Самбо

• Карате

• Джиу джитсу и кобудо
  

  Районный подростковый центр «Пушкинец» уже более десяти лет решает в Пушкинском районе вопросы досуга подростков и молодёжи, через организацию сети кружков и секций по месту жительства. На сегодняшний день наш центр объединяет в себе 13 подростково-молодёжных клуба и 3 филиала в посёлках Шушары, Ленсоветовский, Лесное. Более 80 кружков и секций, из которых 67 % бесплатных — всегда готовы принять вашего ребёнка в свой дружный коллектив.

  Опытные воспитатели, педагоги и тренера в короткий срок сумеют раскрыть в детях способности, о которых вы и не подозреваете. Создание в клубах современных интерьеров, приобретение новых тренажёров, постоянное совершенствование учебно-материальной базы – вот составляющие курса, взятого нашим Центром для увеличения количества и качества услуг, предоставляемых вашим детям. У нас постоянно обновляется сеть кружков и секций, идёт поиск новых форм и методов работы, проводятся многочисленные фестивали, конкурсы, состязания. И как следствие этого — неизменный интерес молодёжи к нашим начинаниям.

  ЧЕМ БЫ ВЫ НИ ЗАНИМАЛИСЬ — ЭТО ДОЛЖНО ПРИНОСИТЬ РАДОСТЬ, ВЕДЬ ЕСЛИ ЛЮБИМОЕ ЗАНЯТИЕ ПРИНОСИТ РАДОСТЬ — ЗНАЧИТ РЯДОМ УСПЕХ!

С надеждой и любовью Отца Верка не помнила. Ей и было-то всего два года когда, простудившись ранней весной, он занемог, помаялся с неделю в поселковой больничке, беспрерывно с надрывом кашляя, да и помер в тихий предрассветный час, оставив семье на память прожжённую в нескольких местах солдатскую шинель, медаль «За отвагу» и орден «Красной звезды».

— Осколок стронулся, — виновато развёл руками единственный на весь рабочий посёлок доктор, сердито пофыркал в седые усы и после долго протирал толстые стёкла старомодных очков. Мать Веркина работала в леспромхозе сучкорубом или, как говорили в посёлке, на сучках — махала и зимой, и летом тяжёлым тупым топором. Рано состарилась, ссутулилась, потухла глазами, завяла душой. Другой работы — полегче, чтоб в тепле и сытости, она себе не представляла, давно и прочно привыкнув к труду тяжкому, порой надрывному, не каждому мужику посильному. Да и грамотёшка – всего пять классов поселковой школы.

Куда с ними? Только топором и махать. — Учись, Верка! – часто говаривала она, — выйдешь в портнихи, али фершалом, в тепле да на почёте будешь! По вечерам оглохшая от усталости мать равнодушно ковыряла жареную на маргарине картошку, прихлёбывала горячий чай, слушая сквозь дрёму Веркины нехитрые новости. Верка, не смотря на свои восемь с половиной лет, девица вполне самостоятельная, и хозяйство, хоть и небольшое, а полностью на ней – она и полы подметёт и пыли в доме не допустит, картошки начистит и сварит, в магазине за хлебом да молоком очередь отстоит. А стоять приходилось иной раз по часу и больше.

Тётеньки в очередях вели нескончаемые беседы, жаловались друг другу на здоровье, непослушных детей да на пьющих своих и чужих мужей. Верка в разговоры не вступала – мала ещё. Стояла в сторонке, помахивая пустой авоськой и синим эмалированным бидоном, поджидала машину с хлебом или цистерну с молоком, наблюдала тёмными мрачноватыми глазами бьющую звонким фонтаном жизнь возле ларька с громким названием « Пиво, воды».

Желающих отведать пива или загадочных вод набиралось много и зимой, и летом. Толпа возле ларька весело гудела, мужики подшучивали друг над другом, трепали зубами сухую рыбёшку, запивали прозрачным, густого коричневого цвета пивом. Иногда, обычно в начале месяца, когда поселковая почтальонша только-только разнесёт пенсию, объявлялся возле ларька гвардии старшина Василий Степанович Захаров.

И сразу в очереди становилось шумно и весело, даже как будто тесновато. Издалека нарастал, приближался грохочущий металлический звук, это скрежетала, дребезжала несмазанными подшипниками неуклюжая деревянная тележка. — О! Степаныч катит, слышите мужики! — Ну, дак понятно! Нинка-почтальонка сегодня ж пенсию разносила! — Вырвался бедолага! Жинка-то у него строга-а! — Дак ить, как с им по другому-то? Сопьётся, вот и вся недолга! В Веркином посёлке секретов и загадок не любили.

Всем давно известно, что Василий Степанович томится большей частью дома, запертый на замок и обуреваемый мечтой как-нибудь, усыпив бдительность супруги, ускользнуть к заветному ларьку, испить пивка, потолковать с мужиками про футбол, про рыбалку, обсудить другие важные, недоступные женскому умишку вопросы. А вот супруга его, Анна Николаевна, вылазки эти не одобряет, на работу в свою библиотеку уходит — дверь запирает, ключи прячет.

Она хоть из бывших графинь и происходит, хоть и чешет по-французски не хуже чистокровных, самых настоящих французов, и книжек прочитала столько, что дивно как до сих пор не рехнулась, а всё равно умишко-то ей отпущен Господом-Богом не больше чем по её бабьему чину полагается. Не дано ей понять, что будь ты с ногами или без, а всё едино — душа мужская простора, свободы просит, плачет душа и тоскует взаперти. Но вот последние годы сдавать стала Анна Николаевна, задумчивой сделалась, несколько даже рассеянной, и всё чаще то ключи дома забудет, а то и вовсе дверь незапертой оставит.

Вырвется Василий Степанович на свободу, с великим трудом одолеет ведущие на улицу четыре ступеньки и бодро катит на самодельной тележечке, часто отталкиваясь эдакими хорошо отструганными деревяшками . — Раззойдись, братва! – весело кричит, вклиниваясь в толпу возле пивного ларька, нарушая и без того не шибко-то стройную очередь. И никто не ропщет, улыбаются, руку жмут, угощают, и Василий Степанович угощает, торопится, тянет в окошко свой изрядно пожульканный рублишко, подмигивает озорно толстой девахе-продавщице, ещё и шуточку отпустит солёненькую, на солдатский манер.

Девка хохочет, радостно показывая чистые новенькие зубки, медленно заливаясь румянцем. Мужики смеются, одобрительно хлопают Степаныча по плечу, булькают в пенящееся пиво чего покрепче. Степаныч хмелеет, тяжелеет взглядом, отчётливо сине проступает старый шрам поперёк щеки, громким неприятным фальцетом выводит: Аррдина недаром нам страна вручила, Енто знает каждый наш боец, Мы готовы к бою, товарищ Ворошилов, Мы готовы к бою, Сталин наш отец! — Степаныч, уймись, порядок обшшественный не нарушай, — пытаются остепенить его мужики, — милиция-то вон она, не дремлет!

Загребут в каталажку! — Срал я на вашу милицию! Я в штыковую ходил, с голыми, почитай, руками на немецкие танки пёр! Чё ты мне свою милицию в нос суёшь, я их всех, знаешь, где видел! Много чего, совсем уж несуразного, кричит Степаныч, роняя едкие капли-слёзы на грязный заплёванный снег, рвёт на груди пиджачишко, показывая тощую грудь, исполосованную багрово-синими рубцами. И уже какая-то сердобольная бабёнка стучит в окошко библиотеки: — Николавна! Твой-то опять бушует! Да где ж! Ясно где – возле пивного ларька…

Анна Николаевна платочек наспех на плечи накинет и бежит в лёгких туфельках, недосуг обуваться-то, скользит, оступается. Снег в туфельки набился, дыхание перехватывает, из волос седых, высоким валиком уложенных, шпильки сыплются. На колени бухнется, прижмёт к груди отчаянного вояку, что-то долго-долго шепчет на ухо, губами снимая со щеки редкие солёные капли, и обмякнет Степаныч, послушным, доверчивым сделается, ровно малое дитя. Анна Николаевна усадит его покрепче, пиджак обдёрнет, на все пуговки застегнёт и за верёвочку прикомандирует к месту проживания.

— Ишь, королевна, и не поздоровкалась ни с кем, — примутся судачить бабы в молочной очереди. — Из бывших — княгиня или, поди-ка, графиня. — Да бросьте вы, бабоньки! Из Москвы она, до войны ишшо высланная, библиотекой заведует. Детей нет, муж пьяница безногий — вот тебе и графиня! — Горемычная, — вынесли свой приговор бабы и на том успокоились. А Верка отчего-то робела, стеснялась под внимательным взглядом немолодой уже худенькой женщины, и при случайных встречах смущённо бормотала: — Здрасьте. — Здравствуйте, милая, — неизменно отвечала Анна Николаевна.

«Милая, — думала Верка, — с чего она взяла, что я милая? Странная какая, недаром говорят — графиня». И однажды, движимая любопытством Верка заявилась в библиотеку. Впрочем, заявиться она конечно не посмела, просто перелезла с крылечка на карниз невысокого окошка, и, поминутно соскальзывая и егозясь, приникла носом к стеклу, проскребла дырочку в толстом слое намёрзшего льда, подышала на неё и разглядела в сером полумраке несколько высоких шкафов, набитых доверху книгами, маленький столик в уголке, слабую фигурку в накинутом на плечи белом пушистом платке.

Замерев, долго разглядывала склонённую седую голову, тонкие пальцы, что-то быстро чиркающие карандашом на полях книги. «Графиня… красивая, будто фея в кино про «Золушку», — думала Верка. Женщина неожиданно подняла голову и улыбнулась, заметив любопытный Веркин глаз, одиноко торчавший в замёрзшем окне. Верку словно ветром сдуло, начерпав полные валенки снега, она выбралась из сугроба и, что есть духу, припустила к дому. Но назавтра опять пришла, и уже привычно устроившись на скользком карнизе, прильнув к стеклу, не обнаружила своей графини на законном месте.

— Куда она подевалась? — за размышлениями Верка не расслышала скрип снега под лёгкими шагами, пропустила тот единственный момент, когда ещё можно было, кубарем скатившись с крыльца, задать стрекача и спастись бегством. Опомнилась за уютным маленьким столом. Чуть осмелев, пила чай, вкусный, запашистый из невиданной красоты синей чашки с золотым ободком, даже конфетку-подушечку, хоть и не сразу, но всё же решилась засунуть за щёку, на распросы не отвечала, хмурилась и только к вечеру осторожно буркнула:

— Веркой меня зовут. — Верочка, я вас завтра жду, — сказала Анна Николаевна, — вы нанесёте мне визит часиков в десять утра, или, если вам удобнее, в одиннадцать? Не забудете? — Не забуду. Нанесу, — пробурчала Верка. Нанесла. Не забыла. Да так и повелось: ребятишки с горки катаются, в снегу барахтаются, летом на реке да в лесу пропадают, а Верка после уроков справит свои дела по хозяйству и бегом несётся в библиотеку. Анна Николаевна уж поджидает, чайник кипятит, печку подтапливает.

Верка ввалится, принесёт с собой морозный свежий воздух, кучу новостей школьных одним махом вывалит, да между разговорами успеет пыль со шкафов обтереть, пол влажной тряпкой обмахнуть, снег от крыльца отгрести. Анна Николаевна поначалу смущалась: — Ну, что вы, Верочка, я и сама как-нибудь управлюсь. Но Верка возражений не любила. И, намурлыкивая, « ардина не даром нам страна вручила» – у Василия Степановича переняла ненароком, быстро и весело расправлялась с делами, а там уж и чайник подоспел.

Сидят обе довольные, чаёк из синих чашек попивают, беседуют не спеша, книжки прочитанные обсуждают. Читать Верка пристрастилась с лёгкой руки Анны Николаевны. Прежде не усадить было упрямую девчонку за книжку. А нынче мать не знает радоваться или всё же выдрать Верку как ту самую, «сидорову козу», ведь день напролёт читает и ночь, бывает, прихватит. Да что ночь, и в школе на задней парте, прикроет учебником толстенький, аккуратно подклеенный ловкими руками Анны Николаевны, томик сказок Андерсена или приключений Жюль Верна, и унесётся прочь из душного класса, подальше от сопящих бестолковых одноклассников, надоедливых крикливых учителей.

Не слышит Верка и не видит ничего вокруг себя. До того ли? Когда огромная страшная птица – кондор — унесла сына капитана Гранта, Герда почти добралась до Кая, и Дюймовочка, наконец, нашла своё счастье. Тройки прочно прописались в Веркином дневнике. Анна Николаевна только головой качала, пробовала влиять на Веркину успеваемость: — Верочка, вы уроки сделали? Верка только отмахнётся. Какие уроки! Потом, успеется! И подруги как-то не заводились в Веркиной жизни.

Девчонки-ровесницы уже и перед зеркалом в школе вьются, шушукаются, чёлки на карандаш накручивают, а она хлопает мохнатыми ресницами, кончик густой тёмной косы перебирает тонкими длинными пальцами, думает неизвестно о чём, слова от неё не добьёшься. Потому и сидела из года в год одна на последней парте, этакая тихоня с книжкой, твёрдая троечница, ничем особым неприметная. Вот так однажды и не заметили и не учли, что есть такая ученица девятого класса, Завьялова Вера, и ей уже исполнилось шестнадцать, и она, может быть, тоже хотела бы послужить партии и народу и для начала вступить, как и положено, в комсомол. Анна Николаевна, дознавшись тогда до причины Веркиной особенной хмурости, долго молчала, и лишь поздно вечером, закрывая на ключ вверенное ей учреждение, грустно обронила:

— У каждого своя дорога, Верочка, и та, по которой идут толпой и с песнями, далеко не всегда самая верная. — А какая верная, Анна Николаевна? Неужели та, по которой бредёшь одна и со слезами на глазах? — Может быть и так, Верочка. Возможно, Верка и забыла бы об этом разговоре, но назавтра Анна Николаевна достала из стола толстую книгу в синем кожаном переплёте, на котором тускло золотились незнакомые нерусские буквы.

— «Война и мир», французское издание 1909 года. Память. Всё что и осталось, Верочка. Анна Николаевна вынула из глубины страниц старую, давно потускневшую фотографию. — Мой жених, князь Пётр Афанасьевич Сокольский. Верка долго разглядывала чуть надменное, совсем ещё мальчишеское лицо – тонкий с еле приметной горбинкой нос, насмешливый взгляд, малюсенькие усики над верхней губой.

— Князь Пётр Афанасьевич Сокольский, — тихо повторила Верка, встревожено посмотрела на Анну Николаевну и шёпотом спросила, — эполеты, ремни, он что, служил не в нашей Красной армии? — Князь Сокольский — человек чести, Верочка, он пошёл той дорогой, которую считал единственно верной и правильной. — А… он где? Погиб? Да? — Нет, нет, что вы, Верочка, мы просто потеряли друг друга, это было так легко в девятнадцатом году. — И вы ничего о нём не знаете? Совсем? — Но ведь жизнь не окончена, всё ещё может случиться.

— А как же Василий Степанович? Вы любили его? — Видите ли, Верочка, Василий Степанович был несчастен, одинок и болен. Ему нужна была поддержка и защита, вот и пришлось выйти за него замуж. — Значит вы… Из жалости с ним? Анна Николаевна помолчала, грустно улыбнулась и, не глядя на Верку, тихо сказала: — Жалость и сострадание вполне плодородная почва, Верочка, на ней можно вырастить тёплое чувство нежной взаимной привязанности.

Зимние ночи длинные, стылые. Слышно, как сочно, капустным листом, хрустит снег под шагами запоздавшего прохожего, изредка горестно взлаивает собака, да где-то далеко бегут и шумят поезда. Одинокая звезда, пробравшись сквозь серые глыбы снежных туч, с любопытством заглядывает в Веркино окошко, слабо мерцая за подёрнутым тонкой наледью стеклом. Верке не спится. — Странно, – думает она, — чувство нежной взаимной привязанности… Безногий, вечно пьяный Василий Степанович…

И князь Сокольский. Человек чести! Ничего не понять… Незадолго до Нового года разыгрались, разбуянились метели. Калёный колючий ветер злобно трудился, завывая в бешеном танце, заметал поселковые дорожки и тропинки, закидывал пригоршни снега в тепло освещённые окна школы, пробирал насквозь старенькую шубейку, коварно хватал за щёки, толкал в спину, норовя спихнуть Верку в сугроб.

Озябшая Верка с трудом протиснулась сквозь гомонящую на школьном крыльце толпу ребятни, потопала валенками, стараясь стряхнуть снег, обмела их для верности веничком-голичком и, радостно переводя дух, побежала в класс. Постреливали, потрескивали, соря искорками, дрова в утробе круглозадой печки-голландки, чуть приметно доносился из школьного буфета нежный аромат свежеиспечённых ватрушек, и суровые классики в тяжёлых рамах снисходительно взирали со стен на отогревшихся, разомлевших в тепле учеников.

Верка рассеянно рисовала на промокашке замысловатые узоры, невнимательно слушала молоденькую, старательную учительницу, изредка задумчиво поглядывая в окно, где в рассветных серых сумерках по-прежнему глухо и безнадёжно бесилась метель. Неожиданно, с резким стуком распахнулась дверь, и в класс быстрыми решительными шагами вошла пожилая, тучная, вечно сердитая директриса, строго оглядела из-под очков нестройные ребячьи ряды и остановила взгляд на Верке:

— Завьялова, выйди во двор. К тебе пришли. Верка от удивления даже не сразу сообразила, что это она – Завьялова, и кто-то требует с ней — ученицей 9- го «Б» класса — немедленной встречи. Она сбежала по ступенькам, потянула на себя тяжёлую школьную дверь и остановилась. В бережно залатанной военной гимнастёрке, сияя в два ряда начищенными медалями и орденами, тяжело сгорбив спину, по расчищенной недавно тропинке к ней катил Василий Степанович Захаров. Верка прошла несколько шагов ему навстречу и замерла, почувствовав, как гулко и больно стукнуло в груди.

Степаныч стянул с головы старую, с еле видной вмятиной от звезды, шапку, поднял на Верку строгие, сухие глаза. — Ночью. Сердце не выдержало. Протянул дрожащей рукой книгу, ту самую – с золотистыми нерусскими буквами, трудно, со всхлипом вздохнул. — Она ещё долго жила – часа три, всё мучилась, и вот – велела вам передать. — Как же? – прошептала Верка, — она же никогда ничем не болела.

— Весточку получила… Оттуда. Он погиб в сорок четвёртом, в парижском гестапо… Французское сопротивление. Степаныч помолчал, вынул из кармана сложенный в несколько раз, мохнатый по краям листок, подумал и протянул его Верке. — Это тоже вам. Повернулся и, сильно отталкиваясь, заскрипев тележкой, поспешил прочь. Злилась метель, яростно заметала следы маленьких дребезжащих колёсиков, безжалостно швыряла снег на сгорбленные плечи гвардии старшины Василия Степановича Захарова.

Верка смотрела ему вслед, прижав к груди старую книгу в синем потёртом переплёте, и не замечала стужи, не замечала застывающих на щеках солёных льдинок. На пожелтевшем, хрупком от времени листочке, сохранились еле видные, написанные синими чернилами слова: « Душа моя, любовь моя, Анечка…» А на первой странице французского издания «Войны и мира» Верка прочла неровные прыгающие строки: «Милому другу Верочке. С надеждой и любовью. Анна Николаевна Ильина. 23 декабря 1965 года.»

Любовь Алаферова