Босоногое детство мое. По волнам моей памяти.

Тихо время прошло, я всё больше седею, но острее прошедшие вспомнятся дни. Ничего не прошу, ни о чём не жалею, за оставшийся миг, может что то успею, может что то пойму, из того что уже позади.

Лучшие клипы про  детство

Босоногое детство мое. По волнам памяти

Минька

Полдень. Жарко. Минька, подстелив под себя плащ, вытянулся в холодке под березой. Он только что пообедал и теперь наблюдает, как бабы доят коров. “Да стой ты!” — то и дело слышится из стада: коров одолевают слепни. Когда дойка кончится, Минька уснет и проснется после того, как спадет жара. А пока он наблюдает. Бабы подходят к нему, спрашивают, советуются. Минька лежит важный, волосы у него длинные, черные, лицо загорелое, темное. Один глаз белком свер-кает — цыган, да и только.

 – Минька! – кричит баба Настасья. – Что-то ноне мало дала. – Все бы вам в такую жарищу много доили, – вяло отзывается Минька.    – Минька! – кричит Куркина Татьяна, – отколь погонишь?    Минька отвечает не сразу, соображает. Бабы молча ждут. Они знают, что он в уме маршрут прокладывает.    – С Черной речки встречайте, – кричит он.

  – Отколь, отколь? – переспрашивают бабы, они только начали дoить, и струи парного молока шаркают по дну пустых доёнок, заглушают Минькин голос. Потом подходят бабы с другими вопросами. У одной — корова яловая.    – Не огулялась ли? – спрашивает.

 У другой – у коровы бок распорот.    – Ты бы, Минька, поглядел за ней.    На все вопросы и просьбы ответит Минька и спать не ляжет, пока последняя запоздавшая баба не уйдет. А потом еще долго лежит и смотрит в голубое небо – думает. Разные мысли лезут ему в голову. Ну, от чего он, Минька, не такой, как все? Об этом он сам не знает. И спроси его кто-нибудь – не скажет. Хотя, кто его спросит?

Если мать только. Рядом с Минькой примостился Рекс. Он не спит. Поэтому и спокоен Минька, что уверен – ни одна скотина не уйдет из стада, а уйдет – Рекс догонит и вернет. Хороший пес у Миньки. Достался он ему по наследству от Федора, напарника его. И признает теперь только Миньку. А с Федором Минька тыщи километров исходил по лесам и оврагам.

Двенадцать лет было Миньке, когда Федор взял его в подпаски. Минька еще в школе учился, когда выбили ему глаз на игрищах. Играли в лапту ребята. Парень, что бил по мячу, промазал, да прямо Миньке лаптой в глаз попал: он рядом стоял, несмышленыш еще был, пришел посмотреть, как большие ребята по мячу бьют. Вот и посмотрел. Все испугались тогда и разбежались.

А парень этот, Сережей его звали, схватил его, Миньку, да и в медпункт потащил. А там — пока в район звонили, да пока лошади до большака доехали (весной дело было)… Но и в районе ничего сделать не смогли. И остался Минька без глаза. А Сережа свою вину перед Минькой всю жизнь чувствовал. Так-то виду не показывал, а как выпьет – к Миньке: выбей мне, Минька, глаз – будем квиты.

А у Миньки зла на него не было – сам виноват. Да и какое там зло, когда Сережу этого из армии в цинковом гробу привезли? Похоронили его в городе солдаты. Минька был на могиле: вот его-то жалко.    Миньке тогда же, в малолетстве злые языки прозвище дали “Минька Косой”. Минька рос безответный, чувствительный. Это уж после грубить он научился.

А прозвище его сильно задевало.Три года в школу проходил, а потом задразнили его, стал занятия пропускать портфель под крыльцо спрячет,а сам в лес. Так к пастухам и пристроился.Как ни бились с ним мать и учителя – в школу Минька не вернулся: стеснялся он своего глаза.    Поначалу ходил добровольно помогать Федору, а на следующий год взял его Федор в подпаски. Трое их тогда было. Потом Иван отделился, ушел старшим на сторону. Федор его не держал – пил Иван много.

Стал Минька у Федора вторым. Так и пасли они много лет вдвоем, без подпаска.    А полтора года назад, зимой, Федор умер. Ездил в город, шел с последнего автобуса и упал в лесу на тропке. Упал да и больше не встал. Видно, жила в нем болезнь, о которой он не знал. Нашли его только утром на следующий день. Переживал Минька смерть друга.

Разница у них в годах большая, лет двадцать, привязались они друг к другу, как погодки. Жизни он своей поначалу не мог представить без Федора. Федор многому научил Миньку: лес любить, зверей не оби-жать, травы полезные все показал. Души у них родственные были. А больше всего наказывал ему Федор: “Не пей вина, Минька. Ишо мой дед говаривал: “выпил винца — нет молодца”.

Сам-то он редко прикладывался.    После смерти Федора Минька решил пастьбу бросить. Ушел в город, нанялся на стройку подсобным рабочим. Обрадовалась мать тогда: будет Минька как все люди, может, женится еще, в лесу-то где ее жену-то найдешь? А Минька поначалу даже на квартиру в очередь встал. Но недолго тешилась мать: не приняла душа Миньки город.

Все там было непривычное для него, чужое. Эта грязь на стройке, пыль городская, запахи от машин. А еще: не привык Минька, чтобы им командовали. Год помучился, как птица в клетке, а в это лето ушел обратно, в поля, леса. Вольный, сам себе хозяин.    Пасет Минька стадо, а сам-то о Федоре, то о Верке думает. Все лесные тропы они с Федором вместе исходили. Сколько интересного всего с ними приключалось. Ох, как не хватает Миньке Федора.

Подгонит он стадо на Егорову поляну и кричит: “Федор!” Прислушается, не отзовется ли, как бывало: “Минька!” Нет, только эхо раздается: “Одор” ор! ор!” А иногда подумает Минька: а вдруг Федор выйдет? И тут его страх начинает брать.    А без Миньки туго бы пришлось в деревне тому, кто коров держит. Искал он себе второго, да разве теперь найдешь?

Не идут сегодня в пастухи. Все в город тянутся. А что там в городах: народу — не протолкнешься, воду и ту пить нельзя. Нет, Минька никогда не променяет свою жизнь на городскую. Хватит, хлебнул он этой жизни: вина одного сколько пьют на стройке. И к Миньке в получку приставали, а он уходил от них в этот день. Так баптистом стали звать. А один раз все-таки его напоили.

Ничего не помнил Минька: что делал, куда ходил. Очнулся только утром на следующий день. После этого случая мужики его больше не приглашали. – “Ну, его – говорили они, – он трезвый лучше.”   Одна мать об Миньке страдает: “Жениться ведь пора, Минька. Что бобылем-то ходишь?” А бабы, что помоложе, соберутся на полднях и скалят зубы. А среди них – Верка – разженя: мужика алкоголика она выгнала. Минька, когда Верки нет, от баб отбивается.

А при ней теряется, краснеет, уходит от греха подальше. Верка-то тоже раньше с бабами шутила. А однажды возьми да и скажи: “Эх, Минька, взял бы ты меня в жены, что ли”. Она вроде шутя сказала, а Минька эти слова запомнил: стал на Верку поглядывать. Она это заметила — шутить с ним перестала. Поймает Минька ее взгляд – так ему хорошо станет, радостно как-то, целый день он ходит, и петь хочется. А сегодня Верка не пришла – невесело Миньке.

Все бабы уже подоили, а ее нет. Видно и дня он не может прожить, чтоб ее не увидеть. Что с ним творится, он сам не знает. Верка-то старше его на целых пять лет. В девках она невидная была, так, конопушечка. А потом, пожила с мужиком-то, родила, и откудова у ней все взялось: пополнела, похорошела, да смелая стала – как подменили ее. Смотрит Минька на небо. Голубое оно, голубое – аж смотреть больно. Тоскливо что-то ему. В такие-то минуты о Федоре и думается. Где он сейчас, Федор? Там, на небе? А если там нет, то где? Здесь? Разве можно пропасть: раз — и нет тебя? Минька хочет представить себе и не может.

Минька мотает головой и гонит дурные мысли. Фе-дор-то, он в природу превратился: в деревья, в кусты, в воздух, в землю. Нет, он не пропал. От этой мысли Миньке становится легче. Он закрывает глаза и засыпает: встал он рано, один все улицы обошел, чтобы стадо собрать.    Спит Минька и снится ему Федор: он зовет его куда-то; идут они по некошеным лугам.

“Ты, Минька, смотри, – наказывает ему Федор, – в Поганый овраг не гоняй: там лютика много, – объедятся еще. За Егорихой клевера сеяны: смотри – не потрави. Вот,– говорит Федор, – а здесь будем пасти”. Радуется Минька: “Эх, травища-то, травища-то, ух, здорово! Неужели здесь можно?” “Можно, – говорит Федор, – все можно, потому что я – трава”. “Правильно, — говорит Минька, – Ты, Федор, – трава. Я знал, что ты не пропадешь”.    На этом сон его обрывается. Он чувствует, как по лицу его что-то ползает.

Минька пытается отмахнуться. Но это  “что-то” назойливо, снова и снова щекотит его. Он открывает глаза и видит перед собой Верку. Она сидит на корточках, водит по его лицу травинкой и улыбается. Минька не верит глазам: жмурится — не спит ли он?

   – Миша! – тихо говорит Верка, – Проснись.    Минька теряется от неожиданности: Мишей его звала мать в детстве. Он встает:    – Опоздала что ль? – Нарочно грубоватым голосом спрашивает он.    Верка улыбается и мотает головой:    – Я – в самый раз.    Они молчат. Потом Минька находится:    – Подоила уже?    – Подоила, – кивает Верка.    – Много дала?

     – Как всегда.    – А ты обедал? Не дожидаясь ответа, Верка вынимает из узла сверток. – Вот, бери.    Минька краснеет, отнекивается. Но Верка его не слушает, кладет сверток на плащ.    Они еще молчат. Потом Верка встает:    – Ну, я пойду.    Минька кивает.    – Ты бы, Миш, постригся. Сейчас, вроде, так  не ходят.    Минька трогает свои длинные волосы.

 – Ну, я завтра опять приду в это время.    Минька снова молча кивает головой и долго смотрит Верке вслед. Сна больше нет, Минька идет к роднику, рассматривает себя в воде. Завтра бы в город съездить, Иваныч попас бы до обеда-то все равно в отпуске. Что же он ничего не сказал ей? А чего говорить-то: завтра опять придет… Что скажет, Минька еще не знает. И это “завтра” для него как праздник. “Завтра, завтра,” – ликует он.

Алексей Кнутов