Лучшие стихи Царскосельских лицеистов

Лекарства от несчастий

 Дельвиг  Антон

Если мне объявят боги:
«Здесь ты горе будешь пить!»
Я скажу: «Вы очень строги!
Но я всё ж останусь жить».

Горько ль мне — я разделяю
С милой слезы в тишине!
Что ж на небе, я не знаю,
Да и знать не нужно мне!

Мне великую науку
Дед мой доктор завещал:
«Дружбою,— он пишет,— скуку
И печаль я исцелял;

От любви лечил несчастной
Состаревшимся вином;
Вообще же безопасно
Все лечить несчастья — сном».

Лучшие стихи царскосельских лицеистов

Про совесть

После окончания шестого класса отправили меня родители навестить бабушку, отцову мать. Она тогда с отцовым отчимом, дедом Прокопом, в селе Широковском жила. На берегу Вятки. Приехал к обеду. Бабка сразу за стол усадила, ушицы и рыбы жареной покушать. Что на меня нашло, не знаю, но вдруг ни с того, ни с сего заявил деду: — Бессовестный ты, дед! Какой год обещаешь на рыбалку взять, да всё обманываешь! Ещё и договорить толком не успел, как тяжёлая оловянная ложка лоб мне отметила.

— Мал ишо, сикилявка, про совесть-то рассуждать! – Пробурчал дед. В глазах сверкнуло возмущение, но чуть погодя он ворчливо добавил. — Салабон пока про неё курлыкать! От необоснованной, казалось, обиды слёзы крупными градинами скатились по щекам. Бабка, наблюдавшая за сценой из кухни, выскочила и, уперев руки в боки, закричала: — Проша! Чё вытворяшь-то?! Объяснил бы, а то зараз по лбу въёхал! Вечером дед подошёл ко мне, перекапывавшему огород, просипел ворчливо:

— На вот банку, червёв собирай. Утром возьму подольники проверять. Ранним утром отправились с дедом на рыбалку. Слабенький мотор однообразно тарахтел, разгоняя лодку едва быстрее течения. По речной глади стелился белёсый туман. Дед сидел на корме, зорко поглядывал по сторонам и прислушивался к речным звукам. Я кутался в старую телогрейку на носу. Молчал дед. Смолил цигарку за цигаркой. Молчал и я. Малые кусочки обиды всё ещё грызли душу.

Докурив беломорину, дед отстрелил окурок щелчком в сторону и проговорил: — Зря, Санька, набычился. Оно, конешно, и я погорячился. Я молча потёр образовавшуюся на лбу шишку, но не ответил. Дед продолжал: — Хотя, есле по-чесному, могёт ты и прав. С войны-то всё больше бессовесные возвращались. Совесливых война в перву очередь проглатывала.

— Почему, дед, проглатывала? – Удивился я. — Дак, а как ты думал? Совесливому прикажут танк подорвать или в атаку на пулемёт, дак он разве откажется? Знает, што погибнет, но пойдёт. А как жа? Иначе совесть слопает! А я – нет. Не совесливый был. В атаке за чужи спины прятался и в атаку норовил последним встать. Боялся – убьют. Вот, Санька, расскажу сщас про совесть-то. Зимой и весной сорок третьего всё ешо подо Ржевом топтались, сил накапливали.

Потом немцы Ржевский выступ оставили, спрямляя линию фронта. Перед Смоленском рубежи заняли. Лишь в августе серьёзное наступление началось. Я из госпиталя вернулся, попал во вновь сформированную часть. Она в обороне была, к наступлению готовилась. Объявили, што по утру берём высотку. Высотка – тьфу. За ней деревенька вроде. Но у немцев высотка укреплена хорошо, и дорога, што по низу бежит, как на ладони. Дорога просёлочная, но одна, а чуть в лес зайди, в болоте увязнешь.

И штоб вперёд идти, так и так высотку брать надо. По утру антилерия полчаса высотку утюжила. А потом сразу нас в атаку погнали. Как наступал, плохо помню. У меня от страха башку заклинило. Немцы поздно очухались. Наши успели через заграждения перебраться и до первой траншеи добежать. Заняли траншею. А тут немцы по ходам сообщения попёрли, со второй траншеи. Да поздно, уже мы вперёд захватили. Наша удача. Схлестнулись с фашистами в рукопашной, и опять наш верх.

Откатились немцы. Вроде и затихло немного. У немцев вторая траншея за бугром, ближе к деревне. Чё там делается, из-за вершины не видать. Постепенно освоились в траншее. Народ пошшитали. С нами два командира рот, лейтенант и старлей, ещё заместитель командира батальона, тоже старлей, и народу живого чуть боле сотни. С оружием слабовато. На всех три Дегтярёвых. Знаешь, наверно, про такой пулемёт. На рогатуле и с диском. Но патронов к ним мало. Автоматов едва ли больше десятка, у остальных винтовки.

И гранат тоже немного. Траншея у немцев по уму сделана. Края доской обшиты, глубина почти в рост, перекаты через двадцать-тридцать метров из кругляка и сверху землёй засыпаны. Надолго устраивались. Пообвыкли. Командиры заслоны с пулемётами выставили, по ходам сообщения. Траншея подковой высотку охватывает. До второй траншеи сажен сто.

И даже слышно, как там немцы балакают, орут чегой-то. От наших связисты приползли, связь наладили. Ротный доложился про дела. Выслушал, што верхние командиры приказали. Объявил, мол, держаться нужно до подмоги, и вот-вот батальон к нам переправят на усиление. Через полчаса, наверное, стали наши из лесочка выползать. Нам с траншеи хорошо видно. Всего-то сажен триста, но пространство открыто, как на ладони всё. Копошатся, передвигаются короткими перебежками.

Но недолго двигались. У немцев, видать, наблюдатели сидели где. Токо выполз батальон из подлеска, как немчура миномётами ударила. Враз засвистело, загремело. И точно ложатся мины, думать надо – пристреляно. Хорошо видно, как братьев-славян взрывами подбрасывает. Горе страшное, на глазах товаришшев гробят, а нам и помочь нечем. Ясно дело, не дошли к нам. В лесок откатились. А тут и во второй траншее немчура очнулась. Слышно, в свистки засвистели и полезли.

Сначала-то по ходам сообщения сунулись. На пулемёты наткнулись. И тут уж в рост пошли. Много. Старлей, ротный, на себя руководство взял. Скомандовал, у кого автоматы, на фланги уйти, а с винтовками – в середине остаться и гранаты приготовить. Потом сказал – стрелять токо по команде и залпом. Подпустили фашистов сажен на пятьдесят и залпом жахнули. Залп — страшное дело. На раз человек двадцать снесло. Залегли немцы. Страшно им сделалось. Скоко-то полежали, опять свистки, опять поднялись. Но неуверенно поднялись. Не то, штоб в рост, а пригибаются и перебежкой движутся.

Мы молчим. Осмелели фрицы, чутка распрямились. Вот тут мы по команде по ним снова залпом. И ишо человек десять, а то пятнадцать упало. Опять они залегли. Этим временем над нами снова засвистело, и сзади разрывы начались. Видно, наших по-новой на подмогу погнали. Откатилась немчура. Поняли, не сковырнуть на раз нашу шоблу. Не получилась у них психическая. У немцев ведь как? Не смогли разом взять, так народ понапрасну не тратят. Миномётами, антилерией, а то и самолётами глушат.

Миномётами страшно. Так и кажется, што в тебя мина летит. А самолётами ещё страшней. С полчаса, верно, прошло, как налетели. Вдруг загудело над лесом, и несколько юнкерсов, лапотники которые, на нас стали пикировать. Это, скажу Саня, ацкая штука. Воют так, што всю нутренность наружу выдёргивает. Слыхал про сердце в пятках, дак это и есть. Будто всё в тебе к низу проваливается.

Бомбы со свистом летят. Из пулемётов и пушек поливают. Кто живой, по щелям, по закуткам в траншее позарывались. И всё одно, такое чувство, словно на ладони ты у них, и счас тебя, как вошку, с энтой ладони сщёлкнут. Жуть страшная. Землю разрывами так встряхивает, што меня в траншее подбрасывает. Гарь, дым. Песок и земля сыплются отовсюду. Бомбой в перекрытие попало, дак перекатные брёвна на щепы и обрубки разбило и по окрестностям раскидало. Улетели внезапно, как рукой сняло.

А звон в башке долго стоял. Кто живой, повыползали из щелей и укрытий. Убило старлея в бомбёжке. Блиндаж, где он обосновался, прямым попаданием разнесло. Батальонного заместителя ранило, но несильно. Ожил, на себя взял командование. Медбраты по траншее слазали, стащили ранетых в последний оставшийся блиндаж. Пошшитали здоровых. Едва писят набралось. Телефонный провод поразрывало так, што и не связать уж. Связи нет, и подмоги нет. Пока в чувство приходили, оказалось – немцы после налёта с правого флангу в траншею просочились. Треть уже заняли.

Могли бы, думаю, всю бы траншею освободить, но на пулемёт наткнулись и не сунулись дальше. Командир приказал – патроны и гранаты пересшитать. Грустно оказалось. По три обоймы на винтарь, рожку-два к автомату, и гранат – по одной-две. Приполз парень из полковой разведки. С приказом, хоть как, а до темноты держаться. Батальонный што-то в ответ накарябал. Просил, хоть бы антилерийским огнём поддержать. Уполз разведчик. Немцы ешо разок сунулись по траншее.

Но нет, не свезло им. Автоматным огнём встретили и гранатами закидали. Солнце за полдень перевалило. Затихло у немцев. Обед у них. Даже на войне по расписанию живут. Могет, на часа полтора, а то и два остановилась война. Меня в дозор отправили. По ходу сообщения, што к немцам ведёт, в ячейке залёг. От немчуры дымком и жратвой потянуло. Вроде бы и гороховым супом. От запаха в миг рот слюной наполнился, а кишки сводить стало. Достал из мешка пачку с гороховым суповым концентратом, сухарь оттуда же выцарапал. Полфляжки с водой булькало.

Размял концентрат, водичкой побрызгал. В миг проглотил получившуюся кашицу. Крошки с бумажки слизнул и сухариком зажевал. Проглотил еду, а чувство такое, што и не ел будто. Хотел ешо сухариков пожевать, но вовремя одумался. Сухарей всего три осталось, а скоко до горячей пищи терпеть – неизвестно. Про еду задумался – старшину вспомнил. Ротный старшина всё больше к кухне жмётся, на передок его хрен затянешь. Термоса с супом сам никогда не таскает. Обычно, повара посылает. Зажрался старшина. Тут кишки к спине прилипают, а у него брюхо растёт.

Но, самое главное, водку и сало зажимает. В наступлении и то и другое в излишке, но нечесно делит потом, даже не по норме норовит, а поменьше. Сука – он. Если одним словом. Сколько времени прошло, не знаю. Услыхал, как в ходе сообщения немчуки зашебуршились, стрельнул с винтовки и сразу к своим пополз. Вовремя шебутнул. Кругом фрицы полезли. В траншее переполох. Враги отовсюду наступают. С краю вылазят, по ходам сообщения пробираются, да и по открытому пространству перебегают. Батальонный заместитель привстал, крикнул хрипло: «Мужики! Нельзя сдаваться и отступать нельзя! Ежели што, на штыки немцев, и все разом смерть примем»! Куда в штыки?!

Их, поди, сотни две наступает. Што тебе муравьи какие. Меня от страха уж и колотит всего, и в пот холодный кинуло. «Всё, — думаю, — смертушка приходит». Перекрестился тайно, среди остальных воинов расположился. В куче помирать, оно, легше. Накопились немцы, засвистели унтера ихние. Пошли в атаку. Мы гранаты покидали, сбили перву-то волну. Летёха, ротный, тетехой размахивает, в атаку зовёт. Поднялись в атаку. С матом, с ором каким ли нечеловеческим на врагов кинулись.

Сшиблись. А дале-то смутно помню, помутнение нашло. Потом ребята говорили, што с ихнем офицером сцепился. Сперва-то штыком в него попал, потом боролися. Я, вроде, одной рукой в горло вцепился, другой его руку придерживал, а он свободной рукой, ножиком, весь бок мне истыкал. Могёт, и сознание терял, не знаю. Только когда откатились немцы, и наши оставшиеся вокруг собрались, несколько человек руку мою расцепляли. Повезло. Хилый офицер попался. Так, слегка ножиком бочину расцарапал, а, возможно, и ремень спас брезентовый. Очухался я. Медбрат перевязал порезы. Полегчало…

В этот момент дед завернул лодку к берегу. Сбросил якорёк. Лодка встала по течению вдоль песчаного плёса. Закинув пару раз кошку, дед подцепил шнур подольника. Стабанив лодку к снасти, он поднял якорь и приказал мне пересесть на греби. Дав команду, медленно сплавляться по течению, дед устроился на носу и стал перебирать снасть. Он освобождал крючки от редких рыбёшек, перенасаживал червей и опускал в воду. Проверив первый подольник, спустились на гребях вниз на полкилометра. Отыскали второй и таким же образом осмотрели его.

Плотвички, сорожки, окуньки, подлещики заполнили носовой рундук. Пара судаков и килограммовая щучка окончательно приподняли дедово настроение. Обратно поднимались против течения. Слабенький мотор захлёбывался от напряжения, но лодка всё равно ползла со скоростью пешехода. — Дед, — сказал я, — ты про совесть-то так и не закончил. — Дак а чё заканчивать? – Ухмыльнулся дед. – Я ж сказал уже – бессовестный я. После немецкой атаки в живых нас двадцать осталось.

И все ранетые. Сошлись в кучу, решаем – што делать. Ясней ясного, новой атаки не сдюжим. К своим отступать –шнайпера всех выбьют. Но и понятно, што кого-то к нашим срочно посылать нужно. Я, вроде, поздоровше других выгляжу, и по всему мне бы ползти. Ссошно мне, Санька, сделалось. В куче ишо куда ни шло. А в одиночку – совсем страшно. Под взглядами товаришшей потупился я. «Страшно, — говорю, — не доползу, братцы»! «Ладно, живи пока, — пробурчал Иваныч, младший сержант с соседней роты.

– Я полезу». Уполз Иваныч. Мы, как заворожённые, за ним из траншеи глядели. До подлеску, наверное, сажён сорок-пятьдесят оставалось. Стрельнули немцы несколько раз, и видно было, как тело Иваныча от попаданий дёргалось. Некоторое время спустя из подлеска несколько наших выскочило. Подхватили Иваныча и уташшили. Што нас спасло, до сих пор не знаю. Не пошли немцы боле в атаку. Позднее наползли с западу тучи, потемнело. Ветер давай деревья гнуть, пыль гнать. Потом и дождина зарядил.

Ближе к вечеру, под дождём, приползла первая подмога к нам. А к ночи целый батальон добрался. По темноте нас, зашшытников траншеи, в медсанбат вакуировали. Позднее сообшили, ночью немцы из второй траншеи, да и из деревни ушли. Повезло нашим. Дак вот, Саня! Про совесть-то! Был бы совестливый, так сщас бы с тобой не рыбачил… Вспоминая тот далёкий дедов рассказ, всё чаще задумываюсь над этой категорией. Возможно, в чём-то и прав был дед. Немалое число совестливых выбило во время войны. В наше, непростое, время очень даже не хватает детей, внуков и правнуков именно тех, невернувшихся с войны…

Александр Исупов