Бабушка

Бабушка моя по материнской линии овдовела рано. Ей не было и сорока. Вырастила детей: мою маму и дядю Михаила. Была всегда уважаемым человеком на селе. Никто никогда в её адрес ничего плохого не сказал, а теперь, когда её нет 30 с лишним лет, уж и не скажет, думаю… Бабушка была мудрым человеком, предусмотрительным. Жила просто, без утайки, этим, наверное, и сыскала доброжелательность и признание односельчан и не только. После войны бабушка завела пчёл. Любила за ними ходить. Разговаривала с ними, будто с людьми…

За мёдом к ней шли все: кому стакан, кому баночку пол-литровую. Кто просто просил: «Хоть с ложку!» Никому не отказывала. Да и на самом деле, если человеку надо для здоровья – как откажешь. Соседка, Клавдия Яковлевна не однажды говаривала: «Катя, озолотеть можёшь! А ты всё -даром отдаёшь! Трудов своих не жалеёшь! Да чё с тобой сделашь!» Бабушка только улыбалась в ответ. А ещё она была мастерицей стряпать.

Когда жили они с дедом в Катайске, работала она помощником повара в ресторане. Готовить умела вкусно, особенно стряпня у неё выходила замечательная. Сколько живу – много приходилось пробовать и сдобу, и калачи, и хлеб – такого не ела ни хлеба, ни сдобных караваев, ни кралек, ни шанег и ни пирогов. Наверное, сделано с душой было да руки приложены. Её часто просили постряпать на вечера и свадьбы. Не отказывалась. Платы за работу никогда не брала. Потому и получались пироги на загляденье.

— Как это, Матвеевна, получатса-то у тебя? Чё кладёшь?Сколь? как да когда? — Всё как обычно, как всегда  Пасху праздновать было запрещено в советские времена. Но пекла бабушка такие куличи!  (Украшала их кремом). Во рту таяли! Муки вот, правда, почти никогда не было. Дядя Вася (дядей он был деду по отцовской линии), колхозный кузнец, приносил иногда два-три килограмма, чтобы бабушка для нас испекла что-нибудь:

— Сватья, да для робят!  Испеки им чё-нибудь! — Ладно, сват, спасибо! Колхозникам давали муки на трудодни в конце года. А родители мои не  колхозники: мама почти сорок лет проработала в сельской школе, отец после службы в армии был освобождённым инструктором Райкома партии, а в 60-м тоже пришёл работать в школу. Им мука не полагалась. Бабушка для нас была всем: и матерью, и отцом, и бабушкой, и подружкой нашей. В семье нас трое.

Я старшая, брат и сестра. Мама уходила на работу – мы ещё спали, возвращалась – мы уже спали (была ещё вечерняя школа и интернат, где утром надо было поднимать ребят, а вечерами –  быть с ними на самоподготовке, поэтому родители возвращались поздно.) Такие дежурства были три-четыре раза в неделю. Когда я начала учиться в школе, начальные классы располагались в другом здании, а буфет находился в главном здании, ( и мы с подружками бегали в большую перемену в буфет за плюшками), иногда видела там маму.

Приходила домой и рассказывала с радостью младшим, что сегодня видела в школе маму! Бабушка с нами управлялась легко, мы не были негодяями, драчунами, неслухами. Она любила нас, а мы любили её. Каждый вечер, укладываясь спать, просили: — Баба, расскажи про старину! И бабушка, немного поартачившись (будто всё уже рассказывала), начинала рассказывать о том, как её сватали, как она жила у свёкра со свекровью, когда дед служил в армии, о его братьях, которых она полюбила всем сердцем; о том, как они все погибли в Отечественную, как пришла «похоронка» на сына, нашего дядю, как он потом оказался живой, как она ходила к бабе Лене (своей свекрови), которая безутешно горевала о своих четырёх сыновьях.

А ещё она рассказывала о самых счастливых годах своей жизни – о жизни вместе с дедом. Это была особая страница её жизни. Святая светлая страница. Деда своего мы никогда не видели, знали о нём по фотографиям, которых было не так уж и много, и  по рассказам бабушки. Мама помнила отца плохо, когда он умер, ей было десять лет. Многое стёрлось из детской памяти,  лишь запомнились некоторые эпизоды…

Дед был лесником в Катайском лесничестве. Много работал. В память о нём остались лесные массивы, которые он вместе с рабочими высаживал за городом и в городе (тогда Катайск ещё не был городом).  Дед был человек очень добрый, весёлый, любил петь. Голос у него был приятный. Он никогда не курил и почти не пил совсем.

Но бывали праздники. Дед и бабушка у себя принимали своих друзей или сами ходили в гости.  Домой возвращались – пели. Их соседка говаривала бабушке Матрёне(маме бабы Кати): «Вчера ваши-те шли да пели, дак я слушала-слушала, на крылечко вышла, всё слушала. Вон оне как баско поют, Семёновна!» Пели они и дома. Долгими зимними вечерами стряпали пельмени, морозили их, складывали в кадку (еда готова на всю неделю!) стряпали и тоже пели.

Дед мечтал выучить детей музыке: купил дяде Михаилу баян, а маме – гитару. Мама, когда училась в педучилище, играла на мандолине, чуть – на гитаре. Петь тоже любила, и голос у неё был чистый. А дядя Михаил пел только в компании. Ранение у него было в голову (разрывная пуля зашла в рот, вывалила пол-лица семнадцатилетнему парню). Тут, пожалуй, запоёшь…     

           Детство у Кати было трудное. Не было ей и восьми лет, когда началась война с японцами (1904-1905). Отец, Матвей Григорьевич, был мобилизован в армию. Попал в плен. Вернулся домой через одиннадцать лет больной, израненный. Уходил на службу – дочка маленькой девочкой была, вернулся – дочь – невеста. Прожил мало. Снова остались мать и дочь одни. Катюшка была работящая, работу по дому, по хозяйству знала всю без напоминаний и указки. Приглядывались женихи. Присматривались к девушке и их родители.

Слали сватов. Однажды пожаловала Дарья Даниловна в роли свахи. Матрёна Семёновна собрала стол. Послала Катюшку в погреб за брусникой да вишней мочёной. Та выскочила. Не успела Матрёна оглянуться, как сваха исчезла: -Вот тебе раз! А та в сенях поджидала хлопотунью: — Катерина! Я тебя буду сватать за трёх Иванов! А ты не ходи! Все парни хороши, родня хороша! А всё одно – не ходи! Иди за четвёртого Ивана! Не пожалеешь! А сама вспорхнула в избу, оставив озадаченную девушку.

Вернулась Катя – стали пить чай. Дарья Даниловна начала засватывать невесту. Матрёна Семёновна была  не против,  девка как раз на выданье, но надо бы её спросить. Спросили. Покачала Катерина отрицательно головой, а сваха, как показалось хозяйке, облегчённо вздохнула. Вскоре ушла, пообещав прийти ещё. Не прошло и пятидневки, снова Дарья Даниловна припожаловала, как и обещала. Снова пили чай, снова шло сватовство, снова Катерина отказалась.

— Ну что же, хорошо, — подмигнула сваха, даже совсем не огорчилась, — приду ещё! Ничего не поняла Матрёна Семёновна, но смекнула: задумала что-то сваха, да как есть Катюшке шепнула. Вот только что?! Пыталась с дочкой поговорить, выяснить, но та молчит, только улыбается. И снова Дарья Даниловна тут как тут, снова сватает, жениха, родню хвалит. Хотела Матрёна согласье дать, да мужнин наказ всё исполнила, снова дочь спросила, пойдёт ли замуж.

Ждала Матрёна и надеялась, что в третий-то раз не посмеет, может отказать девчонка, что к свадьбе готовиться будут…Но отказала свахе Катерина и в третий раз. Так и та не в обиде, даже, кажется, довольна и очень довольна. Опять мать спрашивает дочь, почему она отказалась. А Катюшка молчит, как в рот воды набрала. Матрёна и говорит:

«Всех женихов отвадила, будёшь век в девках сидеть. Не буду больше спрашивать тебя, коль подвернётся кто, за того и отдам». Молчит Катерина. Голову повесила, поглядывает из-под смоляных бровей на мать. Смилостивилась Матрёна Семёновна, смягчилась: — Да ладно уж. Иди, дай овечкам корму да пойла! Выскочила Катерина. Всплакнула за зародом: « Ах, тятя, не дал бы ты наказ маме, давно бы она меня за первого встречного определила замуж.

Сказала бы: «Стерпится, слюбится!» А там как получится. А может, и правда, надо было согласиться, а вдруг  не посватают больше ни за кого. Ой, посижу пока, а там видно будет». Через два дня, в воскресенье, Матрёна Семёновна с Катериной пили чай, вдруг Шарик заливисто залаял и перестал. — Да кто это? Видно, свой кто-то, раз Шарик узнал и перестал лаять. Иди, Катерина, глянь в сени, кто там. Катерина вскочила – в это время дверь отворилась, и на пороге появилась Дарья Даниловна, да и не одна, с ней Павел Данилович, брат её, живший аж на краю Захаровой.

— Мир вашему дому, – зазвенел  голос Дарьи Даниловны. — Милости просим, чай пить с нами, добро жаловать, – ответила хозяйка, смекнув, в чём дело. А гости не заставили себя ждать, сразу сели. Нет, не за стол, а под матицу. Заговорила Дарья: — У вас – товар, у нас – купец! Может, дело-то и сладим! Пойдёшь, Катерина, за нашего Ивана?

— Пойду! Матрёна Семёновна аж чаем поперхнулась: -Ну ты, девка! Так и не узнала мать никогда о сговоре свахи с дочерью (да и был ли сговор-то?). Всё думала, что нагнала на дочь страху, так стала та сговорчивей. Договорились о свадьбе. Три недели свадьба да отгостки. А тут повестка Ивану на службу. Уехал как раз вместе с теми тремя Иванами…

Осталась Катерина в мужнином доме. Семья большая: большаки да мал мала меньше – Петру – семь, Василью – пять, Орине – два, Алексей – при ней родился. Да был у Павла Даниловича брат – Степан. С женой Натальей да двумя ребятишками – Андреем и Алексеем. Жили в одном доме все месте. Стряпали женщины: Наталья и Елена по очереди, по очереди за скотиной ходили (по неделе). Остальную работу делали вместе: пахали, сеяли, хлеб убирали, лён мяли, сено косили. Катерине нравилось работать большой артелью, казалось, весело. Дома-то они вдвоём с матерью работали; Катерина с девяти лет в поле работала, за сабаном ходила.

А тут ей работу сподручную предлагали. Да и то свёкор говорил: «Катерина, тебе, поди, худо у нас кажется без Ваньши-то, всё робить приходится? С этакой-то оравой-то?» А Катерина только улыбалась. Радовалась счастью своему. Никто её не одёргивал, не понукал,никто не бранил ни за что. Радовались и свёкор со свекровью: помощница! Оберегали от работы, а Катерине, наоборот, хотелось сделать больше да лучше! Помогала свёкру в поле, а свекрови – в стряпне и уходе за скотиной. Строили дом

– Степан собирался отделяться. Начали делить всё: инвентарь, утварь, скотину, собранный урожай. Зерно из общей кучи Степан с Натальей растаскивали на две. Катерина с Павлом Даниловичем домолачивали снопы. Сели передохнуть. Приметила Катерина, что одна куча больше, да и намного больше. Плицу полнее насыпали, когда в эту кучу зерно отделяли. Катерина спрашивает: — Которая куча наша? — Обе одинаковы, – смекнув, недовольно ответил дядя Степан. — Давайте, я отгадаю! Степан от неловкости, казалось, даже обрадовался такому предложению. Катерина  отвернулась. Угадала большую кучу!

Степан зафыркал, недовольны. А Павел Данилович сказал: — Да пусть  берут, Катерина, они большую половину, а то смотри, Степан осердился. Пусть берут! — Да ты что, батюшка! Нас ведь больше! Да и работали мы с тобой вдвоём, а дядя Степан – один. — Всё одно, Катерина, пусть берут! Закончились работы в поле. Бугаевцы собрались к служивым, о твезти провизию, табаку да так кое-чего. Павел Данилович тоже засобирался.

— Батюшка, возьми меня с собой! — Да ково ты там будёшь делать, Катерина? Эку дорогу мучиться! Прожили три нидили – о чём говорить-то? Иван у миня хоть спросит: «Ну как, тятя, урожай? Сколь паров вспахали? Какая рожь?» А тут Елена Ивановна вступилась за Катерину: — Возьми ты её, отец! Стосковалась девка! Возьми!

— Да, конечно, возьму, какой разговор! Только такую дорогу трястись. Её жё жалко! Поехали целым обозом – пять повозок. Добрались до Екатеринбурга. Нашли часть. Прибежали служивые. Прибежал и Иван. И правда, спросил: — Ну как, тятя, урожай? Сколь паров вспахали? Какая рожь? Пойдём, Катерина! Всю дорогу, пока ехали обратно, и дома Павел Данилович твердил: — Ну надо жё! «Какой, тятя урожай? Сколь паров вспахали?

Какая рожь? Пойдём, Катерина!» Вот она, молодежь! В следующий раз свёкор сразу объявил о поездке к Ивану вместе с Катериной. А она пылала от счастья. Наверное, это и есть любовь с первого взгляда! Ведь увидели они с Иваном друг друга перед самой свадьбой первый раз, да так полюбили! Дядя Степан отделился. Ушёл в новый дом с семьёй. У тёти Дарьи (Дарьи Даниловны) умер муж. Детей полна изба. Все малые. Надо было ей помогать: чтоб не на смеху была. Павел Данилович говорил: — Сперва надо Дарке изладить…

 Степан же не больно бросался на помощь ни сёстрам, ни брату. Жил от них особняком. А через некоторое время вообще переехал с семьёй на станцию Тахталым Челябинской области. А тётя Дарья была весёлая, с Катериной общалась запросто. Да и Катерина полюбила эту бесхитростную, добрую весёлую женщину. Часто просила, когда они бывали вместе — Тётя Дарья, расскажи про Ивана! И та рассказывала, каким рос.

Однажды Иван (лет 4-5) залез на полку, где в ящике стояла дорогая чайная посуда. Он, конечно, не за ней лез! Ему надо было попасть в угол полки (там крючки рыболовные были у отца припрятаны), а ящик – как раз на пути! Ну и ясно, что столкнул. Все чашки и блюдца разбились! Очень испугался ребёнок: что будет? Ни мать, ни отец слова не сказали. Сняли Ивана с полки, он забегал, засуетился: — Дайте иголку, я сошью, я излажу! Тётя Дарья с любовью и уважением отзывалась о семье брата. Катерине это нравилось. Она всю свою жизнь трепетно и с почтением вспоминала тётю Дарью. Ходила Катерина с Петром и Василием  (братьями Ивана) в стеновую по ягоды.

Клубника уродилась сочная да крупная в тот год. Ребятишки – народ совкий. Василий забрался на изгородь, на него-то и обратил внимание бык-бодун из общего стада. Катерина Василья от быка спасла, зато бык её «покатал». Вдавил рёбра, синяков наставил. Рядом с Матрёной Семёновной жила бабка-травница, да лечила не только травами, а была хороший костоправ. Пошла Катерина к ней вправлять рёбра. А Василью наказала:

— Как Иван приедет – сразу беги! — Ладно, Катерина! А чё, ежели я обману? — Не обманывай, Василей! А Ивана ждали со дня на день. Вот-вот должен был вернуться со службы. Поколдовала Василиса Петровна над Катериной, перетянула крепко тремя рушниками с берестой. Прилегла Катерина отдохнуть у матери на нижнем голбчике. Вдруг вбегает Василий и с порога: — Катерина! Иван приехал! – и бежать. Катерина, что было мочи, кинулась догонять «вестового». Бежит, разматывает полотенца на ходу, кричит:

— Василей, отправды, Иван пришёл! — Отправды, Катерина! Следом бежит Матрёна Семёновна, подбирает брошенные Катериной рушники, берёста да руками хлопает, дивится: — Лежала только, поворачивали вдвоём с Василисой, а бежит, как ни в чём ни бывало! Бежать далековато, версты две, да и побольше будет. Подбегает к дому Катерина – лошади запряжённые стоят у ворот, да и Иван выходит навстречу и, конечно, Василий: —

Вот, вишь, Катерина, изоправды, Иван пришёл! Катерина дала волю слезам… — Катерина, не плачь, я совсем вернулся, – говорит Иван. — Ага, тибя бы бык-от покатал да вдавил бы рёбра-те, ты бы не заревел?– вмешался Василий, – больно-эть! А Василия к этой тоже возили, пережил и он боль. Недалеко от дома, в овраге, где брали глину на разные нужды: замазать щели в печи, построить самануху (стойло для скота из глины и соломы), сложить печь или камин – да мало ли где в хозяйстве нужна глина – образовалась глубокая выемка.

Здесь-то и играли мальчишки в «войну», в «разведчиков».Обвалился край оврага, Василия-«разведчика» засыпало. Другие «разведчики» разбежались, испугавшись. Да ладно хоть дома сказали о не вернувшемся из «разведки». Вытащили Василия еле живого. Повезли к бабке Василисе. Та вправляла ему вывихи, вдавленные рёбра. А чтобы «разведчика» отвлечь от боли, Матрёна Семёновна вела с ним беседу:

— Дак чё, сватушко Василей, шибко ли чё ли тибя  покалечило? — Угу! Ой! — Рёбра-те сэлы? — Ага, сэлы. Рубаху толькё всиё прирвали, колда вытаскивали миня, одна пелериночка осталась. Катерина мне нову посулила, ежели реветь шибко не буду. — Дак ты, сват, уж потерпи. А Катерина, ежели посулила, – сошьёт! Не сумлевайся, сват! Много разных историй про Василия рассказывала нам бабушка Катерина! Погиб Василий под Ленинградом в годы Великой Отечественной, оставив двух дочерей: Лиду и Нину да красавицу жену Евгению. Носит теперь имя Василия сын Лиды.                

Апрель выдался сухим, жарким. Снег растаял рано и быстро. Начались пожары. Горели леса. Иван мотался с одного края на другой. Дома почти не бывал. Осунулся, похудел. Больно смотреть. Работа изматывала. Сердце рвалось на части! Жалко леса! И вот чуть похолодало, пошёл дождь. Иван – домой. Катерина натопила баню, приготовила обед. Но после долгого голодания еда не пошла впрок – сделалось Ивану худо, не выдержал организм сытной еды. Случился «заворот кишок». Повезла Катерина мужа к доктору Пашкову в Шадринск – не довезла, скончался Иван дорогой.

Вот она беда – открывай ворота. Мужественно снесла Катерина горе, жить надо дальше, двое на руках: Михаилу – 14, Нюре – 10. Катерина твёрдо решила: «Ребят выучу!» Михаил в школу пошёл пяти лет. Перед войной успел закончить ещё и учительский институт. Когда началась война, ему было семнадцать, взяли в военное училище. Немцы рвались к Москве. Молодых лейтенантов готовили ускоренными темпами.

«Желторотиков» везли на фронт, «затыкали» ими «дыры»… Катерина с Матрёной Семёновной и Нюрой вернулись в деревню. Стала Катерина работать рассыльной в сельском совете (была такая должность). Нюра, прибавив себе год, после семилетки поступила в педучилище. Жили потихоньку, ждали писем от Михаила. Приходили они редко. Писал, что война затягивается, а это было и так уже понятно. Однажды приехал из района уполномоченный. Ночевал в сельсовете. Катерина приходила рано на работу (печки топить), а тут ещё прикомандированному чай надо бы сделать.

— Что про войну слышно? Какие на фронте дела? Приехал насчёт посевной, наверное? — Да, конечно, война набирает обороты. Сколько народу прибили. Вот и у вас тоже лежит у секретаря в столе «похоронка» три недели, не знают, как матери сказать. — Да на кого «похоронка-то»? — Да учителем до войны здесь был… Дальше Катерина не слышала… Ноги подкосились…Голова куда-то плыла: «Михаил… Минька…» …

На этом я прерву свой рассказ о моей любимой бабушке. Как сложилась дальнейшая её жизнь, я расскажу чуть позже. Скажу только, не баловала её судьба. Она так и не вышла больше замуж, хотя и могла. Видно, был для неё Иван всем на свете! Может быть, кому-то покажется, что всё обыденно, просто складывалось в её жизни, что у многих подобные судьбы, может быть…Но это моя БАБУШКА, и мне хотелось сказать о ней Слово.                

Очнулась Катерина в больнице…В беспамятстве была две недели. Нюра сидела возле неё, от радости заплакала, когда увидела, как задрожали у матери веки и открылись глаза: « Мама! Мамочка! Как же ты меня напугала! Всё будет у нас хорошо, и Минька наш вернётся, мама, только надо в это верить и ждать! Мама, мы будем его ждать всегда, и он …обязательно вернётся!

Мама! Он живой! Он живой!» Нюра так убедительно говорила, что Катерина, кажется, даже чуть улыбнулась. А может, и нет. Не поднималась правая рука, ноги не двигались, не могла Катерина и говорить… Прошло три месяца… Катерина начала присаживаться (не без помощи посторонних, конечно), речь становилась более внятной. Нюра вернулась на учёбу. В выходные навещала мать. Через полгода неожиданно пришло письмо…вроде как от Михаила…как верить?

Письмо было написано от его имени, но «рука» другая. В письме сообщали, что Михаил жив, что находится в госпитале уже одиннадцать месяцев, у него тяжёлое ранение, но, возможно, скоро он вернётся домой. Катерина верила и не верила… Адрес неразборчиво написан, куда написать…Писем больше не было. Но Катерина теперь жила надеждой: она ждала сына. Однажды Катерина возвращалась от свекрови, ходила проведать.

Посидели, поговорили, поплакали. На трёх сыновей пришли «похоронки» в дом матери Ивана. Уже в сумерках шла Катерина потихоньку (ещё не оправилась от болезни). Подходя к своей ограде, заметила: у дома, стоявшего наискосок (там жил двоюродный брат Павел) – бричка, запряжённая парой лошадей. Катерина остановилась, решила: «Наверное, опять приехали «меновщики» (в годы войны часто в деревни приезжали люди из города, меняющие одежду, хозяйственную утварь на картошку, молоко, яйца).

Зайду, что про войну говорят, послушаю». Катерина подошла к дому, мерцал огонёк в большой комнате.  Зайдя в сени, она остановилась: уж больно громко разговаривали. Катерина открыла двери – все замолкли. Около печки -«буржуйки» сидел молодой мужчина, почти мальчишка. Лицо его было изуродовано: одна щека вздутая, другая – нормальная, из-за этого всё лицо увело набок, только высокий красивый чуб возвышался над изуродованным лицом. В доме было многолюдно, хотя семья Павла состояла из трёх человек.

— Проходи, Катерина, гость-то к тебе! – услышала она. — Как же, ко мне! – ответила Катерина как-то резковато даже, взявшись за ручку входной двери, чтобы выйти из дома, где, как ей показалось, решили над ней подшутить. И вдруг голос Лизы-дочери Павла, остановил её: «Тётка Катерина! Это же Михаил!» Катерина потеряла сознание. Придя в себя, она долго не могла понять, что произошло, где она, и что этот человек, с изуродованным лицом, её сын, её Михаил, Минька, кровиночка её… вот так распорядилась судьба, подкинув очередное испытание этой женщине, маленькой, хрупкой, но в то же время сильной, выносливой.                

Ранение у Михаила было тяжёлое: разрывная пуля вошла в нос и вышла в щеку, снесла половину лица, поэтому-то и узнать в  нём девятнадцатилетнего  парня было невозможно. Долго сидеть не мог, есть не мог (только жидкую пищу через трубочку), даже говорить не мог – было тяжело (рот не открывался). Перенёс Михаил около двадцати операций, но не излечился, не зажила рана: каждое утро скапливалось около стакана гноя, да и надо было часто принимать горизонтальное положение (голова раскалывалась от боли).

Шло время. Михаил занимался зарядкой, силы стали потихоньку возвращаться в молодое тело. Пошёл в РайОНО, ему там обрадовались, хоть и была у него первая группа инвалидности, на работу взяли с удовольствием – учителей не хватало. Начал Михаил Иванович работать в сельской школе учителем математики и директором школы. Что значит школа в войну? Дети-переростки, дети-сироты, холод в здании в зимнее время, голод постоянный, нет ни учебников, ни тетрадей, ни чернил, ни ручек, ни карандашей.

Словом, забот директору хватало. Но жизнь продолжалась. Закончилась война. Катерина и теперь жила заботами детей: Анна, закончив учёбу, работала в местной школе; школа, где работал Михаил, была в шести километрах от дома. Он ежедневно ходил пешком, зимой добирался на лыжах. Но это уже другая история…

Татьяна Паюсова