Эрик Голлербах

Флейты Осени

Тиховейно ропщут флейты Осени,
И тревожен листьев разговор.
Сеть ветвей на бирюзовой просини
Молчаливый небу шлет укор.

Пойте, пойте, флейты утомленные,
Шелести, оранжевый ковер…
Лебеди, печалью упоенные,
Бороздите зеркала озер…

Смерть близка, и больно это тление,
Но в природе нет небытия, –
Там, за темной гранью разлучения,
Снова жизнь – и ваша, и моя.

Спутнице

Попутный вал звенит, поет,
Равнина вод встревожена.
Мой легкий лет взрезает лед,
Преграда уничтожена.

Плыву туда, где вечный снег
И дали онемелые,
Я год за годом правлю бег
В края оледенелые.

Далеких стран люблю туман
И саван льдов синеющих,
И снеговых оков обман
Над морем цепенеющим,

Высоких мачт горят кресты
В голубоватом инее,
И вместе с мачтами мечты
Вонзились в небо синее.

Зовет волна, влечет волна
К нездешним тайнам холода…
Волна волною взнесена,
Расколота и смолота.

Назад нельзя, – пойми же, друг,
Смотри, почти у цели я…
Руля не выпущу из рук,
Прощай, моя Офелия!

Царское Село
1919

Царскосельские стихи

Далеко ли до счастья

В деревне Молчалино летней порой выходили бабы за ворота встречать скотину с пастьбы. Деревенские кумушки  в затасканной одежонке, в разбитых обутках, а то и вовсе босиком, присев на брёвна у избы бабки Зины, словно куры на насест, спешили почесать языки.    — Слышьте-ка, у Верхозиных-то появился работник. Так хозяин ём не нахвалится, — начала судить-рядить бабка Зина. – Яков Василич его из станицы привёз, встренулись там на базаре. Грит, за что ни возьмётся, всё справно делат. А у их, чо греха таить, работы завсегда невпроворот.    — Да уж чо-то он больно невеликий собой.

Я ить подумала, он совсем ишшо мальчонка, — поддержала разговор соседка Верхозиных, молодая вдовушка Анисья, высокая, сбитая, кажется, дотронься до неё – брызнет соком в разные стороны. Ясное дело, нерастраченные женские ласки распирали всё ее молодое тело.    — Ну, а чо, маленька-то собачка и до веку щенок, как говорится, — встряла в разговор старуха Матрёна. – Так что время не трать почём здря, — закончила она, двусмысленно покачав искорёженным указательным пальцем перед самым носом Анисьи.    — Ой, да бросьте Вы, — зарделась та.

— Ну, кажисть, идут наши кормилицы. Чуете, уже голосят?    Не успели бабы с брёвен подняться, как на дороге появился тот, о ком только что балякали. Он вел под уздцы хозяйского коня. Парень и в самом деле был невелик собой: среднего роста, щуплый, жилистый, с огненно-рыжими кудрями до плеч, в холщовой рубахе на выпуск и босой. Поравнявшись с бабами, вскинул на них голубые лучистые глаза, но, застеснявшись, загасил их, будто светильники, отведя взгляд себе под ноги.

Прошёл, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться с места и не побежать сломя голову от любопытных бабьих взглядов, насквозь пронизывающих враз вспотевшую спину.    А в это время Настёнка Гаврилова мельком выглянула в окошко и  увидела рыжего паренька. Несколько раз уже приходилось ей любоваться со стороны «голубыми звёздами» его глаз, и с тех пор страстно хотелось увидеть их снова.    Спешно схватив коромысло с ведрами, выбежала на улицу, на ходу сдерживая дыхание и биение сердца. Поравнявшись с ним, притворно хохотнула и звонко окликнула:

 — Эй, парень, как звать-величать-то тебя? Можно и по батюшке.    Чуть уменьшив шаг, он на ходу бросил, шутя:    — А хошь горшком назови, тольки в печь не ставь. Воопче-то маманя Микишкой кликала, а для людей – кто как вздумат, тольки мне не в убыток.    — Ну, а я в таком разе Настёна буду, — её черные глаза, как крупные ягоды смородины, игриво заблестели. Осмелев, она добавила скороговоркой, чуть притушив голос:    — Приходи, Микита, на вечёрку сёдни. Э – э — эвон у того анбара мы собирамся, — она мах-нула рукой, указывая место. – Приходи, у нас весело: гармошка, балалайка. Приходи.

 Парень от неожиданности приостановил коня:    — Ну, а чо, погляжу, може, и прибьюсь к вам, — и, сверкнув глазами-звёздами, пошутил:  — А рёбра-то мне не переломают на вашей вечёрке? Меня ить девки шибко любют.  — Не боись, в обиду не дадим! – отшутилась весело Настёнка. А у самой сердце от радости так затрепыхало, так запрыгало, что готово было вырваться наружу, словно пойманная птаха.

Никита, как на крыльях, летел в хозяйский дом. Хотелось скорее покончить с работой и встретиться с той, которая первой обратила на него внимание за два месяца проживания на новом месте. Там, откуда он приехал, не было ни одной зазнобы, покорившей его сердце. А вот Настя сразу его в полон взяла ласковой силой своих чёрных глаз. Но как отпроситься? Неудобно, вроде…

 Собрались к ужину. Помолившись, сели за стол. Под иконами – хозяин Яков Васильевич, смуглый, крепкий, с аккуратно подстриженной чёрной бородкой, благообразный. По правую руку, с краю – жена, сухопарая, улыбчивая. Из-под светлого батистового платка выбилась русая прядка кудрявых волос. Около неё – сын Анисим, подросток, круглолицый, краснощёкий, словно девица, и такой же, как отец, смуглый; две малолетние русоголовые дочери-погодки Нютка и Малашка и тут же Никита. Яков Васильевич первый зачерпнул деревянной ложкой из общей глиняной миски горячую пшённую кашу, поднёс ко рту, старательно остужая её, смачно прожевал и одобрительно мотнул головой, глянув на жену. Ефросинья готовила кашу особо: добавляла сливки, яйца, сливочное масло и чугунок ставила в русскую печь. Каша томилась, заполняя избу духом, от которого текли слюнки.

 Следом за хозяином дома неспешно окунулись ложки хозяйки, детей и работника. За столом – полное молчание. Слышно только, как возятся в углу кошка с котятами. Вдруг Яков Васильевич нарушил тишину, что случалось очень редко:

   — Чо, мать, пора нам девок к труду приучать… А пущай гусей пасут, а? Всё ж-таки какА-никакА помощь…    — Тятенька, — жалобно заныла младшая, Малашка, — гуси-то шибко кусаются!    — Ан ни чо, покусаются-покусаются да и перестанут, — строго возразил отец, нахмурив брови.

 — А вы их прутиком, а вы их прутиком, они и усмирятся, — поддержала мужа Ефросинья. – Если чо, Анисим вам попервости подмогнёт, а там уж сами…   Доели ложками простоквашу с хлебом. Яков Васильевич, закончив трапезу, тщательно обтёр усы и бороду полотенцем, которое услужливо подала  жена, и встал из-за стола. За ним тут же поднялись остальные, чтобы перекреститься и сообща сотворить благодарственную молитву:    — Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ; не лиши нас и Небесного Твоего Царствия…

Яков Васильевич напомнил Никите:    — Не забудь собакам вынесть.    Парень поперхнулся, не зная, с чего начать, как отпроситься на вечёрку.    — Яков Василич, — начал он смущённо, пряча глаза, — дозвольте сёдни… ради праздника Христова воскресения… сходить к ребятам. Приглашали.    — Хм, эвон как… Ну, чо ж, дело молодое. Сходи, доржать не стану, но крепко запомни: блюди себя. Не опозорь дом наш. Ты ведь мне таперь, вроде, как за сына будешь, и я за тебя ответствую.

 Переодевшись в чистое, Никита оглядел себя в настенном зеркале и остался  доволен. Хозяин пожаловал со своего плеча светлую рубаху-косоворотку и штаны, которые пришлось Ефросинье ушивать, да ещё и приличные ичиги. Он роговым гребнем неторопливо расчесал мягкие рыжие кудри, в последний раз заглянул в отражение своих больших голубых глаз и отправился на край деревни.

 Сердце тревожно ныло. Словно в омут готовился прыгнуть, не зная, выплывет или нет. Как встретят его новые друзья-товарищи? Может, так, что живого места не оставят? Но желание увидеть Настёну перебороло все опасения, и он твёрдою походкой приблизился к ребятам. Там уже играла гармошка и девки пели весёлые частушки, чиркая по утоптанной площадке земли своими чирками: чирк-чирк, ширк-ширк. Частушки сыпались, как из корзинки горох.

— Нюрка, а чо  ишшо услыхала с хозяйского граммофону?-  выкрикнул кто-то. – А ну, вдарь!    Нюра, всеобщая любимица-певунья, гордо выпрямилась, отчего  её и без того пышная грудь словно налилась ещё больше. Она с достоинством вышла в середину круга, ласково погладила треугольник балалайки, тряхнула русой косой, глубоко вдохнула и звонким серебристым голоском запела:    «Ах, сижу я на крыльце

          С выраженьем на лице.   Тырмана, тырмана, тырмана я,    Ты гуляй, душа моя!    Ой, люблю твою, ей- Богу,    Перламутроваю ногу»…    Но ей не дали допеть, зашикали со всех сторон:    —   Ты чо же Бога-то всуе поминашь, бесстыдница!    — Дык это ж не я, а с граммофону услыхала… – Нюра сникла и чуть не разревелась. Её обступили со всех сторон и стали успокаивать:

 — Поёшь ты хорошо, только другой раз гляди, чо поёшь!    — Эй, Марфутка, а ты чо на хозяйском граммофоне слыхала?   Марфа, польщённая общим вниманием, затараторила:    — Как гости-то сойдутся в доме в праздник, такие песни ставят, такие песни, душа разрывацца. Я чо могу, то запоминаю. Вот каку заучила:   «Эх, ты, доля, эх, ты, доля,    Доля-долюшка моя,    Ах, зачем ты, злая доля,    До Сибири довела?».    — Я не всё запомнила,- словно извиняясь, проговорила она. Г

олос у Марфы низкий, глубокий, приятный, и ей легко подражать певицам народных песен. – А вот дальше слушайте:   «Год в ту пору был голодный,    Стали подати сбирать    И последнию скотинку    За бесценок продавать…    Далеко село родное.    Ах, хотелось бы узнать,    Удалось ли односельцам    Эти подати сотдать».    Девки одобрительно кивали на Марфу.

 — А кто пел-то, баба аль мужик?    — Да ба-а-ба…  кака-то Плевицка ли чо ли. И поёт-то хорошо, как наша Аграфена Иванна.    Никита слушал песню внимательно, будто про его жизнь сказывалось в ней. Душа зарыдала, когда вспомнил своё житьё-бытьё в захудалой деревеньке Петровка. Жили беднее бедного. Избёнка гнилая, с подпоркой под маткой. Крыша соломенная, пол земляной. Печка по-чёрному.

В подклети – ни телёнка, ни поросёнка. Голь перекатная. Родители старые. В семье, кроме Никиты, детей больше нет, старшие-то все померли Божьей волей ещё во младенчестве. «Эх, маманя, голубушка ты моя, печальница моя! Покидал родну сторонушку, думал, свидимся ишшо… вернуся, дом поправлю.

Тятька-то один не осилит. Э-э-э… Всю жисть, как куры, в навозе прокопалися и ни чо-то себе не поимели. Одно хорошо, жили полюбовно друг с дружкой. Вот ить как получилося! А таперь и не ведаю, когда мы встренемся».    От тяжёлых раздумий оторвал его громкий хохот. Парни стояли табунком в сторонке и лузгали семечки. Среди девок выделялась одна, самая бойкая, востроглазая, громкоголосая.

В ней Никита узнал Настёну. Его, словно жаром, обдало и сладко защемило под ложечкой. Он укрылся под тенью черёмухи и оттуда неспешно разглядывал её: невысокая, с тонким станом, подчёркнутым простеньким ситцевым платьишком в талию, с оборочками на груди и узким пояском. Было ещё довольно светло, а потому и видно, как на раскрасневшемся округлом лице девушки метали искры чёрные глаза-смородины, «играли» красивые широкие тёмные брови и неудержимо манил пухлый сочный рот.

 Но вдруг она выскочила из круга и стала оглядываться по сторонам, кого-то ожидая. Наконец, высмотрев Никиту, подошла и, улыбнувшись, схватила его за рукав, потянула к парням.    — Принимайте, ребяты, нового товарища, — весело и настойчиво сказала она.    Все сразу умолкли и с интересом, не стесняясь, стали крестить его  взглядами,  оценивая, словно жеребца на торжище.

 — Васютка, поручаю тебе Микиту, — обратилась Настёна к черноглазому высокому парню. – Это мой брат, — кивнула она на Василия. – Ну, вы тут ознакомьтесь, а я пошла.   Никита весь вечер скромно простоял около ребят, приглядываясь и мотая себе на ус, кто каков есть. Уже за полночь разбредались по своим дворам. Никита украдкой отслеживал каждый Настёнкин шаг.

Краем глаза приметил, что она с подружкой идёт недалеко от него.   Ночной ветерок вплетался в кудри черёмухи, а потом шелковым потоком приятной горечи неотступно тянулся за Никитой. Он жадно вдыхал этот густой аромат, пока не помутнело в горячей голове. Понял, что словно приворожила его девка своими глазами-смородинами. Ветерок усилился и принёс обрывки разговора:

   — Не боишься, Настька, ведь скоро Федька-то вернётся?! Осень не за горами… Он от тебя ни за какие пряники не отвяжется… попомни моё слово!

 — А я ему не жена и даже не невеста, — сердито дёрнула она головой, отчего тёмно-каштановая коса, как длинная толстая змея, ожила на груди. — С кем хочу, с тем и гуляю. Прицепился, как репей, не отдерёшь… — Ты же знашь, какой он пакостный… каку-нить гадость сотворит, с него не станется…

 — Не боись, отобьёмся!    У Никиты  всё внутри оборвалось, в глазах зарябило. «Вот те, баушка, и Юрьев день! Несвободна Настенька, несвободна… Думал, своё счастье встренул, а оно чужим оказалося».    Всю неделю он болел этой горькой мыслью. Как на грех, Настя куда-то исчезла, будто её никогда и не было. Проходя мимо её дома, напрасно косился на окна в надежде хоть одним глазком взглянуть на любимую.

 Завтра светлый праздник Святой Троицы. Управившись с последними делами, Никита присел на предамбарник, с удовольствием вытянув натруженные за день ноги.    «Небушко-то как полыхат, быдто пожаром его обхватило!» — восхитился Никита. И верно, облака громоздились огромными горами, щедро облитыми багрово-рыжим золотом.

Он долго дивился этому неисчезающему чуду, точно замерло оно навсегда. Ни ветерка, никакого движения. Тишина проникала в уши, просачивалась через кожу и забивала собой всё тело, а заполнив, пыталась  выбраться наружу, отчего больно молотила по вискам. Никита слушал, как колотилось сердце, разгоняя по венам кровь и выстукивая:

 — Нас-тя. Нас-тя. Нас-тень-ка. Нас-тя. Нас-тя. Нас-тень-ка…    Прилепилось имечко к самому нутру и осталось там жить, приголубленное.    — Настя! – вырвалось вдруг наружу заветное слово и будто камнем ударило в тишину. Послышались голоса ночных птах и бреханье собак.

 До его слуха докарабкались знакомые голоса. Он понял, что разговор хозяев был о нём.    — Я ить чо его приметил-то… он того…на нашего Трофима, Царствие ему Небесное… не к ночи будь помянут… шибко  похожий…    — И то правда, похожий, токо рыженький… Да, два года уж тому, как сгинул сынок наш от лютой болезти.

 — Люб он мне стал, Микита. Я ить его наскрозь вижу: работяшший, ласковый. Даст Бог, оженится, помогу дом срубить и хозявством обзавестись. Ты как, мать, думашь, а?    — А чо тут и думать-то, моё сугласие завсегда с тобой…    От таких слов у Никиты сердце зашлось то ли от радости, то ли от боли и затянуло «голубые звёзды» солёной влагой.

Лет шестнадцати пришлось ему уехать из родного дома вместе с переселенцами, искать лучшей долюшки. Дядька его раньше вышел в каком-то посёлке, а он поехал дальше и попал в казачью станицу. Работая у зажиточных казаков, горюшка хлебнул вдосталь: и побивали его, и наваливали на неокрепший хребет самую тяжкую работу, как на ломовую лошадь, не жалеючи. Мыкался Никита от одного хозяина к другому —  и ничего-то себе не справил: ни кола ни двора, ни одёжки, ни обувки. Гол как сокол. Да вот привела путь-дорожка к Якову Васильевичу…

 «Благодарю Тя, Многомилостивый, что вспомнил Ты в канун святого праздника о бездом-ном Микишке. Чую, как благодать Твоя приласкала меня… Скорей бы увидеть её, ладу мою. Настенька, голуба моя, душа моя! Всё выспрошу. И о Федьке тоже. Эх, дал маху, надо было проводить её до дому, и вот сейчас не рвало бы грудь на куски».

 Назавтра поднялись чуть свет. Всей деревней, кроме старых да малых, которым дорога в пятнадцать вёрст не по силам, отправлялись спозаранку в станицу, в церковь, к обедне. Никиту оставили приглядывать за хозяйством. Яков Васильевич устлал ходок свежескошенной травой, поверх неё расстелил холстину и осторожно, словно  дорогих кукол, стал усаживать принаряженных домочадцев. Приятно пахло лугом и берёзовыми листьями от веток, ради праздника сломленных для украшения дуги. Хозяин попутно обстоятельно наказывал Никите, что и как делать в его отсутствие. Напоследок прибавил:

   — Не серчай, другой раз тебя в храм Божий возьму, грехи свои  исповедать да причаститься Святых Христовых таин. Ой, да каки ишшо твои грехи-то, парень!    По правде говоря, Никите было не по себе, ведь Настя наверняка в станицу пойдёт. Вот бы и представился случай её увидеть. С трудом заглушив в себе отчаянье, криво улыбнулся и ответил хозяину, хотя более всего для своего успокоения:

 — Да ничо, у Бога дней много, ишшо не один праздник подарится.    — Вернёмся, вечерком к ребятам сходишь, — пообещал Яков Васильевич.    Выйдя за ворота, Никита унылым взглядом проводил разноцветные бабьи платки и новые картузы мужиков. Насти так и не увидел. Однако теплилась ещё надежда встретить её на вечёрке.    День прошёл в хлопотах, но рядом неотступно были с ним глаза-смородины, отчего всякая работа спорилась в руках.

 Из станицы хозяева вернулись уже ближе к вечеру, уставшие, но насытившиеся каким-то душевным покоем и тихой радостью. Дочки-погодки сосали сахарных петушков и наперебой хвалили свои обновки. Анисим в купленой алой рубахе ещё более выглядел девицей с пунцовыми щеками.     Хозяин, улыбаясь, подозвал Никиту:    — Подь-ка сюды, Микита. Всё ли в хозявстве справно?

 — Всё справно, Яков Василич.    — Слава Богу! А это… — он не торопясь развернул аккуратно сложенную рубаху нежно-голубого цвета, вышитую по низу и краям рукавов тёмно-синими цветками, — … а это тебе. Носи на здоровье. Вот прямо сёдни и надень.    — Спаси, Бог, Яков Василич, премного благодарен, — довольный подарком, восхищённо проговорил он и почувствовал, как сердце его стало размягчаться, вытесняя и прогоняя прочь обиду.  Ужинали все с охоткой, будто неделю не евши. Яков Васильевич был в хорошем расположении духа. Как только Ефросинья прибрала со стола, он добродушно сказал:

  — Ну, а таперь пойдёмте глядеть… чо купил я. Микита, сходи в сенцы, тама-ка яшшик чёрный стоит, граммофон называцца, а рядом ишшо сундучок с пластинками. Ташши в горницу.    Ефросинья и  ребятишки подошли к покупке и во все глаза стали рассматривать диковину.

   — И на кой ляд она, ета граммофона, нам?! Чо она, кормить-поить нас будет?- всплеснула руками хозяйка. – Ой, здря ты, отец, деньги на ветер выкинул! Ой, здря…    — И ничо не здря… У Прохора Вакеева есть така штука? Есть. У Евдула Пегова есть? Есть. Ну, а мы чем хужее? Сами сработали, чо жалеть-то? По всему видно, нонче урожай будет дивный. Бог даст, с него выручим до-о-бро, купим ишшо чо-нить… дельное. Да вот хошь прялку нашей Нютке на именины.

В аккурат будет. Девке семь лет сполнится. Пора уж… Пока вы платки-то выбирали на базаре, я ить договорился с мастером, он сделат прялочку, точёную, с петухами, глаз не отвесть.    Яков Васильевич открыл ящик. Внутри оказался круг, как тарелка, покрытый чёрным сукном; около него – «змея» блестящая, головастая, с торчащим острым «зубом» — иглой. Хозяин осторожно приладил медную трубу, сверкающую, ровно самовар, начищенный к празднику.

 — А таперь, Микита, давай сюды и сундучок. Неси да не тряси, побьются пластинки-то.    На сундучке  — две защёлки и замочек внутренний. В нём – чёрные круги в конвертах, что тебе блины настряпаны да аккуратной стопкой уложены. Взял Яков Васильевич один такой «блин» — и на «тарелку», накрутил не спеша ручку, опустил острый «змеиный зуб». Вдруг как зашипит «змея», Никита, вздрогнув, даже отшатнулся, еле на ногах устоял от неожиданности. Нютка с Малашкой схватили от страха Анисима за руки и крепко к нему прижались.

Из глубины трубы послышался женский грудной голос:    «Ах ты, голь, ты, голь перекатная,      Голь немытая, позабытая…      Голь в несчастие нарождённая,      Золотым перстом угнетённая…»    Слушает Никита: будто про него поётся… Растрогала песня душу.

 На вечёрку собрался торопливо и чуть не бегом добрался до облюбованной им черёмухи. Настя не приходила. Не знал, что и думать. «Эх, Настя, зачем разбудила моё сердце?! Таперь все думки тольки об тебе. Пропадаю вовсе, как та ветка, отрубленная от дерева…»    Когда веселье было в самом разгаре, кто-то осторожно коснулся его локтя. Словно судорога охватила всё тело: Настя! Он резко обернулся – и зародившаяся вдруг в самом сердце волна внезапной радости замерла на лице. Перед ним стояла, как изваяние, неловко улыбаясь, Настина подружка, Нюрка, которая пела на вечёрке частушку про «перламутроваю ногу». Живые серые глаза глядели по-доброму  и участливо.

 — Настю не жди. Кто-то трёкнул ейному тятьке, что приглянулся ты ей. Велел сидеть дома. Вчерась Настька ревела белугой, а сёдни в станице была, как монашка, безголосая. Грит, Федька ей на дух не нужён. Родители ейные считают его, вроде, как за жениха. Оно верно,  отец у Федьки богатый мужик, но и чо с того?  Он ить Федьке  запретил даже глядеть на её, «голодранку»… А таперь и вовсе в станицу отправил его к своёй родне, быдто бы по торговым делам. Известное дело: Настьку забыть. Ой, боюсь, как бы осенью Федька не засватал её, — и, вздохнув по-старушечьи, умолкла.

 Вернулся Никита сам не свой, хоть плачь. Закручинился, загоревал. Всю неделю молчком работал, но упирался, как вол. Домашние угадали: что-то с ним неладно.    Позовёт, бывало, Ефросинья к ужину:    — Микитушка, пойдём лапшичку похлебам. Удалась сёдни лапшичка-то, на молоке сварёна, поспела, шибко уж скусна с варку.    — Спаси, Бог, Ехросинья Авдеевна, чо-то кусок в горло не лезет. Вот водицы, пожалуй, ис-пью с устаточку.    — Гляди, вода-то и мельницы ломат, чо с её и толку…

 Уйдёт он во двор, присядет у предамбара и кинет взор вверх. Туда, на простор небесный, душа его рвётся, только там ей хорошо и свободно. «Господи, одна надёжа на Тя, помоги в моём обстоянии! Если грешен в чём, прости и помилуй мя…»    Наутро встал он раненько, когда все ещё спали, приготовить упряжь для лошади. Вчера Яков Васильевич напомнил:    — Чо, Микита, денька через два-три пора зачинать сенокос. Добротны травы нонче уродилися, богаты.

Послал Господь дожжычек ко времени. Придётся нам поднатужиться… Даст Бог, на будущий год наймём сезонников на подмогу.    Поднялся хозяин до ветру, глядь, а Никитка уж и на ногах. Похвально! Привалился к дверной колоде, почесал зудящуюся спину, тихонько покряхтывая от удовольствия, и подошёл к работнику.    — Бог на помощь! Верно, Микита, в народе-то говорят: «Ранняя птичка червячка клюёт». Одобряю. До жары надоть  нам по хозявству управиться и приготовить всё для костьбы. Опосля завтрека сходи в кузню, нужна новая обувка для Ласточки, чтоб было всё как следоват.

 Никита только что не подпрыгнул от радости выйти на вольный воздух, может… А то ведь совсем руки опустились… Снова загорелись его «голубые звёзды», полыхнули огнём щёки и шея. Чтобы  не выдать своего волнения, склонился до самой земли, бестолково перебирая в руках вожжи.    Только вывел лошадь за ворота, что за диво? Навстречу ему Нюрка с полными вёдрами. Остановилась и, даже не сняв тяжести с плеч, торопливо запричитала:

 — Ой, Микитка, как удачно, что свиделись с тобой. Вчерась заходила к нам Супрядчиха покалякать, дык многое порассказала. Грит, Федьку посадили в каталажку за каки-то плохи дела. То ли мануфактуру гнилу продавал со своём дядькой, не то чо другое. А так ему и надоть, Мордовороту эдакому! И оттель грозится он Настьке Гавриловой все воротья дёгтем перемазать. Дескать, в век не отмоется. Быдто она его невеста.

Вот ведь гад-то какой! Хвост защемили, дык он своёй мордой норовит ишшо и укусить. Настьку никуды не пущают пока, но она об тебе всё весточку ждёт…  Дык чо сказать-то ей?    Никита неожиданно для себя вымолвил:    — Скажи, что люба она мне! – и скорым шагом подался прочь.

 Вечером подошёл Яков Васильевич к предамбарнику, где любил посидеть перед сном Никита, присел рядышком:    — Чо, Микита, вижу, кака-то кручина тя в бараний рог согибат? Я ить не слепой, всё примечаю. Не девка ли кака со свету сживат, обуздала, что и не продыхнуть? Обскажи, може, чо и присоветую, — он мягко дотронулся до опущенного плеча Никиты.

 Парень согласно кивнул и через силу выдавил из себя:    — Настю Гаврилову знаете? Шибко приглянулась мне. Спасу нет.    — Настьку? Гаврилову?! – живо отозвался хозяин. — Дык это ж дочка мово кума. Девка хорО-О-ша, верно… небАлованна. До работы хватка да и на лицо приятна. Оно, конечно, с лица-то воду и не пить, но всё же… — Немного помолчав, он вдруг озабоченно спросил: — А сама-то она как, не супротив?    — Не супротив, — уверенно подтвердил работник.

   — Да, Микита, невесту выбирать – дело непустяшное… на всю жисть… Как в притчах-то Соломоновых говорится, слыхал, нет? «Добродетельна жена – венец для мужа свово; а позорна – как гниль в костях его»… Вот и подумашь тута-ка… Чо ж, гуляй…- Немного помолчав, добавил наставильно: — Гуляй-гуляй, парень, но себя соблюдай.    — Федька какой-то обхаживат её… слышал, — огорчённо заметил Никита. – Тольки он, говорят, таперь в каталажке сидит.

 — Это, никак, сын Прохора Вакеева? Мордоворотом которого кличут? Он чо ли?    — Кажисть, он и есть. Ну, беда…    — А кака така беда? До беды семь лет, не знай будет, не знай нет. Так от. Ладно. Утро вечера мудренее. Завтре схожу к куму, прознаю, чо к чему. Може, и сговоримся с ём. Но этой осенью, думаю, со свадьбой придётся погодить: работы нонче до самой зимушки  хватит, лоб некогды будет перекрестить.

А вот на будущий год… Бог даст, если всё образуется ладом, так, може, и повенчаетесь… опосля Паски… надоть думать, в аккурат на Красну горку. Не здря говорят: «Кто на Красной горке женится, тот вовек не разведётся». Так от.

Валентина Астапенко