Стихи о Царском Селе

Дмитрий Кленовский Царскосельский сон

Александр Пушкин Чем чаще празднует лицей

Всеволод Рождественский Первая железная дорога

Дмитрий Кленовский Царскосельские стихи

Татьяна Подцветова Дух пушкинского лицея

Александр Пушкин Товарищам

Петр Вяземский Из Царского Села в Ливадию

Всеволод Рождественский Музыка в Павловске

Анна Ахматова Царскосельская ода 

Марина Цветаева Обхватила голову и стою

Константин Фофанов Дума в Царском Селе

Михаил Ломоносов На Сарское Село

Александр Пушкин К Дельвигу

Эрик Голлербах В царскосельском парке

 

Гавриил Державин Памятник

Эрик Голлербах Зимнем вечером

Антон Дельвиг Тихая жизнь

Владимир Алексеев Отечество нам Царское Село

Эрик Голлербах В старом парке шелестит тревога

 

Эрик Голлербах Флейты осени

Евгений Груданов Здесь дорого все

Николай Гончаров Царскосельское

Василий Комаровский В Царском Селе

Вильгельм Кюхельбекер К Пушкину и Дельвигу из Царского Села 

 Александр Пушкин Пирующие студенты

Владимир Невярович 19 октября

Вильгельм Кюхельбекер 19 октября 1836 г.

Александр Пушкин Дельвигу 

Александр Пушкин 19 октября 1836 г.

 

Антон Дельвиг Пушкину

Дмитрий Коковцев Сонет

Дельвиг Антон Пушкин

Сергей Горный Царское Село

Сергей Горный В Гимназической церкви

 Михаил Ломоносов Ода

Георгий Иванов Январский день на берегах Невы

Василий Сумбатов Родина

Александр Мясоедов Я люблю Алексея Толстого 

Игорь Северянин Перед войной 

Баня

Суббота. Каждую субботу Степан Иванович топил баню. Весь день управлялся по хозяйству, помогал жене. Сегодня с утра почистил в клетках у нутрий, навоз аккуратно сложил в кучу. Получился красивый конус.        Зимой темнеет рано, поэтому Степан Иванович затопил баньку пораньше, прибрался в комнате отдыха, пополнил красивую бутылку самогоном, приготовил трёхлитровую банку вина  и, конечно же, свои фирменные  огурчики.       Погода тоже не подвела, очень кстати пошёл снег, а к вечеру опустился лёгкий морозец.        Придёт завсегдатай и любитель баньки, Петр Иванович – он единственный друг, с кем можно крепко попариться, выпить,   да и поговорить по душам.     

 Ну, вот банька готова. Первой в баню, Степан Иванович отправил свою жену,  Любашу, пусть попарится и идёт в дом, отдыхать, а то вечно всю беседу испортит. Ни крепкого слова не скажи при ней, ни выпей, да и вообще — нечего ей делать в мужской компании.     

  А вот и Петро Иванович пришёл. – Заходи Петя,  Любаша моя только что пошла в дом.       — А ты что же с ней не ходишь в парную? Боишься, соблазнит? – улыбнулся Петр Иванович.    

   — Да шо ты, какой там соблазнит? Была бы девка лет эдак двадцати, тогда другое дело, можно было бы и поволноваться, а так…       

— Он слышишь,  Собака лает, никак идёт кто-то? Кого — то ждешь?       — Нет, ни кого.       Открылась входная дверь и в комнату отдыха ввалился Ромик. — Оооо!  – воскликнул Ромик, — «дидЫ уже тут»!  А я иду мимо вижу, банька топится. Дай думаю, зайду. Не прогоните? Интересно с вами поболтать, да послушать.       — Ага, в смысле самогону попить на халяву. — Не сдержался Петр Иванович.    

   — А те чё жалко?       — Да не, не жалко. Заходи, раздевайся. Париться то, будешь? — Спросил Степан Иванович. – А то может, «писяшку» накатишь да пойдёшь?       — Ну, если не прогоните, буду.       — Да куда ему париться? Он уже поддатый! А доктор Болотов говорит, что алкоголь, а так же секс с парной совмещать нельзя.  

    Ромик с удивлением окинул быстрым взглядом помещение, — ну секса, я вижу, у вас тут нету, а с парной я, как-нибудь,  договорюсь. – Стал раздеваться и вдруг замер, как будто, что вспомнил, — дед Стёп, а хочешь, я щас девок сюда приведу?    

   — Та иди ты со своими девками, замахал руками Петр Иванович!       — Ааа, боится! Ну ладно, ладно, я пошутил.       -Ну, ты Ромик пока готвся, а мы Петя пошли в парилку.  

    -Не, не дед Стёпа, я, я, первый! — возразил Ромик  и, сбрасывая с ноги зацепившиеся штаны, бросился в парную.       Хорошо напарившись вышел из бани на свежий воздух. Ромик с удовольствием наблюдал, как от него исходили клубы пара, как невесомые снежинки таяли, ложась на разгорячённую кожу.    

    Сделав несколько глубоких вдохов, его взгляд остановился на заснеженной куче. Подумал, — ай да де-е-ед! Какой молодец! Такую снежную кучу нагрёб. Явно сам хотел в снегу изваляться после парной. Но первым, буду я!!!        Легким движением, Ромик, сбросил простыню и сделал короткий, но мощный разбег, подпрыгнул, на лету поджал ноги и «бомбочкой» сиганул в конус.  

    Навозная куча приняла Ромика в свои объятья. Под натиском ста тридцати килограммов живого веса, половина кучи разлетелась брызгами в разные стороны, как будто, её и не было.    

   Ошалевший от неожиданного поворота событий, Ромик сначала замер, сидя по пояс в навозной куче, потом попытался выбраться из неё. Куча не отпускала. Тогда Ромик проявил смекалку, лёг на спину и, сделав кувырок назад, скатился  вниз, с трудом вытаскивая ноги. Ромик встал, в недоумении растопырил руки в стороны и повернулся лицом к бане.      

 На пороге стояли оба деда, держась за животы от смеха, неудержимо ржали. Окатив Ромика двумя вёдрами воды, отправили его в душ отмываться, а сами зашли в парную.    

   Парились молча. Каждый думал, как ему казалось о своём, а на самом деле, думали об одном и том же. О юности, о молодости.  Отхлестали друг друга веником, кряхтя и охая от жгучего пара.     

  Каждый раз при встречах, Петр Иванович пытался признаться Степану Ивановичу, открыть свою не лёгкую тайну всей своей жизни, но никак не получалось, то момент не подходящий, то кто ни будь, мешал своим присутствием. Вот и сегодня хотел открыться, да Ромика чёрт принёс.    

   После третьего захода в парную, сели за стол.       — Ну, что друг мой старинный,  давай по винцу. –  Предложил Степан Иванович, как будто, подталкивая Петра Ивановича к откровенности, наливая вино в стаканы.       —  «Друг»  — еле слышно произнёс Пётр Иванович. – Глянул на Ромика, тот уже не держал голову от выпитого, на халяву самогона. Хмель качал его со стороны в сторону, отвисла челюсть, и он, иногда открывал ничего не видящие глаза и хлопал  ими, потом снова глаза закрывались.       

— А знаешь, Стёпа, я ведь в молодости хотел тебя убить! – глянул на Степана, надеясь увидеть в его глазах удивление.       —  Знаю Петя. Знаю.       От удивления Пётр Иванович чуть не упал со стула. – Как? Откуда? Я ведь ни кому… никто, ни сном, ни духом…!    

   — Анютка твоя, царство ей небесное, через пару месяцев после вашей свадьбы говорила со мной. Предупреждала, просила быть осторожнее, умоляла избегать с тобой ссор, скандалов. Да я и сам видел, как ты смотрел на меня, как увидишь, так в глазах бесы скачут. Улыбаешься мне, а глаза горят ненавистью. Так бы и разорвал в клочья. Не знаю, что тебя останавливало.  

    —  Ты же знаешь, очень любил я твою Любашу. Впрочем, как и ты. Но она выбрала тебя. А Анютка любила меня, как она говорила, – «без памяти».        На твоей свадьбе, я заливал горе водкой. Кричал «Горько» громче всех, притворно веселился, не подавал виду, а что творилось в моей душе, только Анютка понимала, не давала шагу ступить, всё висла на мне, не отпускала от себя.

А когда я набрался почти до беспамятства, увела меня домой. Там и была наша с ней первая брачная ночь. Ночь была сумасшедшей. Все свои чувства я изливал на Анютку, а грезил, думал, видел и был с Любашей. А когда приходил в себя и понимал, что со мной не Любаша, с остервенением, жестоко насиловал Анютку. 

Потом снова забывался и, задыхаясь от счастья, любил, ласкал и целовал Любашу.       Через неделю после твоей свадьбы, Анютка серьёзно поговорила со мной, о том, что Любаша замужем и ничего уже не изменить, что надо строить свою жизнь, свою семью.  Я, недолго думая, предложил ей выйти за меня замуж, она, тут же не раздумывая, согласилась.     

 Пока был медовый месяц, как будто, чувства к Любаше притупились, улеглись, а когда отношения с Анюткой стали обыденными, не реализованная любовь к Любаше запылала с новой силой.     

   На работе забывался, даже шутил иногда, а как идти домой, так душа начинает выть, скулить, нет желания идти домой. Не потому, что там плохо, а  потому, что идти надо не к Любаше.     

  Напивался до полу беспамятства и тогда едва плёлся домой.  Когда ложился в постель в пьяном угаре, все ласки, поцелуи  и нежности предназначались Любаше, а изливались на Анютку.  По утрам не один раз замечал, что подушка её мокрая от слёз. Всё понимал и как побитая собака, не поднимая глаз, шёл на работу.     

 Вот тогда и пришла мне в голову мысль убить тебя Стёпа. Я сделал финский нож, отшлифовал его до блеска, наточил, он был острый как бритва. Я надеялся, что где ни — будь в безлюдном месте я тебя встречу и тогда всё случится.     

  Но однажды, в доме, в присутствии Анюты нож выпал у меня из кармана. Ей хватило одного взгляда, что бы понять, что это за  нож и для кого он.  А сама робко улыбнулась и спросила – это для меня? Ты хочешь меня убить, Петя?    

    – Тьфу, на тебя! Типун тебе на язык!  — сказал я и зыркнул на неё испепеляющим взглядом.       Она немного помолчала, стала серьёзной и тихо так  сказала.  — Ты думаешь, если его убьёшь, то она выйдет за тебя замуж? – Сделала паузу, — ты ошибаешься. Она возненавидит тебя. Его похоронят, тебя посадят и останутся одинокими две несчастные женщины. Она говорила не опровержимо правильные слова, она была права.

Тогда я не вероятными усилиями  запретил себе думать об убийстве, но нож ещё долго носил с собой.  Зачем? Сам не знаю.       Но мне всё так, же не хотелось идти домой, я так, же напивался и так, же были жаркие ночи, как мне грезилось с Любашей и всё так, же поутру мокрые подушки от слёз Анюты.   

     Пётр Иванович умолк уронив голову на грудь, помолчал, что то, вспоминая, снова заговорил.      — Перед смертью  Анюта попросила меня сесть рядом и выслушать, не перебивая. Она с трудом говорила: — «я любила тебя Петя всю жизнь, любила без памяти, жила только для тебя и детей. Хорошо, что они уже взрослые. Я не просто любила тебя, я боролась за свою любовь, за своё счастье и тем счастлива. Прости меня если я, что-то не так сделала». — Потом умолкла, как будто,  уснула и тихонько умерла.     

 Только тогда я понял, что счастье моё было со мной рядом, я не видел его, не замечал, или не хотел.  О чём я теперь очень горько сожалею, но теперь, то уж поздно.     

  Иногда она приходит ко мне во снах, такая же статная красивая как в юности, обнимает, ластится, любит меня, взгляд ласковый, нежный. А то вдруг так посмотрит, с таким укором, что жутко становится, и я от этого  просыпаюсь.   И ни кто мне уже не нужен, ничему я уже не рад.  Всё прошло, перегорело, как будто, очнулся я от какого то — наваждения, или от тяжкого сна, а может Анютка освободила меня от этого наказания, унесла его с собой. Остались только воспоминания от тех жарких ночей. Гложет меня мой грех, а рядом со мною ни кого, только горечь, тоска, да печаль.    

   Вот так я загубил жизнь. Сгорела Анюта в огне безответной любви. Троих детей мне воспитала. А я как будто и не с ними жил, а параллельно, где то рядом.  Они уже самостоятельные, разъехались кто куда.       Вот такая на мне теперь тяжёлая ноша, друг. Хотел тебя убить, а убил своё счастье.

Эх, вернуть бы всё назад. Да прожить жизнь заново. Да разве ж это возможно? — Глубоко вздохнув, с горечью добавил Пётр Иванович.       — Давай помянем Анютку. Красивая она была, рассудительная, добрая, кроткая. Тебя, дурака, любила. Не знаю только за что? – наливая стаканы, предложил Степан Иванович.     

 — Давай. – согласился Пётр Иванович и добавил, — «имеем, не храним – потерявши плачем»!

Анатолий Матиенко