Витька

Лето в самом разгаре. По пустынной пыльной дорожке, той, что от деревни ведёт к высокому речному яру, в закатанных до колен трикошках и вылинявшей от солёного пота и нещадного солнца рубахе, завязанной «по моде» узлом на пузе, шёл щупловатый, нестриженый, бородатенький мужичонка, с виду лет сорока, а может, уже и пятидесяти, бормоча что-то под нос, а порой и злобно выкрикивая:  

  – Покос. Провались он пропадом, этот покос! Да передохни вся скотина – пальцем не шевельну! Ишь, батрака нашли! Вставай ни свет ни заря, ложись в потёмках! А когда-жить-то?! Вот она где, жисть эта! – Характерным жестом рубанул себя по горлу тыльной стороной ладони.  – Неее, это не житуха! В город подаваться надо.

В городе, там с восьми до пяти, два выходных и… гуляй босота!       Витька, либо просто Чудик – так мужичка звал на деревне и стар и мал, шёл на недельную вахту – пасти колхозный скот. Так-то Витька не злобный. Добрый он, мухи не обидит, чуток малахольный только. А орал – была на то причина.

За спиной его болталась котомка с нехитрой снедью: пара караваев свежеиспечённого хлеба, добрый шмат солёного сала, заботливо завёрнутый в полотенце, огурцы-помидоры и прочая огородная зелень. Жена Нинка, хоть баба и суровая, порой сварливая, мужика всё же берегла. Тяжело на деревне одной с двумя детишками, а Витька какой-никакой, а всё же мужичок. А мужика-то кормить надо!  

    Идти было не близко, палящее июльское солнце уже в зените – мочи нет. А пуще мочи нет терпежу! Пришла пора, пришла родимая, пора в запой уходить, вот и нервничал! Числится за ним грешок: сорвётся Витька, запьёт на месяцок-другой, а с кем не бывает? Кто на деревне не пьёт? На покосе не попьёшь –дома тоже! А бычки колхозные – они ведь твари бессловесные, не Нинка! К горлу с ножиком не пристанут: не пей! А в овражке, под кустиком, надёжно спрятанные с бражкой лагушок с четвертью ВитькA с прошлой вахты дожидаются. Добрая бражка на жаре дошла! Эх, гульну! Сменщика б спровадить!  

   Кажись, дошёл. Вот и полянка с дощатым полевым вагончиком на высоком, обдуваемом от комаров и слепней берегу, вот и стадо молодняка в тенёчке берёзового колка расположилось – готово к приёму-передаче. Спровадить заскучавшего по дому да по девкам напарника, мальчонку лет семнадцати – дело пяти минут, и… бегом с кружкой к оврагу! Солнце уже клонилось за горизонт, когда Витька, оторвав от земли отяжелевшую от браги головушку, очнулся в овраге в обнимку с опустевшим лагушком.    

   Комары, вившиеся гуртом, не очень складно жужжали, видать, насосались пьяной кровушки.  «Добраться бы до вагончика – здесь сожрут живьём», – промелькнуло в затуманенной голове. Непочатую четвертную бутыль с бражкой нёс на руках, как невесту к брачному ложу – бережно и вожделенно, каждый десяток шагов приостанавливаясь и с придыханьем, как бы целуясь в засос, отхлёбывал пару добрых глотков, утоляя неуёмную жажду.  

    Сколько времени продолжался праздник, он уже и не помнил. И когда стало ясно, что волшебное зелье закончилось, а голова, гудевшая зычным колоколом, казалось, вот-вот расколется, на Витька; нашло прозрение. Размазывая по щекам тёкшие ручьём слёзы и вспоминая, как часто несправедлива была к нему судьба, наш герой понял: так больше жить нельзя…Просто больше жить нельзя!  

   С размаху двинул локтём засиженное мухами оконце, вмиг разлетевшееся на длинные и острые осколки, порезав руку. Алые капли крови забарабанили по клеёнке. Вырвав первый попавшийся под руку чистый лист из тетрадки передачи дежурств, ржавым гвоздём — «соткой», валявшимся на подоконнике, макая его в ещё не запёкшуюся лужицу крови, начал писать: «Дети мои, и жена моя, Нинка! Отец ваш, и муж жил на земле этой», – на секунду задумался и крупными корявыми буквами, отделяя одну от другой, дописал:

«П О Д Л Е Ц О М.   П Р О С Т И Т Е    М Е Н Я   ЗА ВСЁ   И   П Р О Щ А Й Т Е!»       Сдерживать рвавшиеся из глаз слёзы не было мочи. Пинком поддав дверь и срывая на бегу рубаху, кинулся к речному обрыву. Витьку хватились тогда, когда разбрёдшееся стадо бычков плотно обосновалось на посевах с наливающейся спелостью пшеницей, а проезжавший мимо обходчик заметил неладное.  

   Понаехало на стойбище люду служивого, прокурорского да милицейского – тьма. Председатель людей с покоса снял. Трое суток берега все, кусты, отмели песчаные исходили ноженьками. Водолазов из города вызвали, невода рыболовные по деревенькам прибрежным пособирали – всю рыбу, банки консервные, да покрышки тракторные в омутах вычерпали – нет Витьки! На пятые сутки поисков Нинка в тридцатиградусную жару пришла в сельпо повязанная чёрным платком и в чёрном до пят сарафане…  

    Бабы по деревне её хоть и жалели, но украдкой меж собой шептались: – Отмучилась! Может, полегче жисть её станет, без этого забулдыги. – И тут же, как бы опомнившись, неистово крестились: – Прости, Господи, за ересь, что с языка сорвалась! Царство ему небесное!  

    Так бы и закончилась история про мужичка-недотёпу ужасным финалом и не было бы в ней счастливого конца, если бы не проезжавший мимо акатьевский почтальон Сенька, остановившийся у магазинчика прикупить курева и подслушавший бабские толки. Сенька-то и сообразил, а сообразив молчать не стал о том, что спавший за печкой дядька, которого он узрел у местной шинкарки Вальки, что за ласки мужские да в кредит кормит-поит забредших на огонёк мужиков, и есть тот самый Витька.  

  Стоявшая в сторонке «вдова» и внимательно прислушивающаяся к Сенькиным разглагольствованиям, резко расправив согбённые плечи и сорвав с головы траурный платок, с криком «Убью скотину!» выскочила из магазина.

    Давно это было, лет, наверное, тридцать назад. Все живы. И не пьёт Витька с тех пор, и в семье у него всё хорошо: простила его Нинка, отлучив от супружеской постели, продержав до заморозков на сеновале. И провинность перед колхозниками искупил он ударным трудом, кидая навоз на скотном дворе без малого пятилетку. Только деревенские старожилы при встрече усмехнутся вслед, припоминая былое: «Чудик – он и есть чудик».

Алексей Фандюхин