Трое солдат войны. Три истории

Торжественное чествование ветеранов Отечественной войны в небольшом, сельском клубе, подходило к концу. Сначала с докладом выступил секретарь партбюро совхозной компартии. Про текущую обстановку в мире рассказал, а в конце речи своей, перечислил и поздравил сельских ветеранов. Ученики, так же традиционно, спели несколько патриотических песен, стихи про войну прочитали. С запинками, но проникновенно. А в конце торжества, незатейливые подарки подарили ветеранам, сделанные их собственными руками.  

         Вот подарки, то, хоть и простенькие, но слезу, у многих мужиков повышибали. И кто надоумил ребят этих? Конечно же, учителя, неравнодушные. Это были кисеты, разных расцветок, с завязками и кисточками. С вышитыми, на них, словами приветствия, и пожеланиями незнакомым воинам, поскорей добить врага и вернуться домой живыми.        

  — Язьви, тебя, в шары, то! Ведь мне, в 43-м, точно такой же, на передовой дарили. До конца войны этот кисет при мне всегда был. Поистерся, поистрепался, основательно, и буковок то совсем уж не видно было, но я берег его. После войны, уж, где-то, потерялся он.        

   — И у меня такой был. Правда, мне его жена, вместе с носками теплыми, присылала. Царства небесного, ей всегда желаю, славная была женщина.        

  — А я вот, даже в войну не закурил. Как-то не сподобился. Так, всю жизнь свою, некурящим, и хожу. Но выпить, отчего же не выпить, коли повод такой замечательный сегодня у нас.     

     Так, трое, совсем не молодых, мужика, неторопливо вели свой мужской разговор. В ограде, под березкой, где уютно расположились за небольшим столиком, и вкопанными в землю, скамеечками. На столе распочатая бутылка водки, незатейливая закуска к ней.    

       Мужики, как мужики. Только сегодня одно отличие у них, от их же, вчерашних, отмечается. На потертых пиджаках сегодня у них, поблескивают и позванивают, фронтовые награды. Вытащенные из сундуков и шкатулок, коих, они и надевать то, всегда стеснялись.       

   Ну, кто бы мог подумать, что у плотника Петра Иннокентьевича, в первом ряду висят три одинаковые медали. Вида, совсем невзрачного, с затертыми, серыми лентами. Всего два слова на них и выбито только. Но зато каких! ЗА ОТВАГУ!!!        

    Минометчиком прошел всю войну, трижды отважный, деревенский парень Петро. Не любил, или не хотел, рассказывать он, о подвигах своих. Может тяжело вспоминать ему, те тяжелые дни, и по сию пору.             Вскользь, только и обмолвился он, сидя с мужиками под березкой, что очень жаль ему, своего боевого товарища. Случай, в результате которого, тот лишился кисти руки.     

     — Не успела из миномета предыдущая мина выйти, как он, по запарке, туда следующую, совать начал. Уже много позже, когда я хотел воды набрать в ручье, что рядом протекал, смотрю, а там рука Вовкина лежит.             Одному ему известно, почему именно этот случай, уж так сильно врезался в память, отважному минометчику.              У Виктора Николаевича, у единственного, из этой троицы, на груди ничего не блестело. После второй стопочки, крякнув и закусив соленым огурцом, он продолжил, начатый Петром, разговор.    

        — А мне, братцы мои, и похвастаться то нечем. Война для меня быстро закончилась, хотя и я, лиха сполна хватил.           

  — Отступали мы в первые месяцы войны, прямо скажем, беспорядочно. Неразбериха полнейшая, команды, одна другой противоречили. А потом и командовать некому стало. Выбирались из окружения, нас, человек десять. Столько тогда от взвода нашего осталось. Зашли вечером в какую-то деревушку. Местный житель, разговорчивый старикан, убедил нас переночевать у него, а утром он постарается к своим вывести.        

     — Но утром меня разбудил, грубый пинок солдатским сапогом, по ребрам моим. Надо мной стоял рослый, немецкий солдат, с автоматом на шее, скалясь, во весь рот. Рядом подобострастно суетился, вчерашний, несостоявшийся, проводник наш. Пока мы спали, он, старый пень, сбегал в соседнюю деревню, за немцами.            — Вот так и попал в плен я. Вместе с товарищами своими. Увезли в Германию и определили на работу к одной немецкой бауэрше, помещице, по ихнему, значит. Одного меня, почему-то.    

       — У нее, поля, с овощами разными, были. Коровы, с живностью всякой, разномастной. Кроме меня, военнопленного, в хозяйстве работали еще несколько девушек и женщин. Нет, не пленные, местные они были.           — И вот когда я, немного освоился и ожил, то стал заглядываться на этих немок молодых. Одна из них, больно хороша была. И лицом и телом. Короче, приглянулась и поглянулась мне эта немочка.  

        -Однажды, она проходила мимо меня, в своем легоньком, коротком платьице, уж, вся такая, растакая, что я не утерпел и похлопал, совсем легонечко, ласково и нежно похлопал, по ее заднице.       

   — Чего в ответ я ожидал? Ну, совсем не то, что за этим последовало. О! Как она кричала! Как я посмел, “руссише швайн”, прикасаться своими грязными лапами, к чистокровной немке? и многое другое, что, слава богу, я понять не мог.     

    — На крик прибежала хозяйка, выяснив, в чем дело, стала успокаивать девушку. Мол, молодой парень, кровь заиграла, ну и не сдержался. Но та, ни в какую, не хотела униматься, и как я понял, собиралась даже жаловаться кому-то повыше.       

    — Оказывается, за такие проступки, пленных могли запросто расстрелять, и, по-видимому, этой немке, очень уж хотелось меня видеть не живым, а мертвым. Может быть, ее муж или парень, на Восточном фронте, в то время, был. Спасибо говорю, до сих пор, той помещице, что не сдала меня властям, а потихоньку увезла со своего хозяйства.       

    — А про дальнейшее и вспоминать не хочется. Рабский труд на заводах и  шахтах, до сих пор, снится мне, в моих кошмарах.          — Да, Николаич, сполна ты поплатился за немецкую попку. Да чтоб отсохла, да онемела тогда, рука твоя, когда она потянулась к ней.    

       — А вот нашему Агафону Митричу повезло больше в плену. Рассказывал  мне, как-то, что батрачить в Германии ему пришлось у доброго хозяина.  Когда война закончилась, всех военнопленных требовалось доставить на сборные пункты, для отправки на Родину. Плакали оба. И батрак Агафон и его хозяин. Хозяин, потому, что терял такого добросовестного работника. А Митрич, что придется снова вкалывать задаром в своем колхозе, от которого он уже и отвыкнуть успел.    

      — Так на прощанье, они закололи свинью, и копченый окорок в телегу положили, когда на пункт этот поехали. Значится, чтоб в дороге, Агафону не так голодно было.        

 — Точно, повезло. Скорей всего, у того хозяина, немок аппетитных не было в усадьбе.         Посмеялись мужики и по третьей налили. Выпили и крякнули. Закусили.     

    Настал черед и Николаю Ивановичу в разговор встрять, в чьей ограде и расположились вчерашние фронтовики. Оба собеседника приготовились услышать сейчас такое, во что и поверить трудно. Но рассказчик будет, изо всех своих силенок, бить себя в грудь, и при этом, не уставая, утверждать, что это чистейшая правда, и врать ему нет никакого резона. На что у гостей всегда своё мнение остается. Ведь все в деревне знали, что хлебом не корми Иваныча, дай только прихвастнуть, да приврать, маленько.  

        Буквально давеча, перед тем как расположиться за этим столиком, Петр Иннокентьевич, шедшим первым, запнулся и чуть не улетел, вместе с заветной бутылкой. А, не дай бог, ежели, бы, разбил?! Запнулся он о колонку, которой, ну совсем, не место здесь стоять. Хоть  на полметра, или влево, или вправо, должен был хозяин ее установить.     

     На вопрос, почему колонка его на этом месте образовалась, хозяин охотно объяснил.           —  Вы, что думаете, у меня на участке, где не начни вбивать, там тебе и вода фонтаном забьет? Хреночки? Вот и я так же думаю. Значит, надо ее искать, а уж когда найдешь это заветное место, тогда смело и вбивай трубу.    

        — Скажите, мне, только честно, вы можете найти воду? Нет. То-то же. А я вот могу. Меня, этому непростому делу, дед покойный научил, а его, в свою очередь, евойный дед. Правда, тогда не колонки, а колодцы были, ну это всё едино.       

    — А, делов, то, всего ничего. Нужно лишь взять свою старую шапку, и попросить жену, не за столом будет сказано, чтобы она пописала в нее. А когда она совершит это действо, хватай эту шапчонку в руки свои, и ходи, бегай, по всей ограде. Везде ходи. Да внимательно смотри. Не упусти главного момента. Как только первая капля, просочится скрозь шапку, и упадет на землю-матушку, здесь и вода твоя.     

     Посмеялись от души, мужики его рассказу, даже не стали спрашивать, почему только от жены, моча, для поисков воды, годится. В конечном счете, в колонке вода то, действительно, была, хоть и находилась она, в крайне неудобном месте.        

  Отвлеклись мы с этой колонкой, малость. Иваныч уже про свою войну стал рассказывать.         — Из всех медалей, что на груди моей, какая, думаете, для меня самая дорогая? Не догадываетесь? Вот эта —  “За оборону Сталинграда”. Да, есть у меня и за взятие, и за освобождение других европейских городов. Но эта!!!  

      — Там была, скажу я вам, такая кровавая мясорубка, что не пожелаешь, не только другу своему, но и врагу злейшему. Это настоящий ад! И в центре этого ада оказался я, двадцатилетний парнишка. На развалинах какого-то завода, чтобы хоть на минутку, передохнуть и отдышаться, я нырнул, в лежащую на земле, трубу. Труба была железной и большого диаметра. Сколько времени просидел в ней, не скажу. Может минуту, может несколько. Вдруг сильный взрыв повалил меня с ног, а когда  очнулся, даже сразу и не понял, что произошло.     

     — Мужики, вы не поверите! Произошло невероятное. Взрыв, он трубу энту, из лежачего положения, поставил в стоячее! Ни хрена, себе! Всё, пехота, отвоевался! Трындец тебе пришел, и никто не узнает, где могилка твоя,  товарищ рядовой, Николай Горбунов.       

     — Врать не буду, сколько времени, я так оплакивал свою будущую смерть, как снова оглушительный взрыв и я опять лежу. И труба лежит. Какой-то шальной снаряд, попал в эту пятиметровую дуру, и она снова упала.             — Ура! За Родину! За Сталина! С этими криками я рванул догонять, ушедших вперед, своих товарищей.            Видя, по лицам своих собеседников, что, те, вроде и силятся, но никак не могут поверить, услышанному, рассказчик добавил.       

     — Не верите? Ну, и ладно. Как хотите. Тогда, еще по одной, что ли. За товарищей наших, не вернувшихся.            Шел 1975 год.  Тридцать лет прошло, как кончилась та война.          

Истории, что автор услышал от фронтовиков когда-то, по их словам, действительно имели место с ними быть, о чем он добросовестно вам и пересказал.

Владимир Игнатьевич Черданцев