Ах как хочется вернуться в городок…

 

Ах, как хочется ворваться в городок, на нашу улицу в три дома, где все просто и знакомо, на денек.

Городок

Ах, как хочется вернуться,
Ах, как хочется ворваться в городок.
На нашу улицу в три дома,
Где все просто и знакомо, на денек.
Где без спроса ходят в гости,
Где нет зависти и злости.
Милый дом,
Где рождение справляют
И навеки провожают всем двором.

Как она мечтала  вдали от родных мест приехать однажды в свой большой опустевший дом. Там стоит  глинобитная русская печь. Анна её аккуратно выбелит, растопит первый раз за долгие месяцы.

Неохотно возьмётся пламя, потом наберёт силу и охватит сухие поленья, заговорит на своём жарком языке. Печь и дом будут наполняться теплом. Анна вытряхнет итак чистые домотканые половики, проверит все закоулки, шкафы старинные расписные, протрёт от пыли икону в красном углу,  сядет передохнуть на широкую лавку перед дедовым столом с резными толстыми ногами.

Вот она и дома. Выглянет в окно. Там,  у дороги, на горе,  старая берёза, к ней прикорнула большая лавка. А чуть поодаль — Памятник, вырезанный из большого ствола осины. Что ударило Мастеру в голову, когда он ночами думал, каким будет памятник? — Есть в городах памятники.

А чем деревня хуже?   Он долго работал вечерами, скоблил, резал, рубил топором. Отходил в сторону, думал. И снова работал. Когда всё было готово, деревенские ахнули, судили, смеялись, удивлялись. Но запретить не смогли.

На видном месте, рядом с берёзой, на горке, стояли две скульптуры. Одна из них  невиданно срамная. Голая женщина держала над головой чашу.  У женщины были крутые сильные бёдра. Лицо   строго и угловато, отрешённое лицо. Словно она несла в себе какую-то особую долю, предназначение.  

А другая скульптура  вырезана  тоже из  единого ствола осины. На дорогу, что шла мимо погоста, к речке, к большому миру,  смотрели  деревянные головы  красноармейца в будёновке, матроса и солдата последней войны. Мастер  молча сносил насмешки односельчан.

— Куда им до высоких материй!? -успокаивал Ардалион себя. Он стерпел даже тогда, когда пьяный тракторист Витька трактором спихнул фигуру женщины. И она упала  в траву в ноги старой берёзе, словно подкошенная.

— А неча деревню позорить! – буркнул Витька. С этой горки,  от этой берёзы,  всегда провожали мужиков на войну, в дальние земли, на смерть, под пули, на штыки. И большинство их  там и осталось, ткнувшись лицом в чужую землю. Неоплаканные, лежат они на чужбине.

А женщина, баба,  осталась одна. Одна в горе и в труде непосильном, в голоде и холоде. Может, Ардалион мать свою перед глазами видел? Она  — и земля-кормилица, она — и защитница, в голоде и холоде, на колхозной работе вместо лошади, голая и сирая, под дождями и ветрами. Сам-то Ардалион не воевал, был мальчишкой, но помнил подводы, последние прощания  под всхлипывающую, рыдающую гармонь.

Анна взяла ведро. Больше ей не поднять. Это раньше на коромысле носила. Колодец Ардалиона жив. Всё там у него резное, невиданное, придуманное самим, от конька и флюгера с  железным вертлявым петушком до кружевных наличников, до больших деревянных медведей, что встречают гостей у широкого крыльца, до затейливых шкатулочек и рамочек.

Но все, что делал, точил, вырезал этот сухонький угловатый мужик, несло на себе его угрюмый тяжёлый одинокий и задиристый характер. Однажды он вышел с ружьём, когда стали копать на горе котлован. Песок на дорогу понадобился кому-то! А дом-то его потом и поплывёт! Ума у них нету!

— Только троньте! Стрелять буду! Вот и весь сказ. И отступились. Ушёл экскаватор. А вода в колодце всегда студёная, от самой жилы подземной. И пошла Анна к дому, в мыслях надеясь, что вот завтра приедет на недельку дочь,  и можно будет сходить на Сарский бор по белые грибы.

Ещё девочками бегали они туда через чистую прозрачную речку. Дорога вела на лагерный посёлок. Был когда-то здесь деревянный мост на тот берег, где начинался  бор. Там, на белом пружинистом мху, прели и наливались белые грибы. Их коричневые шляпки являлись на свет.

Удивлённо смотрели они на высокие колонны сосен. Макушки качались где-то в поднебесье. Ничего, что сначала надо было пройти через кладбище. Там, среди  могучих сосен с корявыми руками-ветками,  спали под бугорками и деревянными покосившимися крестами, а потом под мраморными плитами все, кто ушли в другой мир.

Летом холмики покрывались земляникой, потом яркими кисточками пурпурной брусники. В ветвях сосен пели птицы. На воде качались белые лилии. Так было всегда. Утром, чуть свет, попив горячего чайку, положив в карман спички и несколько бутербродов,  вышли из дома Анна с дочерью. Через речку шли бродом по давно известным приметам.

Сразу опахнуло смолой, хвоей, туманом. На бору  плелись, путались тропинки. Была даже муравьиная тропа. Женщины увлеклись поиском грибов, старались держаться рядом, аукались. Когда решили возвращаться, дорога увела их в  тёмный лес. Она заросла высокими травами, черничником, папоротником, по обочинам бежали яркие лисички.

Попалось обгорелое до корней дерево, вмятины от лосиного следа на сырой земле. А они всё  шли, надеясь, что дорога приведёт в знакомое место. Телефоны связь не ловили. На душе становилось страшно и тоскливо. Сумерки опускались на землю. Вскрикивала ночная птица. Гудели от ветра сосны.

И когда пришли к небольшому озеру, увидели вагончик, Анна узнала это место. Лагерь. Колючая проволока. Бараки. Но ничего этого уже не было. Туман плыл над озером. Женщины наломали сухих веток, разожгли  костёр.  Стало теплее. Жгли комары. Всплески костра отражались в воде, пахло дымом.

— Ночевать будем в вагончике, а завтра утром пойдём по этой дороге обратно, — сказала Анна. Уставшие женщины легли на единственные голые нары и забылись во сне. И снилось им тревожное, то ли сон, то ли явь… Ночь наполнилась голосами, плачем детей, грубыми окриками.

Было холодно и страшно, всем хотелось есть. И у всех было одно — то, что их связывало: безысходность. Разожгли костёр. Набросали туда  хвороста, нарубили веток. Когда костёр погас, угли сгребли в сторону, положили свежей хвои и положили детей, сами легли с краю под открытым небом. А наверху скрипела, выла, грохотала подвесная железная дорога.  Ей подвывал ветер. В этот рёв вплелись голоса всех елей.

Казалось, что это был огромный ночной оркестр.Реквием. Вот зачем их привезли сюда, таких разных, с разных мест, но с одной бедой. Они заключённые. Вот женщина со впалыми щеками и глазами, в которых страдание и боль. За что она здесь? В темени, в лесу, в холоде?

Дома осталась маленькая дочка, школа с учениками. За Христа. Не отреклась, не выдала тех, кто приходил тайком верить и молиться. Это последняя ночь. Завтра, на рассвете,  её расстреляют. Вот другая женщина, полячка с двумя худыми до прозрачности девочками. Они  тают на глазах от голода.

Кто-то сжалится над ними, и их увезут в деревню, поселят к местной знахарке. Но они умрут. За что их сослали? Никто никогда не узнает. Но народная молва будет помнить. Вот худой мужик обхватил руками голову. Кто он? Начальник железнодорожной станции. Десять лет.

Виноват в том, что не был покрашен забор на вокзале. Вереницами в ночи не они, а словно память о них, сохранённая лесом, проходит  мимо ночного костра. Анна проснулась от холода и озноба. Рядом крепко спала дочь. Таял туман.

Он поднимался золотистым  облачком над тихой водой, где плескались щуки. — Доча, вставай! Пора выбираться отсюда! Женщины вышли из вагончика, запнулись о кусок ржавой проволоки, что вросла в землю.  И пошли по дороге вперёд. Теперь Анна знала, в какой стороне деревня.

Татьяна Пороскова