ДЕД

Я уже старый, да и старуха моя немногим моложе. Таких, как мы — древних, в наших краях по пальцам сосчитать. Сидел тут, валенки к зиме подшивал, задумался, а бабка — рядом, носки внукам вязала.  

 — Ты не помнишь, сколько мне годов?    — Сколько волосьев на голове осталось, столько и годов.   Взял с комода зеркало и начал считать:  

 — На плеши штук пять, не больше, в ушах по десятку. Того двадцать пять. Ну ты, старая, даешь.    — Из носа пучок торчит, брови как у лешего, глаз не видать.    — Ну, значит правильно — годов девяносто или около того. Вот ведь сколько прожил, а еще, видать, не срок, поживу.  

  Да вот не доле, как месяц назад или неделю, со мной тут приключилось. Пошел я в лес, по грибы, уж почти корзину опят настриг, начал через какую-то валежину перелезать, одну ногу переставил, а другая застряла, порчиной за сучек зацепилась. Стою, дергаюсь, как припадочный, толку нет ни взад, ни вперед.  Собрал всю силушку, а сам себе думаю:

«Хрен с ними, с портками, помощи то ждать все одно неоткуда». Ну и дернулся  как следует. Отцепиться-то удалось, только башкой об дерево так шандарахнулся, что с него все шишки поотваливались. Лежу под деревом, шишками заваленный, и думаю: «Поливать нынче огурцы, или дождь будет?». Отлежался малость и домой потащился.  

  Дома внуки и правнуки давай меня лечить, кто зеленкой, кто йодом, в общем, измазали меня всего. Рубашка зеленая, да и шут с ней, главное – жив остался. Бегают, бесенята, мельтешат перед глазами, я от них еще больше расхворался. У меня каждое лето так, понаедет саранча штук по пять, по восемь, никуда от них не скроешься, как микробы, везде проникают. Я их  считать пробовал, ни черта из этой затеи не получилось.

Пальцы загибаю, глазами зыркаю – получилось восемь, по новой начал, нет, только пять, а вон, глядь, и седьмой из крыжовника торчит. Плюнул я на это дело, к концу лета все равно всех по именам буду знать. Тогда и сосчитаю или на крайняк у бабки спрошу. А так, с прошлого года только Антона запомнил. Вот пролаз растет, забрался на чердак, а у меня там гробик, отесанный, в сухости стоит, проветривается, так этот чиграш конопатый на крышке ножом нацарапал: «Здесь был Антон».

Я ему на заднице свою отметину поставил – ремнем. А вот там Ленка – правнучка, нынче, как приехала, сразу баушкину квашню с тестом себе на голову надела. Поели пирожков. Ну, а остальные еще не успели набедокурить, так что придет время, познакомимся.

    Ну, в общем, проспал я ночь кое-как, поднялся утром — башка побаливает. Старуха посылает меня к фелшеру, и саранча тут как тут, в провожатые набивается. Ухватились за меня со всех сторон и потащили. Я поначалу сопротивлялся да отступился. Куда там, как муравьи облепили, поди, с ними сладь.  

  Врачиха башку мне чем-то намазала да бинтов намотала, и не жалко — столько добра извела. Знамо дело, сразу легче сделалось.    — Что-то вы у нас не бываете, надо вас всего обследовать.     — Валяй, — говорю, — обследовай.          

      Раздеваться приказала и давай меня щипать, а то стучит по мне, будто я какая деревяшка. А сама все в тетрадку строчит, че пишет, почто бумагу изводит.  Уж и не рад, что согласился, а все равно сижу, терплю, виду не показываю. А она давай пытать:

   — Когда и чем болели?    А я что, помню? Ну, рассказал ей, как я по малолетству яблок ворованных отожрался, потом неделю животом маялся. Помучила меня еще маленько, рассказала, какие во мне болезни. Одна мудреней другой. Я все думаю, как это меня до сих пор не скрючило от такой напасти. Потом бумагу мне написала, чтоб я зашел в аптеку за лекарством.

Я эту бумагу бабке отдал. Она любит всякие таблетки. Бывало, среди ночи в потемках ковыряется в коробке своей, найдет какую-нибудь, запьет из самовара, ляжет и храпит. Значит, полегчало. У нее в этой коробке каких таблеток только нет, она их лет шестьдесят собирает. Пуговицы в такой же коробке рядом лежат, так что черт ее знает, что она там по ночам глотает, но польза, видать, есть. Утром скотину кормить, бывает, не добудишься.  

  Вышел я от фелшера, саранча тут как тут, окружили меня, обратно повели. Дерутся между собой, ругаются, каждый норовит в меня вцепиться. Супротив сельпо уронили окаянные. Лежу я на боку, пыль столбом, бесенята вокруг меня бегают, не знают, как подступиться. Поднялся сам, ругаться не стал, как есть в пыли, с перевязанной башкой зашел в сельпо, купил кулек карамели.

В очереди никто даже не вякнул, рты поразевали, бельма выпучили, продавщица даже денег брать не хотела. Отдал я кулек чиграшам. Занялись. Про меня сразу позабыли, до дому спокойно дошел.     Семен сидит на завалине, наверно меня дожидается.  

 — К врачам, что ли, ходил? Я б на твоем месте им не доверял. У них одно лечение: или что-нибудь отрезать, или зеленкой измазать.   Семен у нас авторитет. Нету такой болезни, от которой бы его не лечили. В областной больнице каждый врач его знает, а уж если в районную заявится, так от него все врачи, как тараканы от дуста, в разные стороны разбегаются. У нас тут один профессор по медицине отдыхал у родственников. Семен с ним битых два часа беседу вел, потом этот профессор в сторону отошел и говорит:  

 — Сколько лет прожил, а таких не встречал. Уж не дурак ли я? — видать тоже признал в Семене авторитета.     Присел я рядышком, слушаю:  

 — Твою болезнь надо лечить народным средством, есть одно такое. Главное, лекарство все под рукой, ходить никуда не надо. Меня один мужик в больнице научил, его, как и тебя, сосной контузило. В общем, ты бинты с башки сними и намажь ушибленное место свежим куриным пометом и опять завяжи. Мазать надо два раза в день….

    Не дал я ему договорить, прогнал. Пошел обиженный. На похороны он ко мне, видите ли, не придет, это еще надо посмотреть, кто к кому не придет.     Вон внуки у меня картошки с молоком нажралися и на речку убежали, так я пока прилягу, отдохну, а то ведь придут, покоя не будет. Ну, да ладно. Ведь у них сейчас самая счастливая пора, только они покуда об этом не знают. Когда вырастут — поймут, может и нас с бабкой вспомнят добрым словом. 

 Михаил Крылов