Брошенная

К Елецким я приходил как в музей. Две старушки — мать Евгения Николаевна и её дочь Лариса Васильевна — жили каким-то особенным мирком, не советским укладом жизни, а ещё тем, далеким, дореволюционным, которого я не знал. И, приходя к ним, попадал в атмосферу «дворянского гнезда». Высокая культура, деликатность, утончённые манеры — всё выказывало уважительное отношение к человеку. Евгения Николаевна — энергичная женщина, росточком не более двухлетней вишенки — бывшая учительница начальных классов. Преподавала ещё в двухклассном казачьем училище. Потом учила детей в советской школе.

Ей под 90, но она хорошо сохранилась. Прибранная, ухоженная, быстрая. Ларисе Васильевне, её дочери, седьмой десяток лет. От матери она переняла те же изысканные манеры. Высокообразованна. Прекрасно владеет английским, французским, свободно читает в первоисточнике великих мастеров слова — Драйзера, Мопассана и других. Много лет проработала бухгалтером в строительной организации.

Так как пенсия у обоих не ахти какая, а надо помогать и дочери, и внуку, эти женщины начали понемногу продавать старинные вещи, которых у них было предостаточно. Сначала серебряную посуду и фарфор с клеймами иностранных заводов — Китая и Германии, — потом мебель. Мне многое хотелось купить, но мы недавно переехали, финансами не располагали, денег практически не было. Но я был увлечён стариной, мне хотелось купить у них шифоньер. Это было произведение искусного мастера. Сделан из орехового дерева тёмно-коричневого цвета.

Состоял из двух частей: платяного шкафа с замыкающейся дверцей. Внутри деревянные свободно поворачивающиеся крючки. Всё» без единого гвоздя. Слева, как бы вдавлен, вполовину меньше, — другой шкаф. Чуть ниже — состоящий из отдельных секций, которые так же прикрывались дверцей. Верхняя часть этого шкафа завершалась узорчатым стеклянным притвором для разной мелочи, с цветочным орнаментом. Весь шифоньер украшен резными изразцами. Завершал его деревянный венец выточенных фигурок.

Главным в этом шифоньере было огромное толстое зеркало из итальянского стекла. Все это изящество стоило 70 рублей. Деньги мне удалось найти, и он переехал в наш новый дом. Я не мог на него налюбоваться. Да и жена была довольна: очень удобная и красивая вещь. Так как и сын, и дочь были ещё маленькими, то не обращали на него никакого внимания. А я продолжал бывать у Елецких. Обе женщины — и мать, и дочь, — были гостеприимны и могли часами рассказывать о прошлом.

О том, что этот дом из четырёх комнат достался им ещё до революции и был подарен станичным атаманом Даховым ветврачу Василию Ивановичу как лучшему ветеринару, который лечил казачьих лошадей, готовил их к походам и праздничным скачкам. Недалеко от дома стоят очень старые кирпичные конюшни и огромный двор, там молодых лошадей учили выездке. Как и вся семья, Василий Иванович имел прекрасное образование и широту знаний. К ветврачу за советами и на стажировку отовсюду съезжались казаки.

Во дворе теперь уже собственного дома росли экзотические деревья и цветы, важно расхаживали павлины. После перехода власти в руки Советов Василий Иванович продолжал работать. Теперь казаков стали притеснять, но лошади были нужны. Красноармейцев обучали выездке. В доме Василия Ивановича временно расположилась территориальная войсковая часть. Такого нужного и уважаемого человека никто никогда не обижал, какие бы перемены ни случались в политической жизни станицы. В годы войны здесь квартировали немцы, после неё 2-3 года работала начальная школа, так как все школьные здания были разрушены захватчиками. Фашисты в 1943-м отступили под натиском 157-й стрелковой дивизии.

А жизнь входила в новое русло. Надо было заботиться и о животных. Теперь к Василию Ивановичу приводили и приносили на прививки коз, щенят, коров, кошек, поросят и прочую живность. Но лошади имели особый статус. Сам ветеринарный врач являл благородство и обаяние. Невысокого роста, коренастый. Всегда опрятно одет. В его лексиконе не было грубых слов и необдуманных фраз. Многие за глаза говорили, что он «дворянских кровей». Да это так и было. И Евгения Николаевна, и Василий Иванович происходили из дворян, хотя отец Евгении Николаевны был настоятелем церкви Святого Михаила Архангела.

Василия Ивановича мне не пришлось увидеть, он умер за год до нашего приезда. Тяжело оставаться двоим женщинам в преклонном возрасте. Правда, жил у них семилетний внук Ларисы Васильевны, сын её дочери Галины. Галя, окончившая десять классов местной школы, казалось, воспитывалась где угодно, но не своей мамой. Откуда пришли к ней грубость и хамство? Рано «пошла по рукам». Уехала в город, связалась с каким-то проходимцем. Нагуляла сына, бросив его матери, снова куда-то уехала. Наездами появлялась дома, исхудавшая и затасканная. Деньги у мамы не просила, а требовала. Лариса Васильевна боялась своей дочери. — Сколько тебе, доченька? — Две тысячи, — отвечала та.

— Да где ж я тебе найду-то их? — вопрошала мать. — Продай что-нибудь или возьми у бабушки, — хамила Галина, — сидите здесь, как клуши на добре. Мне ваш хлам не нужен! И Лариса Васильевна отдавала, а дочь брала последнее собранное по крохам и исчезала в неизвестном направлении, не поинтересовавшись тем, как сын учится или что ему нужно. Сначала мальчик сильно тосковал по матери, но, видя её такую растрёпанную, часто пьяную или «под кайфом», стал сторониться её. Она даже не была на похоронах своей бабушки Евгении Николаевны: Лариса Васильевна не знала, где дочь можно было отыскать. Гроб поставили на машину.

За машиной проследовало до погоста человек 10-15. Положили её рядом с Василием Ивановичем, и Лариса Васильевна, справив поминки, осталась с внуком одна. Виталик подрастал, перешел в 6-й класс, когда, наконец вволю насытившись «лёгкой жизнью», приехала дочь. Откуда-то появились у неё материнские чувства. Она стала проявлять заботу о сыне, который уже мало нуждался в ней. Бабушка была ему гораздо ближе. Галя стала внушать матери мысль, что Виталику надо дать более глубокие знания.

Он проявил способности к техническим наукам: физике и механике. Да и бабушка это понимала не хуже, к тому же она заметно сдала. Подводило и зрение, и здоровье. Они стали как-то спешно всё распродавать по дешёвке. «Переехала» к соседке старинная «горка» — — посудный шкаф. В Дом культуры — два мягких кресла. Лариса Васильевна уже продала, было, иконку небольших размеров в золотой оправе, но, быстро спохватившись, кое-как вернула её обратно. Хорошо, что деньги покупатели сразу не могли отдать. Вернули, потому что икона оказалась именной. Когда на обороте сняли тряпичный слой, то прочли: «Моему сыну Тимофею. Протоиерей Иаков. 1868 г.».

Это прадед Ларисы Васильевны. Заполучив обратно, Лариса Васильевна сразу же передала её Виталию, сказав Галине, чтобы та никогда не покушалась на семейную реликвию. Продано было всё. Нашлись покупатели и на дом. На вырученные деньги купили в городе однокомнатную квартиру. Ютились в ней втроём несколько лет. Виталий, талантливый паренек, пошёл своим путем. Получив аттестат, уехал в Москву. Одновременно учился и работал. Писал письма редко. А Галина не прощалась со своей кривой дорожкой.

Ждала мамину пенсию, меняла «мужей», пропивала с ними деньги, вырванные из маминых рук. Когда Ларисе Васильевне было невмоготу, уходила из дома, ночевала или у подруг, или на железнодорожном вокзале. Ей шёл девятый десяток. Однажды Галя сказала, связавшись с очередным сожителем: «Мама, мы с Фунтиком (Афанасием) (а тому «Фунтику» — за пятьдесят), хотим переехать в Подмосковье, чтобы и ты, и я были поближе к Виталику. Надо же кому-то нянчить внучку. Продаём и переезжаем».

Лариса Васильевна привыкла к разного рода выходкам дочери, но теперь показалось, что её доводы были обоснованны и убедительны, хотя от внука она не имела никаких вестей уже давно и не знала ни его адреса, ни места работы. Да и жил ли в Москве, и была ли уже правнучка? Я вот письмо получила от него,— тараторила дочь.— Покажу тебе, только не знаю куда дела. Найду. Заботы, заботы: всё о сыне да о тебе. Задуманное в долгий ящик откладывать не стала. Дочь всё время была такой заботливой, такой внимательной, что Ларисе Васильевне на душе стало как-то легко и приятно: «Наконец-то поняла, остепенилась.

Да и Афанасий, кажется, её любит. Пусть живут, мне уже ничего не надо. Купим где-нибудь немудрящее жильё. Лишь бы был тёплый угол». Квартиру продали удачно. Всё легло на плечи Гали, Лариса Васильевна только подписывала бумаги. И вот поезд везёт в неизвестность. — Мама, не волнуйся, — говорит Галя, — Фунтик всё устроит. Там красивый домик у речки, рядом лес. Будешь ходить за грибами. Афоня давно его присмотрел. Положись на него.

— Да где уж мне ходить, — парирует мать, — ноги не хотят ходить, да и вижу все мутно. А природа — хорошо. Не город. На какой-то небольшой станции поезд задержали на сорок минут из-за срочных ремонтных работ. — Мама, пойдём, подышим воздухом, — сказала дочь, — пускай Фунтик останется в вагоне и покараулит наши вещи. Оставь кошелёк, а то украдут. Кое-как спустились со ступенек. Галя взяла мать под руку, и они медленно пошли по перрону к буфету.

— Давай перекусим, скоро обед, — сказала Галя. Усадив мать за столик, дочь накупила разной еды, будто мать могла столько съесть, хотя та и не хотела: горячие котлеты с гарниром, какао с молоком, сырники… Только начали есть, как диктор объявляет: «Поезд номер 23 «Адлер-Москва» отправляется со второго пути. Пассажиры, займите места в вагонах». — Дочка, это наш? Слышишь? — Нет, мама, наш ещё не скоро, это рядом стоящий.

— Так объявили на Москву! — Что ты волнуешься, ешь, а я сбегаю, узнаю. Не спеши. Галя выбежала на перрон, Афанасий стоял на платформе и ждал. Она подошла к нему, счастливая и радостная. Афанасий крепко обнял Галю, они спокойно вошли в вагон и сели за стол, на котором стояла еда и бутылка водки. Поезд тронулся и ускорил ход.

— Наконец-то мы теперь свободны, — с какой-то лёгкостью произнесла Галя, — наливай, а то скоро выходить, там решим, куда дальше: лишь бы подальше… А замечательный старинный шифоньер с не менее замечательным зеркалом итальянского мастера стал предметом кочевой жизни у моих детей. Уж очень он им нравился. Год-два стоял у дочери, но места в квартире при современной мебели ему не нашлось. Его выставили за дверь.

Тогда сын забрал шкаф себе. Так переезжал раза три. В результате перестановок да частой транспортировки разбили ажурную стеклянную вставку. Верно говорится: «Два переезда равны одному пожару». Верхние точёные фигурки тоже были повреждены, их пришлось убрать. Две нижние ножки потерялись, и шифоньер стал куцым и однобоким.

Состарился, как всё в этом мире, и детям стал не нужен. Его привезли к нам, но в нашу низкую хатёнку он не вписался: был высоким. Поставили на улице под навесом, где от залетающих дождинок и солнца он потерял цвет. Мне и жене нравилось зеркало. Я снял застеклённую дверцу, вынул из неё массивное зеркало, и мы поставили его просто на пол в хате. Метр двадцать по высоте, сверху овал, книзу — трапецией.

А какая чистота отражения в нём! Сколько людей себя в нём видело! Наверно, в этом стекле уместилось несколько эпох, тысячи лиц. Теперь же оно одиноко приютилось здесь, в уголке, потеряв свою силу и былую красоту, потеряв своё место в жизни, своё предназначение, свою сущность. Не совсем покинутое, но брошенное так же, как Лариса Васильевна своей родной дочерью.

Геннадий Леликов