Красный сарафан

Русские романсы

Не шей ты мне, матушка,
Красный сарафан,
Не входи, родимая,
Попусту в изъян.

Рано мою косыньку
На две расплетать.
Прикажи мне русую
В ленту убирать.

Пускай непокрытая
Шелковой фатой.
Очи молодецкие
Веселят собой.

То ли житье девичье,
Чтоб его менять.
Торопиться замужем
Охать да вздыхать.

Золотая волюшка
Мне милей всего.
Не хочу я с волюшкой
В свете ничего.

Дитя моё, дитятко,
Дочка милая.
Головка победная,
Неразумная.

Не век тебе пташечкой
Звонко распевать.
Легкокрылой бабочкой
По цветам порхать.

Заблекнут на щеченьках
Маковы цветы.
Прискучат забавушки,
Стоскуешься ты.

А мы и при старости
Себя веселим.
Младость вспоминаючи,
На детей глядим.

И я молодешенька
Была такова.
И мне те же в девушках
Пелися слова.

Все русские романсы

РЕВНОСТЬ

Эх, жизнь! На дворе зима,  январь месяц, два часа ночи. Кругом ни одной собаки, позёмка по земле пенится, не метёт, а так – гоняет снег из сугроба в сугроб. Деревня, как вымерла и только восьмидесятилетняя старуха – бабка Маня меряет осторожно палкой свеженаметённые сугробы.

Она грузная и задыхается, останавливается через каждые три-четыре шага. Одета  бабка Маня легко. Из всей зимней одежды на ней  лишь пуховая шаль. Из-под болоньевой осенней куртки видна ночная рубаха, на ногах резиновые галоши. Слава Богу, хоть носки шерстяные надела. И ещё отрадно, что идти недалеко, всего с десяток домов вниз по деревне.

Пришла. Еле-еле протиснулась за приоткрытую калитку, наполовину вмерзшую в сугроб, отдышалась, осмотрелась и постучала по стеклу посиневшими от холода пальцами:  раз, другой, третий. Постучит, прислушается. Наконец её услышали, в доме загорелся свет, и в окно выглянуло остроносое старушечье лицо. Увязая в снегу, бабка Маня пошла к террасе.

Вскоре послышалось шарканье ног, глухо щелкнули засовы,  открылась дверь:  – Что, опять?! – спросила у бабки Мани, как волк из известного мультфильма про пса, впустившая её подруга –  бабка Аксинья. – Давай, давай, проходи скорее в избу, околела, небось. Сейчас валенки теплые с печки достану. – Ох, и когда ж я только отмучаюсь! – вздыхает бабка Маня.

– Богата старость на причуды.  Бабка Аксинья, маленькая сухая старуха, помогает подруге  обуть валенки. – Сил моих больше никаких нет. Вот ведь взялся чудить-то, милая, хоть в пору вешайся. Обуяла его какая-то ревность. За всё жизнь от него плохого слова не слышала – а живем, Слава Богу, без малого шестьдесят годков. Мужик – золото, лучше и быть не может, но последнее время вконец извёл проклятый склеротик своей ревностью – шагу из дома ступить не даёт…

Бабка Аксинья, словно какая-то болотная птица, в одной тональности поддакивает подруге, чуть ли не через каждое слово: – Ага! Ага! Ага! – Корова со дня на день должна отелиться, пойду, думаю, гляну: как там у неё дела? Сходила – всё нормально, лежит моя Зорька чин чинарём, ни о каком отёле и не помышляет.

Ладно. А мой дурачок-то, как возьмется с вечера печку топить, не угомонится до тех пор, пока обои на стенах от жары трескаться не начнут – устроит паразит мне Африку, а сам в сарай уйдет, табуретки делать. Ему, понятно, там, в сарае, прохладно, а тут хоть из дома беги – дыхать нечем…

– Ага! Ага! Ага! – вторит бабка Аксинья. Чувствуется, что в ней ведут борьбу два противоположных чувства: ей и хочется поддержать беседу, ибо страсть как интересно, послушать о злоключениях подруги, но в тоже время над ней властвует сладкая  дремота. Она через силу таращит глаза на подругу и, наклонившись к ней, украдкой зевает, кивает головой, как уставшая лошадь в такт движению, преодолевающая затяжной подъём, поддакивая к месту и не к месту. Бабка Маня не столько пьет чай, сколько греет об кружку озябшие руки:      

– Вышла я на крыльцо свежего воздуха дыхнуть, смотрю, сарай открыт настежь – забыл закрыть, чертов потатур – всё он там чего-то стругает. Сделал три табуретки, ну, пять – что ж ты ими весь дом заполонил? Что у нас свадьба какая намечается? Нет, поставил производство на конвейер: клепает и клепает, все доски перевёл. Приди завтра, отгружу тебе парочку – помрешь, хоть будет гроб на что поставить, когда из дома выносить станут, а то у тебя эти плохенькие…

– Ага! Ага! Ага! – Сын тесу наготовил сенцы перебрать,  терраску новую летом собирался поставить. Батя все в дело определил: кругом, одни табуретки, полк солдат рассадить можно. А сказать ничего не моги, обидится, губки подожмет, жрать отказывается. Не драться же мне с ним? Да и сынок тоже хорош! Весь инструмент ему оставил: и рубанки, и фуганки и лобзики, и какие-то стамески-самотыки.

А ведь это всё тысячи великие стоит! А то наработал бы он тебе простой ножовкой. Даром что полтора класса образования, всю технику за один день освоил. Теперь опилок за сараем, что на хорошей мебельной фабрике.   Одного света в прошлом месяце на 500 киловатт нажег. А ему чего? Он и по сей день, верно, думает, что сахар 90 копеек стоит.

При коммунизме человек живет – двери нараспашку, милости просим! Пошла, сарай закрыла, вертаюсь назад – дед дом изнутри запёр. Вот спрашивается, какой домовой пробудил тебя, ящура – курощупа? – Ага! Ага! Ага!  – как хронометр сонно и ритмично вторит ей бабка Аксинья. – Стучу: Паш, открой! «Где была – туда и ступай, ночуй» – отвечает. «Ну, где я была? Ходила сарай за тобой закрывать, за раскорячным рубанчиком». «Знаю, – говорит, – чего ты затворяла, и чего растворяла».

И как начал мне мужиков приплетать! Господи, он же всех покойников поднял: и Потату, и Кулеша, и Волчью Пасть, и Ваньку-Индуса. «Дед, – говорю, – они же померли все, иные ещё до войны. Этот опился, этот удавился, этого рак заел…    

     – Ага! Ага! Ага! – Да и к чему ты мне их поминаешь? Ладно бы, если б у меня чего с ними было. Я же тебе никогда не дала повода в моей верности усомниться! Замуж ты меня взял девкой, я через год рожать начала – война, голод. Какие мужики? Нет, стоит на своём, хоть ты его расстреляй. «Санька-Фонарь, – кричит, – живой! Он на десять лет тебя моложе».

«Живой-то, он живой, только бы лучше помер: он ведь пятый год, как параличом разбит, его кормят из соски – все руки-ноги высохли, как плети». Ведь придумал же, паразит, аргумент: «Ноги-то с руками высохли, зато кровь, куда ей деваться, в другое место прилила – вот ты к нему и бегаешь каждую ночь».   – Ага! Ага! Ага! – Ты-то, какого черта, всё агакаешь? Как заладит: «Ага, да ага!», что других слов больше нету? – Я говорю, «ага» – значит, правильно.

– Что правильно? – Правильно, что не бегаешь. – Ну, тебя, Аксинь, ты ещё хуже моего деда. Тот крокодил сам дома сидит, а я, значит, на улице в одном исподнем стой, с ним разговаривай, обсуждай, что ему там примерещилось. Нечего печку до белого каленья топить, тогда и спать, как младенец, будешь. Погоди, варнак, выйдешь ты у меня на двор по нужде – я тебе тоже так устрою.

Погляжу, куда ты ночевать пойдешь! – Ага! Ага! Ага! – Тьфу! Давай спать! С тобой особо не побеседуешь – у меня кошка красноречивее. Ты мне бельё-то не затевай стелить… – Я ещё с прошлого раза твою постель не разбирала,  – наконец, разродилась целым предложением бабка Аксинья. – Молодец, как знала! Утром, часу в десятом старухи на кухне пьют чай с блинами.

В горницу, робко ступая, входит маленький, щупленький дедок с красными, воспаленными то ли от слез, то ли от ветра глазами. В правой руке он держит узел с одеждой, а в левой валенки. – А вот и Павел Тимофеевич явился, не запылился. Садись, гость дорогой! – бабка Аксинья ставит перед ним табуретку.  – Чайку налить? – Спасибо, не хочу! – подавленно отвечает дед,

– У меня, Аксинь, горе! – Это какое? – Жена загуляла! А бабки Аксиньи вместо привычного «ага» с утра вдруг просыпается чувство юмора: – Что тут, Павел, поделаешь, крепись, верно. Обычное дело, на девятом десятке все старухи гулять принимаются, смотри, как бы в подоле не принесла, будешь тогда нянчиться. На лице у деда начинают играть желваки, он шмыгает носом и дрогнувшим голосом произносит:

– Марусь, пойдем домой – я тебе тут вещи принёс: пальто, валенки, колготки. Прощу я тебя, так и быть. – Видали дурака? – Бабка Маня по-матерински нежно смотрит на мужа. – Он меня простит! Эх, пришпилить бы тебя рогачом к полу, как таракана, да боюсь, не убью с первого раза, потом самой же  ходить придётся, как за Санькой-Фонарём.

– Пойдем, Марусь, домой, я винегрет  сделал, селёдочку почистил. Сейчас сядем с тобой, выпьем по стопочке, песню споём. Плохо мне без тебя! Хочешь и ты, Аксинь, пойдем с нами, посидим – от жизни-то один только окурок остался. И вот уже втроём они идут по деревне. Дед Павел впереди с узлом, старухи чуть поодаль. По-прежнему, лениво по дороге дымится поземка. 

Деревенские интересуются: – Вы  откуда? – В лес ходили, венки плести. А вы разве не знаете, нынче же Троица?  –  шутит бабка Маня. Дома и впрямь дед уже накрыл стол: и винегрет, и селедка, и картошка, и огурцов из подвала достал. Сели, выпили. – Ну, Марусь, запевай! «Не для меня весна придёт, Не для меня Дон разольется, И сердце трепетно забьётся, С восторгом чувств не для меня…»

– Дед, пой, какого рожна, молчишь? А дед смотрит на супругу и молчит. Его душа зашлась в немом восторге. Она и в восемьдесят лет хороша – Маруся! Как такую не ревновать?!

Владимир Милов