Главная дорога

« К чему приснилась мать? Нарядная, в своём любимом платье цвета луковой шелухи. Туфли новые, она в них всегда в церковь ходила. Волосы мать расплела и они свободно падали на плечи, покрытые большим цветастым платком … Странно, но мать никогда не расплетала косы, заметно оскудевшей с возрастом, а то, что осталось от былой пышности, она завсегда укладывала в причудливый узел на затылке, а потом всё это сооружение прятала под выцветшую косынку. Странно …» Прерывая мысль, в нагрудном кармане надсадно завибрировала телефонная трубка. Лукьянов вздрогнул. Придерживая руль левой рукой, он вытащил телефон из кармана и посмотрел на светящийся экран.

«Эх, Лёха! Зачем я тебе понадобился в выходной, да ещё в такую рань?! До Луги доехать не успел, а ты уже трезвонишь», — с досадой подумал Лукьянов. — Слушаю тебя внимательно, Алексей. — Лукьянов, ты где? Я по городскому дозвонится не могу. – Голос коллеги звучал несколько встревожено. В трубке зашуршало, затрещало, забулькало – связь на трассе оставляла желать лучшего, а местами и вовсе пропадала. — На обратной стороне луны! Сегодня суббота! Какого чёрта …? Лукьянов осёкся. Вырвавшиеся слова снова заставили вспомнить мать, которая с раннего его детства строго-настрого запрещала даже думать о нечистой силе, и уж совсем не гоже чертыхаться в дороге. Усилием воли Лукьянов заставил себя перейти на нейтральный тон:

— Впереди напряжённая неделя, успеешь ещё насладиться бессонницей, коллега. — Вот и я о том же! В понедельник поставщики приезжают … Ты читал договор? — Читал, там все нормально. Я завтра вечером вернусь, тогда и поговорим. — А если не успеем, вдруг что-то менять придётся? – голос в трубке, несмотря на ранний час, звучал бодро. — Мне там пункт один не нравится. — Никаких «если». Я на трассе, и в город вернусь только завтра, — оборвал Лукьянов, — К матери съездить надо. — А вчера не мог сказать, что ехать собрался? Ну, ты даёшь! И это в тот момент, когда дебет встал перпендикулярно к кредиту!

— Не мог! – снова ответил Лукьянов с раздражением. – Так вышло. Не рассказывать же про сон и его собственные опасения. — В таком случае, договор на твоей совести! – не унимался коллега. — Да понял я. Всё. Бывай! Лукьянов бросил трубку на сиденье и ещё сильнее надавил на педаль акселератора. Машина послушно прибавила скорость. Он взглянул на часы. Если так пойдет, то к двум часам дня он будет на месте. Лукьянов, помня о метаморфозах зимней дороги, сомневался: трассу-то чистят от снега, а вот дороги в районе – вряд ли.

Уже не говоря о просёлочных. При таком раскладе машину придётся оставить на большаке, в лучшем случае – в ближайшей деревне. Придётся идти несколько километров по лесной дороге, обозначенной, в лучшем случае, тракторной колеёй. Такая перспектива Лукьянову радужной не казалась: мороз заметно крепчал, в лобовое стекло летели редкие снежинки. Мать писала, что снег в этом году глубокий и «крахмальный», и идти по этому снегу в ботинках, даже самых высоких, ощущение малоприятное. Но он пойдет.

Он будет размеренно ступать, глубоко проваливаясь в холодную «крахмальную» перину погрузившегося в безмолвие леса, потом перейдёт через промерзший насквозь ручей, побредёт по заснеженной околице, пока сквозь тяжелые лапы высоких елей не увидит бревенчатый, вросший в землю дом. Разве не эта дорога самая привычная? «К чему приснилась мать? Когда мы виделись в последний раз? В середине лета? Да, кажется, в июле». Он приезжал в июле, сразу после заключения очередной сделки – раньше его не отпускала работа.

Трава в саду стояла непроходимым лесом. Обычно первый раз он скашивал её месяцем раньше, но в июне он приехать не смог. Приехал с разницей в месяц и не узнал сада – так всё заросло! Лето было дождливым, вот и поднялся бурьян в человеческий рост. Мать показалась ему тогда сильно постаревшей, маленькой и сухой, как сожженная солнцем былинка. Звал к себе, в город, а она только смеялась в ответ:

«Ну, какая из меня горожанка, я тутошняя прихожанка, а к вам разве что захожанка!» Варвара Антоновна жила на хуторе, рядом с небольшой деревушкой – поселением староверов. Раньше на хуторе было три жилых дома, теперь остался один. Колхоз давно отошёл в прошлое, а единственный работоспособный мужик Виктор, рано похоронивший жену, познакомился с дачницей, и та увезла его в областной город. Мужик был хороший, малопьющий. В помощи никогда не отказывал: то забор подправит, то сливу-дичку вырубит, а в районный город поедет – хлеба привезёт и ещё что-нибудь по хозяйственной мелочи.

Без мужика на хуторе совсем плохо стало, а вскоре и соседка отошла с миром, и из жилых домов остался только дом Варвары Антоновны. Отец умер давно, Лукьянов тогда ещё не был женат, в Питер как раз собирался, на заработки. Жалко было мать оставлять, а только уговорила она его тогда. — Поезжай, сыночек, судьбу свою устраивай.

Я пока в силе, справлюсь с хозяйством. Хоть я и одна на нашем отрубе, а в соседней деревне ещё есть мужики, в помощи не откажут. Что тебе, молодому, на хуторе сидеть? В городе, гляди, женишься, мне внуков привозить на лето будешь. Сколько раз уже после того разговора мать с собой звал, а она так и не поехала. — Что я, — говорила, — с вами, с молодыми делать буду? Я и говорить-то по-городскому не умею. Вы живите по-своему, а я тут, помаленьку… С тех пор прошла почти четверть века. Лукьянов женился, сына вырастил, сам начальником стал. Не переставал мать к себе звать, да всё напрасно:

— А кто за могилкой отцовой ухаживать будет? Нет, сыночек, отца твоего я теперь не оставлю. Коль в молодости не оставила, теперь и подавно. А как станет невмоготу – напишу тебе. Тогда и будешь думать, что со мной делать. Машина свернула с трассы федерального значения и дорога заметно сузилась. Ещё километров сорок по асфальту, дальше грунтовка. Лукьянов проехал маленький городишко, ставший предметом нелестных отзывов великого русского поэта. «Есть на свете город Луга … хуже б не было сего городишки на примете …»

Нет, это не Луга, это тот самый город Новоржев, с лёгкой руки императрицы Екатерины Второй получивший этот статус вместо погоста с мало кому понятным названием Оршо. Тут и памятник ей имеется, который торжественно установили перед зданием районного отдела народного образования, напротив дома культуры. Теперь все свадебные кортежи из загса прямиком сюда едут: цветы возложить, шампанского выпить или попросту сфотографироваться на фоне пышных бронзовых одежд императрицы. Достопримечательность, какая-никакая. Лукьянов быстро проехал последний на своём пути город, позади остался и последний километр асфальтового покрытия.

По обе стороны дороги стоял заснеженный хвойный лес. Солнце висело низко над горизонтом, и оттого снег казался розовым. «А у матери даже телефона нет, — думал Лукьянов. – Вот так случись что! К чему этот сон, будь он неладен». К великой радости Лукьянова грунтовка оказалась расчищенной. Летом дорога эта вся в выбоинах, к тому же пыль стоит невыносимая, а зимой накат ровный, машина идёт плавно, хотя и не так быстро.

Вот и знакомый перекресток, дальше по просёлочной дороге. Проселочная дорога узкая – двум машинам не разминуться. Похоже, что и её чистят, только не часто. На снегу отчетливо проступают две широкие колеи. «Наверное, автолавка, — подумал Лукьянов, прислушиваясь, как защита картера трется о жесткую снежную корку. — Да как жить-то можно в такой глуши? Нужно срочно увозить мать отсюда!». Машина с трудом поднялась на гору и въехала в небольшую деревню. Когда-то здесь было 16 жилых дворов. Сколько осталось? Над одной из крыш, курился голубоватый дымок.

Дорога под прямым углом поворачивала влево. Дальше ещё два дома, прямо у дороги, друг напротив друга. Слева серый, бревенчатый, справа оранжевый, крашеный, с виду добротный. Возле бревенчатого мужик в длинной шубе, валенках с калошами и свалявшейся шапке ушанке. «Дядя Коля?! Точно он! Как постарел». Николай, некогда житель районного городишки, овдовев, продал все и вернулся доживать свой век в дом матери.

Сама мать давно умерла, и дом несколько лет стоял бесхозный. Теперь вот снова затеплилась в нём жизнь. Надолго ли? Дом справа опустел давно. Когда-то в нём жил друг детства, в школу вместе ходили. Звали друга Саней. У Сани сестра была, смешная такая: курносая, веснушчатая, с большими серыми глазами. Отец Сани застудился и от воспаления лёгких умер, когда того на службу призвали. И двух месяцев прослужить не успел, как из дома пришла телеграмма. Лукьянову довелось быть на похоронах, не стёрся в памяти лютый мороз того январского дня.

Мать Саньки через пару лет уехала в Ленинград с каким-то дачником. Сестру Женьку с собой увезли. Она, конечно, и сына с собой звала, когда тот из армии вернулся, но Саня наотрез отказался – остался в деревне с родной бабкой. Потом, правда, в районный город перебрался, семьёй обзавелся. С тех пор Лукьянов его всего два раза и видел. Анна Андреевна после смерти сына прожила с десяток лет, и тоже всем долго жить приказала. С тех пор дом так и стоит с зашторенными окнами. Иногда Женька с мужем и сыновьями приезжает погостить. Сам-то Саня в райцентре живет, чаще приезжает, его заботами и стоит дом.

Лукьянов вздохнул и поехал дальше. Дальше все дома стояли заколоченные. Лукьянову вдруг стало не по себе от такой пустоты. Когда-то он ездил в эту деревню на новеньком мопеде. Деревня жила: гоготали гуси, лаяли собаки, мычали коровы. По утру заводились трактора, по субботам топились бани. Самое главное, рождались дети! Где всё это? Над заваленной снегом деревней стояла мёртвая тишина. А ведь прошло не более четверти века! Лукьянову даже страшно было думать о том, что будет здесь через какие-то десять-пятнадцать лет.

«Похоже, и дачники ездить перестанут, вымрет деревня». Машина выехала из деревни и медленно покатилась дальше ко глубоким снежным колеям. Она проехала несколько метров по опушке, и снова свернула в лес. Наконец, бампер уткнулся в высокий снежный бруствер – дальше дороги не было. Лукьянов вышел, закрыл машину и, забросив на плечо спортивную сумку, зашагал по глубокому снегу в сторону хутора. «Значит, автолавка дальше не ходит, — подумал он. – Матери почти километр приходится идти пешком, а назад ещё и сумку с продуктами тащить».

Из головы не выходил сон. Лукьянов пытался отогнать от себя тревожные мысли, но они кружились над ним как осы над опавшими грушами. Он решил сократить путь и пошел опушкой, не заходя в деревню. Где-то в лесу глухо грянул выстрел, потом ещё один. «На кого тут можно охотиться? – подумал Лукьянов. – Вокруг ни одной живой души, даже птиц не видно». Зимнее солнце опустилось ещё ниже.

Лукьянов едва отыскал под глубоким снегом ручей. Дальше несколько метров околицей. Лукьянов торопил шаг, почти бежал. В висках гулко стучало. Наконец показались три высокие старые ели, помнившие его вихрастым мальчуганом. Массивные еловые лапы отяжелели от снега и были смиренно опущены вдоль ствола. Тропинка, протоптанная от бани к дому, была еле видна. Дорожка у крыльца расчищена, но уже присыпана снегом.

Лукьянову показалось, что дом ещё больше осел на бок под тяжестью снега. Он подошел к двери и дёрнул за ручку. Дверь была не заперта. В углу веранды стоял веник, тут же ведро с замерзшей водой. Не обметая ног, Лукьянов перемахнул через три ступеньки и вошёл в остывшую избу. На таком морозе даже если утром печку протопить, все равно к вечеру изба выстынет. — Мать! – позвал он, но никто не ответил. «Может, в деревню ушла? – подумал Лукьянов. Зашуршали луковые связки – на печи кто-то шевельнулся.

— Мама! — Кто здесь? – послышался с печи тихий сдавленный голос Варвары Антоновны. — Это я, мам, — обрадовано ответил Лукьянов, подходя к печи вплотную. Из-за занавески вынырнула заспанная кошачья морда с испуганными глазами. Прошмыгнув мимо Лукьянова, кот скрылся под кроватью. — Сынок! Радость-то какая! Погоди-ка, я с печи слезу, — заворочалась среди луковых связок Варвара Антоновна. – А я как раз голландку топить собиралась, да пригрелась и заснула. Зимний сон на подход скорый. — Осторожно, мать, не торопись.

Поддерживая высохшее тело матери, Лукьянов помог ей спуститься с печи. — Ну, здравствуй, сынок. Какой ты стал! — Какой, мать? — Видный, — с гордостью ответила Варвара Антоновна, прижимаясь к сыну. – Как вы там? Дома все здоровы? Что ж ты так, без предупреждения? Я-то и не ждала … — У нас всё нормально, — уклончиво ответил Лукьянов. – Сама-то как? Здоровье как? — Ничего, Мишенька. Помаленьку. Мне годов-то сколько?! Какое уж тут здоровье, — махнула рукой Варвара Антоновна и захлопотала у стола.

– Хожу-блужу, и ладно! Я сейчас голландку растоплю, и что-нибудь на ужин соберу. Проголодался, небось, после долгой дороги? — Не волнуйся, мам, я не голоден. На, вот, гостинцев тебе, — сказал Лукьянов, ставя спортивную сумку на длинную скамью. – Тебе помочь чем? Давай я за дровами схожу. — Ну, сходи, коли без дела не сидится. Лукьянов направился к двери и толкнул её ладонью, как в детстве. В избу ворвалось облако морозного воздуха. — Из старой поленницы бери, Мишенька! Лукьянов обмёл от снега поленницу и принёс в дом дров. Он растопил голландку, и остывшая изба быстро нагрелась.

А потом они пили чай, с мятой, как в детстве. От дров, что были сложены в плетёную корзину и поставлены у нагретой печи «на просушку», исходил густой смолистый запах. Завтра с утра и они в ход пойдут, при таком-то морозе! К запаху смолы примешивался аромат малинового варенья, которое Лукьянов так не любил в детстве из-за мелких, хрустящих на зубах косточек, и которое теперь казалось ему самым вкусным. За окном быстро стемнело. Короткий зимний день закатился за онемевший от холода лес. В голландке потрескивали угли, на стене громко тикали старые ходики с тяжёлыми сосновыми шишками-гирями для завода.

— А где Пушок? – вспомнив про кота, спросил Лукьянов, и заглянул под кровать. – Не узнал он меня, что ли? Шарахнулся, будто его кипятком ошпарили. — Что станет твоему Пушку? Он зимой людей редко видит, вот и одичал, а по весне его и вовсе домой не дозовёшься! У Петровны, что на краю живёт, кошка есть, так он туда и ходит. Бывает, уйдёт, и не вижу его больше двух недель. Придет тощий – смотреть страшно! Ест, ест, а всё не впрок.

— Крыс-то ловит, или он у тебя только по кошкам ходить мастер? – спросил Лукьянов, он был готов говорить с матерью всю ночь. — Ловит, — ответила Варвара Антоновна, убирая со стола посуду. – Только зачем их ловить, когда ты ему готовый корм возишь? Привык он к этим вашим сухарям, по три раза на день просит. А ест так, что только хруст стоит! Чего только у вас в городе не придумают. — Пусть ест, лишь бы не во вред. Я потом ещё привезу, — улыбнулся Лукьянов. — Да что мы всё про кота? Много чести ему.

Твои-то как дела? Как Митенька? Пусть ко мне хоть на недельку летом приедет, воздухом свежим подышит. — Приедет, мать, обязательно приедет. Вот сдаст экзамены в июне и приедет, — заверил Лукьянов. — И супружница твоя, Людмила, пусть приезжает. Оно тут, конечно, веселья мало, — вздохнула Варвара Антоновна, и развела руками. – Зато воздухом лесным вдоволь надышится. — Все приедем. – Лукьянов подошёл к матери и обнял её за плечи. – Ты за нас не переживай. Главное, чтобы у тебя здоровье было. Варвара Антоновна не ответила.

Она подошла к старому комоду и достала пакет с фотографиями. Перебрав в руках несколько фотографий, она выбрала одну, и положила её на стол перед сыном. — Я карточки ваши часто перебираю, посмотрю – вроде, как поговорю. А на эту посмотрела и расстроилась: Митенька худенький такой, бледненький. Трудно ему, поди, в институте учиться. — Всё в порядке у Дмитрия, — поспешил успокоить мать Лукьянов.

– Сейчас всё поколение такое бледнолицее. И усердие нынче не в моде, так что ты за молодежь не переживай. Вот и сейчас твой Митенька на отдыхе после успешной сдачи зимней сессии. За границей он, в Финляндии. — За границей? Один?! – всполошилась Варвара Антоновна. — С Людмилой. В аквапарк на выходные поехали. — А что это за диво такое? – полюбопытствовала Варвара Антоновна. – Звери там, или цветы какие диковинные? — Да я и не знаю, как объяснить тебе. – Лукьянов смущённо потёр ладонью затылок.

— Это такой бассейн большой, воды там много. Водопады разные, горки. Туда купаться все едут, мать. — Баня, что ли какая большая? — Можно и так сказать, — согласился Лукьянов. – Вот они и поехали отдохнуть, а я – к тебе. — Ну и хорошо, что приехал, я хоть погляжу на тебя, — с умилением произнесла Варвара Антоновна. — Только и тебе, Мишенька, отдыхать надо, а ко мне как поехал, так выходные – коту под хвост! А ты где машину оставил, сыночек? — На опушке, мать. Снег у вас в этом году глубокий …

Мать и сын долго сидели за столом у тёплой печки — буржуйки, которую величали в тех краях голландкой. Варвара Антоновна тихо и буднично рассказывала сыну последние новости забытого богом захолустья: говорила о том, кто ещё из местных жителей в город подался, а кто попросту умер. За окном стоял тёмный, тихий и морозный зимний вечер. А потом наступила ночь, неотвратимая и безмолвная как вечность. Перед сном Лукьянов вышел на улицу. Вокруг стояла кромешная тьма – ни одного огонька поблизости.

Бледно-жёлтой репой в небе висела луна, но её света было недостаточно, чтобы разглядеть тот край, где кончается поле и начинается лес. Но Лукьянов знал, что лес в содружестве с непроглядной темнотой обступают ветхий дом со всех сторон. В полной тишине было слышно, как трещат на крещенском морозе деревья. — Мать, а почему свет на столбе не горит? – спросил Лукьянов, вернувшись в избу. — Так линию обрезали, Мишенька. За такой свет теперь отдельно надо платить, иначе получается хищение электроэнергии у государства, — пояснила Варвара Антоновна словами районного энергетика.

«Вот уроды, — подумал Лукьянов. – Света для старух жалеют! И где?! В этой-то глуши! Раньше почти на каждом столбе фонари были, советская власть могла себе позволить». — Так давай я заплачу! – сказал он вслух. – Завтра я все равно мимо поеду. — Не надо, сыночек. Мне света сполна хватает. В избе свет горит, так и на улице, перед окнами, не темно. А как на веранде свет включу, так и вовсе благодать: я и к сараю по видному иду, и к поленнице. А дальше мне, Мишенька, и не надо. Куда я зимой пойду? Коли уж захочу куда сходить, так я лета дождусь: летом день долгий!

— А я всё-таки заеду в эту контору. Что значит, обрезали? – возмутился Лукьянов. — Не надо, Мишенька. Хозяин – барин, а мы и так уже привыкли. Ты лучше спать ложись, завтра тебе в дальнюю дорогу …

Утром Лукьянов проснулся от стука заслонки – мать топила печь. Умывшись согретой в печи водой, он с аппетитом поел масляных блинов. Поблагодарив мать за приготовленный завтрак, он оделся и вышел на морозный воздух. Казалось, за ночь мороз окреп ещё больше. Лес стоял неподвижно и беззвучно, лишь снег упруго хрустел под ногами. Лукьянов расчистил от снега дорожку и тропинку к бане, принес воды, наколол дров, подтянул петли на осевшей двери. Приближался полдень, нужно было собираться в дорогу. — А может, поедешь со мной, мать. Я тебя вместе с котом заберу, трудно тебе тут одной. А к лету назад привезу.

— Нет, Мишенька, не поеду, — уставшим голосом ответила Варвара Антоновна. – Не гоже дом оставлять, да и зима к концу близиться. Ужо и февраль за окном мерещится, а там скоро и огород сажать. Я ещё в силе. Потом – видно будет, а пока никуда не поеду. Тут я хозяйка, а в городе вашем что делать буду? А ты поезжай, сыночек, а то по тёмному ехать придётся. Ты же в городе только к ночи будешь. — Зря ты, мам. Так мне было бы спокойнее, — вздохнул Лукьянов.

– Вокруг ведь ни одной живой души нет! Варвара Антоновна закуталась в большой шерстяной платок и вышла провожать сына. По расчищенной дорожке они вместе дошли до высоких елей. Крупное красное низко висело над синеватой линией горизонта. — Ты не ходи дальше; на опушке снег глубокий, иди в дом. – Лукьянов остановился и, поставив сумку на снег, обнял мать. — Будь аккуратнее на дороге, на других не смотри: езжай себе потихоньку, не гони машину. Оно и мне спокойнее будет. — Не буду, — упокоил Лукьянов мать.

– Я постараюсь скоро приехать. — Ну, иди с богом. И привет своим передай! – Выцветшие светло-карие глаза Варвары Антоновны влажно блеснули. — Передам. Обязательно передам … Лукьянов сделал несколько шагов по глубокому снегу и оглянулся. Мать стояла на том месте, где они простились, смотрела вслед и осеняла его крестным знамением. Увидев, что он оглянулся, она махнула рукой. Через тяжелые еловые ветви был едва виден присевший на бок дом.

Отсюда он ходил в школу, а потом и в клуб, на танцы. Мягкий желтый свет в окне был еле различим. Казалось, бледно-желтая луна скатилась с темнеющего небосвода, и лежит теперь на завалинке. Лукьянов вздохнул. В этом доме, со всех сторон окруженном лесом, каждый день молится перед образами сухенькая старушка, его мать. И пока горит этот свет, никакой другой, яркий неоновый свет всех взятых вместе городов не сможет его заменить. И пусть на этой узкой лесной дороге нет знаков и указателей, она навсегда останется в его жизни главной.

Валентина Амосова