В старом доме

Этот дом, до боли знакомый мне, стоит на краю деревни, у самого затона. В нём давно уже никто не живёт. Много лет я не могла заставить себя прийти сюда. Вид запустения больно бьёт по нервам и памяти. Я боялась, что полуразрушенный дом сотрёт добрые и радостные воспоминания и оставит те, которые заставят душу сжиматься от горечи и тоски по утраченному. Но заброшенный дом манил к себе, словно знал, что когда-нибудь всё равно приду к нему в гости.

И я пришла… По заросшей, едва угадываемой тропинке, подхожу к калитке. Странно… изгороди уже нет, а калитка жива. Видимо, столбы оказались крепче прошедших десятилетий. Вхожу через неё во двор, заросший крапивой и репейником. С трудом продираюсь сквозь эти заросли к крыльцу, с опаской ступаю на расшатанные, местами уже провалившиеся ступеньки.

С сильно бьющимся сердцем, в надежде, что внутри всё не так уж плохо, открываю дверь, переступаю порог. Замираю, прислушиваюсь, тихо говорю: — Здравствуй, дом! Как ты живёшь? Ни с того, ни с сего скрипнула половица. Похоже, это дом ответил на моё приветствие. Потянуло сквозняком, заскрипела дверь, что-то зашелестело, засвистело.

Но мне совсем не страшно. Я знаю, что это мечется душа дома, которая изо всех сил держит ещё на земле эти старые стены. Она тоскует о бывшем тепле и уюте, по-прежнему ожидая возвращения своих хозяев. Это за пределами возможного, но какое ей дело до прошедших лет! Прохожу на кухню. Тот же стол, та же лавка…шкафчик для посуды. Зияет открытым челом русская печь, сбитая на века.

Дом присел на одну сторону, местами обвалился потолок, прогнил пол, а печь стоит, как твердыня. Когда-то она пылала жарким огнём берёзовых дров. Дом дышал не только её теплом, но и теплом сердец тех людей, которые жили здесь. Иван Николаевич и Зоя Ефимовна Чагины… Спокойные, добрые, со здоровым чувством юмора, честные и совестливые до самого донышка души. Их невозможно было не любить.

Они всегда искренне радовались гостям, и лучшим угощением были пельмени «а-ля тётушка Зоя». Надо было видеть, как хозяйка «ювелирно» лепила их. Казалось, одно движение руки – и вот он, маленький, такой соблазнительный пельмешек в виде месяца! А потом горяченький, только что из чугунка да в растопленное масло – и в рот. У-у-у! Пельменей вкуснее этих я в жизни больше не ела. Правду говорят, что еда вкусна настолько, насколько в неё вложены душа и любовь. А уж любви хозяйке хватало, и душа у неё была широкая.

Внезапно ощущаю, что этот дом, продутый ветрами, промытый дождями, выстуженный морозами, всё ещё хранит тот особый деревенский дух, пропитанный хлебом, молоком, печным дымком и ещё какими-то знакомыми, не сразу уловимыми запахами того далёкого времени. Прохожу в комнату, которая раньше звенела от разговоров, смеха и звякания посуды.

Здесь принимали гостей. Сажусь на единственный оставшийся стул и вспоминаю… вспоминаю… то улыбаясь, то смахивая слёзы. Воспоминания в забытом людьми и богом доме ярче, богаче и острее. Дядя Ваня рано ушёл из жизни. Плохо залеченная со времён войны нога болела всю оставшуюся жизнь, а потом случилось заражение крови. Тётушка Зоя пережила его лет на тридцать. Боль утраты и пошатнувшееся здоровье ничуть не изменили её характера. Этакая смешливая и лукавая «хитрованка»!

Она умела найти подход к любому, и к старому, и к малому. Например, чтобы не выдавать тайны рыбалки, маленькому Павлику про сёмгу говорили, что это налим. Тётушка Зоя заходила издалека: — Пашка-а, папа с дедом много рыбы-то поймали? — Много. — А большу-те поймали? — Да, вот такого большого налима!

— А налим-от красный? — Ну да, красный… — Ой, какие онЕ молодцы! Я знаю, этот налим-от очень вкусный. А его, случайно, не сёмгой зовут? Павлик делал большие глаза и удивлённо говорил: — Такая большая и не знаешь, что это налим! Затем, смеясь, рассказывала нам про этот разговор и, шутя, советовала, как лучше подучить Павлика. Но ребёнка больше не стали вводить в заблуждение, и рыбу называли «своим именем».

За небольшой рост и полноту Зою Ефимовну звали «туричкОм». Раньше изготавливались такие большие самодельные катушки, на которые наматывали нитки-ленточки, нарезанные из различных лоскутов. Эти «турички» были похожи на выпуклые пуфики, на них даже сидеть можно было. Из ниток ткали красивые дорожки.

Был в этом доме ткацкий станок и другие приспособления для этого ремесла. Теперь, конечно же, ничего нет. Зато живёт в доме память в виде старой Почётной грамоты. Тётушка ухаживала за овцами и была очень хорошей работницей. Как ударницу, её наградили этим «шедевром», текст которого привожу дословно. «Почётная грамота Чагиной Зое Ефимовне ОВЧАРКЕ колхоза «Герой труда» за высокие показатели в овцеводстве».

Вот так принизили героиню до уровня «братьев наших меньших». Благо, тётушке хватило чувства юмора, чтобы повесить этот «символ» вопиющей безграмотности на видное место. За пятьдесят с лишним лет хорошо сохранился сам бланк, и тушь не выгорела, не осыпалась. Да, всё-таки многое делалось в то время на совесть.

Ах, память-старушка, ты находишь в своих лабиринтах и даришь то весёлые, то грустные моменты такой далёкой прошлой жизни. С течением лет всё больше щемит сердце, потому что понимаешь: возврата нет. Ну, разве что в воспоминаниях! Этот дом строился на века и должен был служить не одному поколению. Распахнутые окна весело смотрели в мир, и солнце впускало в дом свою живительную энергию. Раньше в них всеми красками играл закат, а теперь нет половины стёкол. Дом без людей быстро стареет.

Судьба и время распорядились так, что его век оказался коротким. Две дочери Чагиных выучились, вышли замуж и свили свои семейные гнёздышки далеко от дома. Ему уже не привечать ни хозяев, ни гостей. И лишь берёзки, выросшие выше крыши, всё так же будут встречать каждую новую весну, играя молодой листвой. Снимаю со стенки грамоту. Я возьму её с собой. Пусть этот лист будет маленьким мостиком в прошлую жизнь.

Проглотив подкативший к горлу ком, выхожу из дома. По щекам катятся слёзы. До свидания, старый дом! Спасибо тебе. Я как будто снова встретилась и поговорила с людьми, которых так любила! Ты снова остаёшься один со своей израненной душой. Я не могу произнести слово «прощай», хотя знаю, что твоя судьба предрешена.

И, словно в подтверждение моих мыслей, набежавшая тучка пролилась дождём. Он будто оплакивал горькую участь дома, пуская по оставшимся стёклам слезинки. Этот дом, уже никому не нужный, тихо умирает. Душа его ещё какое-то время будет стонать, и на вой ветра будет откликаться эхо былых голосов. А жизнь продолжается…

Валентина Лызлова