Русские романсы

 

Ямщик не гони лошадей

Как грустно, печально кругом,
Тосклив, безотраден мой путь.
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь.

 Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей.

Как жажду средь мрачных равнин,
Измену забыть и любовь.
Но память, мой злой властелин,
Все будит минувшее вновь.

 Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей.

Все было лишь ложь и обман,
Прощай, и мечты и покой.
А боль не закрывшихся ран,
Останется вечно со мной.

 Ямщик, не гони лошадей,
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей.

 

Все русские романсы

Виктор Никоныч

Среди мужицкой половины деревенского населения Виктор Никоныч ничем особо не выделялся. Ну, может быть, одежонка на нем сидела как-то слегка аккуратнее, чем на других мужиках. Вроде бы те же немудреные портки, та же телогрейка, или, если летом, пиджачок,  а смотрелись как-будто «интеллигентнее», нежели  у других деревенских мужичков.

Еще он заметен был тем, что все без исключения его в селе называли полностью: Виктор Никоныч, не по-литературному — Никонович, а именно Никоныч. Других мужиков кого просто Николаем звали, кого Толяном, кого ласковее — Федя, а  его именовали только так.     

  Росту он невысокого, где-то под метр семьдесят, некрупного телосложения, в движениях несколько медлительный, я бы даже сказал, обстоятельный. Никогда ничего не делал торопливо или наспех. Лицо овальное, щеки розоватые, и подернуты проступающей сквозь кожу сеточкой мелких красноватых сосудов. Нос несколько уточкой,  глаза небесно-голубоватого цвета.

В солнечный день они были прямо пронзительно голубые.        Обращала на себя внимание и его молчаливость. Говорил он редко, очень негромко, но если говорил, то все слушали, и никто не перебивал. Ни разу не слышал, чтобы он повысил на кого-то голос.     

  Сказать по-честному, мне до поры до времени как-то не особо довелось с ним общаться, и, пожалуй, если бы не случайность,  вряд ли он попал бы в мое поле зрения, как иные герои, о которых я говорил в других рассказах.     

  Случилось мне как-то ехать по служебным делам в село, в котором он жил. Проезжая по райцентру, заметил я знакомую фигуру средь  толпы возле автовокзала. Стой-ка, говорю водителю, надо мне глянуть, кажись, человек там знакомый.   Вышел, окликнул — точно он, Виктор Никонович. Привет, говорю, куда путь держим и откуда, коли не секрет? — Какой там секрет — отвечает — жду вечернего, ездил в поликлинику. Садись, говорю ко мне в машину, так быстрее будет, до автобуса твоего почти два часа, чего болтаться-то без толку!    

    Сели, тронулись.Едем. Спрашиваю: — так зачем в поликлинику-то мотался, что приключилось? — Да не знаю — говорит — немочь какая-то ко мне привязалась. Кашляю, особливо по ночам. С утра тоже, пока на улицу не выйду, кашлем исхожу… Худеть вот начал, и силы никакой не осталось. Полчаса поработаю — и никакущий.        И что доктора ученые тебе говорят? — спрашиваю.

— Да ничего не говорят толкового, послали вот на ренген, на анализы, то, сё…Куды ни сунься — все по записи, а запись-то не кажний день, да еще и записывают на две-три недели наперед. Пока анализы сделаешь, того гляди и помрешь. Сказывают, хронический бронхит курильщика, курить бросать надо. А как я ее, заразу эту брошу, коли сызмальства, с шести лет ее смолю? В больницу не кладут, местов говорят, нету. Да я и не тороплюсь туды, там окромя капельниц с глюкозой, как наши бабы говорят, ничего и не делают.     

  Такой вот неспешный разговор шел промеж нас, пока мы петляли по райцентру. По пути нужно мне было на пару минут заскочить в райвоенкомат. Зашел к военкому, переговорили, порешали дела. Между делом я спросил военкома: — ты часом, не знаешь ли вот такого человека?   Вроде, по годам он у тебя должен в ветеранах войны числиться. — Как, говорит, не знаю — очень даже знаю.

Наш Виктор Никонович — герой. Танкист, механик-водитель, всю войну от звонка до звонка прошел, дважды в танке горел. Участник танковой битвы под Прохоровкой, войну  в Кёнигсберге закончил. Ранения имеет,  Орден Красной Звезды, медаль «За отвагу», и еще много каких наград. На всех торжественных мероприятиях он у нас в первом ряду.  

     Наговорил мне военком еще кучу всяческих подробностей, попрощались мы, и поехал я дальше. Едем, говорю своему попутчику: — слушай, Виктор Никоныч, есть у меня в городе один приятель, начальником госпиталя служит. Давай-ка я с ним поговорю, может он тебя, как участника войны, положит, обследует и полечит хорошенько.

Все-таки госпиталь, это не ваша затрапезная развалюха-больница, там и доктора, говорят, пограмотнее.        Э-э-э, — говорит — чего тебе со мной вошкаться у тебя и без меня вона сколько делов, а мое дело стариковское, и тута подлечусь, чё мне сдеется?   Ну, нет — говорю — так дело не пойдет. Мне это нисколько не трудно, а тебе все-таки какая-никакая, а  подмога. Короче, уговорил я его.    

  Через неделю положил я моего героя в госпиталь. Некоторое время спустя звонит мне начальник госпиталя, просит заехать к нему для разговора. Через пару деньков заскакиваю. Захожу в кабинет, приятель угощает меня кофе, и так, вроде невзначай, спрашивает: а кто тебе этот мужичок-фронтовик, что ты меня просил положить? — Да никто, — говорю-  просто мужичок сельский, из деревни, куда мне частенько заезжать приходится, вроде бы и давно его знаю, а, оказывается, совсем не знал ничего о нем, пока военком тамошний мне про него не рассказал, и кратенько передал начальнику госпиталя информацию, что мне военком говорил.  

   — Понимаешь — говорит мой приятель — рак легких у твоего мужичка, последняя стадия, оперировать бесполезно, метастазы кругом, долго не протянет. Мы его, конечно, поддержим, подлечим, станет ему получше, но это не на долго.     

  Ну что же, говорю, выше крыши не прыгнешь, и на том спасибо. «Короче, пусть он еще полежит, когда подлечим, я тебе позвоню» — сказал мне доктор. На том и порешили.    

    Дней через десять забрал я своего подопечного из госпиталя и повез в деревню. Ехали вдвоем, на моей машине, дело было вечером в пятницу. Я как раз собирался там порыбачить, попутно и Виктора Никоновича подвёз. Он был очень доволен тем, как его подлечили. Сказал, что чувствует себя хорошо, перестал кашлять, нигде ничего не болит, и даже «жизнь по-другому чуется».     

  На следующий день случайно встретил я возле речки взрослого сына моего героя, беспутного мужичка, которого редко можно было видеть трезвым.         Поздоровались, то, да сё, и тут я возьми, да и спроси:  Колька, а твой отец воевал? А как же — говорит — воевал…- А кем воевал, где? — спрашиваю… — А! Не знаю где, он сказывал, что на танке поваром работал — так ответил мне его сын. И подумалось мне: как же мы, дети тех, кто воевал, кто вынес на своих плечах всю тяжесть военного лихолетья и жуткой бойни, мало знаем о своих героических отцах..    

    Месяца через два, когда я был снова в селе, Виктор Никонович подошел ко мне сам, поздоровались, потолковали, покурили. И тут он, эдак смущенно, спрашивает: а нельзя ли мне еще разок подлечиться в том госпитале, уж так там хорошо лечат, а я вот опять что-то хворать стал.  

   — Не вопрос — говорю — позвоню сейчас из правления в город, начальнику госпиталя, попробую договориться.  Позвонил, решил вопрос положительно, и сказал моему подопечному, чтобы готовился, завтра поеду в город, и заберу его на лечение. Когда ехали, я вдруг вспомнил про то, что сказал мне его сын, и спрашиваю: Виктор Никоныч, а что это твой сын мне говорит, что ты на войне поваром на танке работал? Это как понимать?  

— Э-э-э, не люблю я про войну говорить, не люблю. А когда меня дети, пока малые были, спрашивали, дескать, ты кем воевал, папка, на войне? — я чтобы ничего не рассказывать, всегда им говорил, что я и воевать-то не воевал, и не стрелял даже, я на танке поваром работал, танкистов кормил ухой да икрой — вот и вся моя война.  

     Возвращались мы через десять дней. Герой мой был невесел, да я по его виду сам понял, что дела его окончательно плохи. Почти всю дорогу ехали молча, только где-то перед райцентром  сказал он мне: — да, видать плохи мои дела, если даже в госпитале меня не смогли подлечить, как в прошлый раз. Ты мне скажи, что тебе начальник-то сказал, я хоть поживу ёще немного? Что я мог сказать ему..?    

     Смотрю на него, и фальшиво-бодреньким голосом, аж самому противно себя слушать было, говорю: ты не только до лета, ты еще долго проживешь. Ничего он мне не сказал.    

     Умер он в начале июня. Мне позвонили. Я поехал с ним попрощаться, проводить в последний путь. Перед гробом несли его награды — целый иконостас. За гробом шли десятка полтора односельчан, несколько ребятишек.

Вот и всё. Так провожала страна своего очередного безымянного и безвестного героя. Шла перестройка, все катилось под откос, никому ни до кого дела не былораз в год приезжаю только я, всегда 9 мая. Был там и сегодня.             

    Георгий Разумов