Колька

Колька просыпается первым – бок затек на деревянной лавке. На железной старинной кровати да на перине только дед и бабка спят. Остальные на лавках по стенам — места мало в избе. Раньше народу больше было – на полу спали, вповалку. Воздух спертый: окно откроешь – комары налетят. Овчиной теплой пахнет – старые и летом ей укрываются. Все издают звуки: дед похрапывает уютно – будто поросенок хрюкает. Бороденка торчит вверх – подрагивает. Бабка посвистывает тихонечко как куличок на болоте. Толька-брат храпит густо, тяжело.

Одна невестка-братова жена спит тихо – у нее маленький рядом. Колька – деревенский пастух, ему раньше всех вставать. До него брат старший был пастухом, да пить начал от скуки. А с похмелья разве встанет он в четыре утра. Колька осторожно ставит босые ноги на серый деревянный пол, натягивает серые полотняные порты и, ступая легонько, выходит из избы. Дверь толстая не хочет открываться – мычит протяжно, глухо и спешит на место скорей вернуться. Колька придерживает. Это днем все бухать начнут с размаху, туда-сюда шастать.

Вокруг седенький туманец — солнце еще не вылезло из леса. Трава густо обсыпана холодной росой. Колька, широко ступая и сбивая ее портками, заворачивает за хлев. Уборная далеко за огородом – туда лень. Петух, заслышав шум, кукарекнул изнутри ошалело – ужель проспал. Тяжело застучала-заскребла копытами – встает на ноги корова. Да погоди ты будить-то всех, — думает Колька про петуха и бредет к рукомойнику под старой яблоней. Плещет водой в лицо, трет глаза, полощет рот и, напоследок, глотает пару раз для бодрости.

Шумно пролетают птицы над головой. Колька задирает голову: два черных веретена, два косача стремительно несутся к березнячку на окраине поля, откуда уже слышно гулкое чуфыханье других. Эх, ружье бы щас, — думает с восторгом. Небо совсем еще свеже-голубое, не тронутое ни пылью, ни паром от земли. Шарик трепещет-поднимается быстро – жаворонок ладится навстречу солнцу поспеть. Из-за двери навстречь уже выскакивает невестка с подойником в руке: корову доить. В избе Колька потихоньку достает краюху хлеба из шкафчика на стене, наливает холодного молока, жует задумчиво и прихлебывает.

Вкусно. Еще бы чего съесть, думает – и не придумывает. Нет больше ничего в доме. Щи – это к обеду будет бабка готовить, она щи здорово варит, картошку с салом – на ужин невестка сготовит. Чай с сахаром – рано еще, самовар ставят, когда все встают. Эх, пряничка бы сейчас с молочком, мечтает Колька, и вспоминает, что обедать сегодня будет у Настьи, бабы одинокой с одним больным ребенком. Уж Настья его от души попотчует.

В Колькиной деревне заведено: пастух домой обедать не идет, а столуется по очереди у хозяек коров. И каждая старается пастуху угодить. Во-первых, к корове будет хорошо относиться, лишний раз не стегнет кнутом, не сгонит с хорошего места, а во-вторых, если не понравится ему обед, разнесет ведь, подлец, на всю деревню, что, мол, плохая хозяйка, готовить не умеет. Как потом с этим жить в деревне. А Настья ребенку сухарики сладкие покупает – он не ест, пряники – опять не ест, аппетита нет, болезный.

Придет ее день – пастуха обедом кормить, вот Настья и угощает Кольку пряниками, пока не засохли совсем. Да и вообще я симпатичный, — думает Колька с теплом в душе. — Много штоль у нас на деревне таких ребят? Одни деды, да с войны мужики-калеки. И аппетит у меня дай боже всякому. Вбегает невестка с ведром, полным молока, начинает цедить в кринки. Колька в бутылку наливает холодного, вчерашнего, затыкает старой пробкой из газеты. Дед зашевелился на своей железной кровати, заскрипел пружинами, бабка от сотрясения стала просыпаться – в деревне рано встают. Только Толян продолжает храпеть.

Тяжело ему, думает Колька, пока-то очухается с похмелья. Он берет бутылку с молоком, заворачивает в тряпицу кусок хлеба, выходит на крыльцо, снимает с гвоздя тяжелый кнут и такой же тяжелый брезентовый плащ, идет открывать хлев. Корова уже ждет, голову тянет навстречу. Еще бы, сейчас на луг, к сочной сладкой траве, к подружкам – соскучилась. Идет-торопится вперед к пыльному проселку, через ворота выворачивает налево – и вверх по деревне, пошла-закачала плавно крутыми боками.

А впереди наверху уже выплывают другие коровы, поощряемые хозяйками, и, завидев подруг, мычат, вытягивая шеи. Хозяйки постарше сразу возвращаются в избы, другие стоят-ждут, жмурятся на солнце, улыбаются хитро. Каждая старается пошутить: — Ты, Коль в поле-то не спи, коровы от тебя разбегутся; — Коль, у Настки-то сегодня не засиживайся, коровы по тебе заревнуют, скандал будет — и дальше в том же духе, без особой, впрочем, выдумки. Коровы идут-пылят, лепешки роняют, за ними овцы семенят гуртом, шарахаются то вправо, то влево от собак. Деревня кончается, и процессия выплывает на луг.

Вот тут Колька снимает с плеча кнут: слева поле овса не потоптать бы, справа огороды. Корову Колька никогда зазря не стегнет: они и так все понимают, им только напомнить надо. И он бросает кнут вперед, крепко сжимая рукоять – и упругая тяжелая коса, разворачиваясь, со скоростью звука летит вперед. Вытянувшись в тугую струну, она производит такой оглушительный хлопок, что егерь Лешка, сидя на крыше за починкой дранки, дергается в сторону, забывшись на миг – и падает оземь: ему почудилось с похмелья, что Толька пьяный опять на него охотится. Намедни тот, махнув стакана два и разгорячившись, взял дробовик и пошел к Лешке мстить. Что-то Лешка про него сказал не то, обидно как-то выразил свою мысль спьяну.

Но то ли чтоб не скучно было, то ли, чтоб страх на Лешку навести, стал у каждого дома пулять дуплетами в воздух. Слава Богу, пока до Лешки дошел — патроны кончились, зато бабушек попугал сильно. Хотели даже милицию вызвать – да как без телефона. Телефон только в охотхозяйстве, но туда через всю деревню бежать – а на дороге Толян с ружьем… Повеселил, огорченно думает Колька, а охота начнется – где патроны брать? Они ведь дорогие. Одна пачка – почти бутылка. А Толян две пачки пропулял.

И тут он видит, что Лидкина рыжая, ну которая с кривым рогом, пошла-пошла бочком, вроде с курса сбилась, вроде ее занесло на повороте – к овсам. -Ах ты, паскуда, возмущается сонно Колька, вот Лидка эта – баба склочная, и корова у нее склочная, вечно порядок рушит, — и, посылая ей вдогонку свое резкое, грохочущее громом замечание, справедливости ради чуть-чуть задевает ее по крупу. Лидкина рыжая сразу теряет интерес к овсу, и, сделав небольшую пробежку вперед, выходит в лидеры стада. Остальные, не поняв в чем дело, тоже ускоряют слегка ход – и шаркая копытами, поднимают клубы пыли с сухой дороги. Наконец опасности позади – и вот он луг огромный и привольный, весь залитый ярким утренним солнцем.

Далеко на другом его конце соседняя деревня, Павловское. А эвона ихнее стадо спускается. Степаныч вон сбоку прилепился. Интересно, куда он их целит. Вроде вниз к озеру заворачивает, ну мы тогда влево на бугор. Коровы, рассыпавшись веером и уткнувши морды вниз, начинают деловито хрумкать. Трава на лугу еще мокрая, и Колька остается стоять на дороге. Рыжеватая пыль лежит толстым слоем, и босые ноги погружаются в нее как в теплую муку. С детства любит он месить ее босыми ногами.

Слепней и крючков еще мало и коровы ходят спокойно, не нервничают. Теперь и подумать можно о чем-нибудь, помечтать. Книгу Колька не берет: не втянулся в чтение, да и не принято как-то у пастухов книги в поле читать – и так хорошо. Утренний ветерок, пробегая рябью, заставляет озеро внизу блистать серебристой рыбьей чешуей; затихнет — озеро наливается глубокой синью, подует вновь – и опять оно искрится весело, ярко.

На рыбалку бы сбегать вечерком, сейчас окунь хорошо берет. Потом ухи наварить на всех. У нас все уху любят. Не всё же щи из серой капусты трескать или суп из картошки. Надо Тольке сказать, чтоб червей накопал. Ладно, на обед пригоню – скажу, если он в духе будет. А вон ребята уже к озеру побежали, гляди-ка, и Нинка с ними. Сама вон уже какая, а все с детьми бегает купаться. В сарафанчике розовом, как зефирчик. Небось такая же сладкая. И голосок у нее приятный и глазки голубые. Жалко только, колюча на язычок.

Но бабка говорит, подрастет — исправится. Эх, я бы сейчас с ней искупался, вот бы весело было. Колька продолжает мечтать о Нинке, пока она не скрывается в лесочке у озера. Стадо тем временем потихоньку передвигается, и уже довольно далеко на лугу. Он идет за ним по подсохшей траве и садится невдалеке от стада под одинокой березой. Береза, счастливая в своем одиночестве, не стиснутая другими в толчее рощи, раскинула привольно густые ветви, раздобрела толстым стволом, хоть и покривили его слегка осенние порывистые ветры. Сидит Колька недолго. Солнышко припекает, он расстилает плащ, ложится на него и начинает смотреть в небо из-под бело-зеленого узора ветвей. Эх, какое ж небо у нас распрекрасное.

Голубизна такая и облачка по ней чистенькие, беленькие. Там, говорят, ангелы живут и чистые души. Их не видно, потому что они такие же чистые и прозрачные как небо. Вот там бы летать в прохладе птицей, а на землю спускаться – только зернышек поклевать. Пить захотелось. Он достает бутылку с молоком – ох и вкусное холодненькое. Пожалуй, можно и хлебца пожевать — отламывает кусочек. После снова ложится навзничь на брезент и прикрывает глаза рукой, потому что солнце теперь уже довольно высоко. И – задремывает. Что это за молоко такое, спрашивается, как попьешь – так в сон кидает. Чай надо брать с собой, да покрепче. Вот термос нужен для чая, а его у нас нет. Эх, подарил бы кто-нибудь термос, вот была бы жизнь.

Его и на рыбалку можно брать и на охоту осенью холодной, когда далеко в болото залезешь, промокнешь весь и снизу и сверху – как хорошо чаю горячего, обжигающего…в голове все плывет, плывет, но в последнюю секунду он вздрагивает и приоткрывает глаза…вот поедет Толян в столицу, наказать ему купить. Да ведь он не найдет. Он там начнет по пивным бродить – ну, когда еще пивка попьешь бочкового, в кино пойдет, в гости к другу-охотнику – это надолго. А по магазинам – бегом, где что успел схватить – и ладно. А термос – его ведь искать надо по всей Москве. Фонарик бы еще купить, китайский.

С фонариком так хорошо в темноте идти с охоты осенью поздней…все опять плывет, и он засыпает уже всерьез, но в этот момент, маленький, но очень злобный слепень, их у нас зовут крючками, совершает на него самую мягкую посадку на какую способен, стараясь сразу выбрать правильное место, где кожа потоньше, а не бегать впопыхах по всему лицу – и с упоением втыкает хоботок прямо в голую шею. Колька с размаху бьет всей ладонью – чтоб не ушел гад – и сбив, давит его большим пальцем в землю.

У стервец, как больно укусил, — и садится. Тут его отношение к несчастному крючку сразу меняется, потому как стадо уже почти подобралось к Павловским огородам и необходимо его срочное вмешательство. Подхватив плащ, он бежит к коровам, взывая к ним отступить на луг. В его устах это звучит примерно так: куда вас, мать вашу, занесло, заразы вы этакие, эх, блин горелый, успеть бы, растопчут ведь огороды, это Лидкина зараза их утянула, она заводила, паскудина, не дает мне покоя, — и подбегая, он издалека со всей силы грохает своим кнутом так, что коровы вмиг поняв, что операция сорвалась, живо поворачивают на луг, подальше от греха.

Лидкина рыжая трусит при этом энергичнее всех, понимая, кому сейчас больше достанется. А Колька, подбежав ближе, бьет еще раз, стараясь достать ее, заводилу проклятую, но, подскользнувшись на жидком коровьем блине, промахивается и падает в большой досаде. — Ну, скотина рогатая, — кричит он ей с земли, — ты у меня попаскудничаешь, ты у меня доиграешься, мать твою вместе с хозяйкой.

Но корова уже с достоинством повернула к нему зад, намекая, что он сам виноват, спать надо меньше. — Ладно, думает Колька, — хорошо, что все обошлось. Он бредет вдоль плетня, вдоль кустов смородины и малины, вдоль посадок лука и гороха, – нет, ничего не тронуто, не потревожено – срывает пару стручков и отправляет в рот. Тянется еще, но вовремя спохватывается: ведь заметит кто-нибудь обязательно. Это же не город, тут все как на ладошке, всё всем известно в тот же день. Или на следующий. Нет, от огородов надо подальше держаться средь бела то дня. Вот ночью другое дело – он начинает вспоминать, как они с ребятами по огородам лазали, за огурцами, за морковкой, за горохом и особенно за вишней и за яблоками.

Вот было здорово, нарвешь яблок послаще, насуешь их за ворот под рубашку и идешь с оттопыренным животом, теряешь яблочки на пыльную дорогу. А потом по этим яблочкам, да по огрызкам тебя и найдут. Уже печет по-настоящему. Слепней вокруг коров – тьма. Да и комары умудряются подобраться: где-нибудь из травы выскочит иной – и сидит на вымени или у морды вьется, в глаз норовит. Те, что пытались прилечь, долго не выдерживают и, поднявшись, бьют хвостом направо и налево, трясут мордой, стараются к кустам подойти — потереться об них боками.

Кольке тоже достается, поэтому он старается к коровам близко не подходить, а стоять где-нибудь в тенечке: или под березой посреди луга, или в рощицу забраться. Рощица сухая на пригорке – там комаров нет. Со стороны и не увидишь его, подумаешь – нету пастуха. Но и коровы не дуры: ближе к полудню, наевшись, они тоже норовят в тень к Кольке забраться – и тогда становится ясно — пора домой. Часов у Кольки отродясь не было, и он определяет время палкой: поставит и посмотрит на тень – показывает аккурат на деревню: ну так и есть, пора двигаться к родной стороне. Пока дойдем не спеша – вовремя будем.

Разморенный, он бредет к деревне, и коровы, утомленные солнцем и слепнями и отяжелевшие от молока в переполненном вымени, покорно бредут за ним. Завидев родных хозяек, уже вышедших навстречу и голосящих на разные лады: Дочка, Дочка, с сильным ударением на первом слоге, или Милка, Майка, Ночка, и иные традиционные ласковые коровьи имена, они заметно ускоряют ход, иной раз переходящий в тяжелую бегемотную рысь. Каждую сопровождает маленькая свита преданных пажей-овец, и стадо быстро тает, и вот уже нет его, и только Колькина корова идет вниз по деревне навстречу невестке.

Махнув ей рукой, он заворачивает к Настье. Та уже ждет и мигом наливает половником окрошку, отрезает ломоть хлеба, деревянную ложку вытирает передником и кладет рядом. — Жарко сёдни, решила окрошки холодненькой сотворить, — говорит, заискивающе улыбаясь: видно ясно — угодить хочет. Колька хлебает редко, с достоинством, по чину, чай не особо-то и голодный. Настья спохватывается – корову доить, — и исчезает. Тут Колька налегает по-настоящему – и окрошки вмиг как не бывало. Он откидывается назад и начинает оглядывать избу.

Пол деревянный чисто вымыт, деревянный стол выскоблен ножом — придраться не к чему. Чисто живет. Вечером будут спрашивать: — Ну как там у Настьки, как живет. — Нормально, скажет Колька, справно живет. Дед протянет с хрипотцой: — Да уж, справно, одна-то без мужика. — А что, многие ли сейчас с мужиками, а то еще если пьяница, — начнет бабка и запнется, покосившись на Тольку.

И про то, что печь трещину дала, не скажу, нет, не скажу, довольно думает он, чувствуя, как растекается приятная сладость в животе. Влетает с ведром в руке Настья, ставит на лавку и тут же к столу:»Может добавки? — Нет — хватит, — внешне лениво и с сожалением в душе (конечно съел бы еще тарелочку – да нельзя – этикет) отвечает Колька. «Пойду, што-ль. «Погодь, погодь, а пироги? – торопится от печи Настья с блюдом пирогов.

«Вот с капусткой, эти – с требухой, а эти – сладкие, с вареньем. — Может молочка? — Нет, — важно отвечает он, — с чаем бы лучше. — Да у меня давно самовар готов, — суетится Настья и цедит из самовара в стакан кипяток и льет щедро заварку. Вот, — говорит довольный Колька, — эт то, што надо, — и довольный пьет, обжигаясь, дуя в стакан и кусая пироги. — А может пряничка, Коль, — лукаво говорит Настья, и его захлестывает сладкая радость.

И, сорвавшись, он соглашается, пожалуй, слишком поспешно, о чем потом будет слегка раскаиваться, лежа в поле. Пока же он с наслаждением грызет твердые пряники и думает, что жизнь у пастуха — благодать. Потом сидит и из приличия беседует с Настьей о траве, которая нынче удалась, о близком сенокосе, и Настя мягко ведет разговор к тому, что ей одной с сенокосом не управиться. Подобревший от пирогов Колька думает, что если выйти вдвоем с Толькой, они бы ей травы за раз накосили.

— Ладно, посмотрим, — говорит он, поднимаясь с лавки, и идет к двери. — А печь-то подмазать надо. Я глины намешаю, зайду. Собрав амуницию под мышку, он бредет вдоль деревни вниз к своей избе, переговариваясь со встреченными селянами и селянками. — Ну что, Коль, чем тебя Настька угощала? — Что-то ты Коль долго столовался?» И в ответ живой на язык, он отвечает как по нотам: — Поглядим, чем ты угостишь, или, — за столом не состаришься. Невестка уже гонит корову навстречу. Колька останавливается и ждет, поглядывая в небо. Тучки появились. Ветерок хоть и несильный был, а и тот затих. Парит.

Цветами деревенскими густо запахло из палисадников. Бок, к которому он плащ прижимал, повлажнел. Собирая коров по деревне, он намечает план. Гроза будет обязательно. Уж он знает. Может мимо пройдет, может нет – неизвестно. А застанет на лугу, начнет громыхать да молнии метать – коров напугает, молока вечером не будет. А за молоко он в ответе. Плохо пасешь, скажут. Надо гнать к рощам за овсяным полем. Овсы-то мы лугом обогнем, а там полянки пойдут, лужки меж кустов — трава хорошая. А в грозу коровы сами в рощу зайдут, разлягутся, и Колька туда же под защиту встанет. Ага, вон и Степаныч туда метит.

Он, правда, со своей стороны заходит. Ну, там тоже лужки хороши, поди нетронутые еще. Сам бы туда погнал да далеко: пока достигнешь – пора возвращаться. Крупные капли начинают шлепать в пыль, когда они еще минуют огороды за деревней. Ну, это только разведка, думает он, поглядывая на тучи, это пока только крылом зацепило. Вон их как крутит-сбивает в кучу. Для настоящей летней грозы сил у тучи пока маловато, и она продолжает медленно поворачиваться вокруг центра, захватывая все новые и новые облака и темнея на глазах.

Когда стадо минует луг и уже приближается к дальним рощам, туча, набрав, наконец, силу, повисает над озером и начинает глухо рокотать. Ага, думает Колька, скоро начнется. И действительно, не успевают коровы дорваться до свежих лужков, как прилетает первый порыв ветра. Он разом пригибает тонкие березки, овцы начинают беспокойно бегать вокруг коров, а те, продолжая ломать длинными языками сочную траву, медленно подвигаются к роще.

Колька надевает плащ, цепляет капюшон поверх кепки и становится совершенно неуязвим для холодных крупных капель. Побелевший от времени плащ приятно пахнет брезентом и навевает мысли об осенней охоте и о грибах. По осени в этом же плаще бегает он по грибы, под осенним затяжным дождем стоит, затаившись в кустах на краю болота на вечернем утином перелете. И сейчас, когда дождь начинает хлестать косыми потоками, набегающими с луга от поднявшегося ветра, в плаще уютно и тепло, будто из домика смотришь из-под капюшона на враз посеревший луг.

Увлекаемая ветром, туча начинает медленное движение на восток как раз через голову Кольки и ослепительные вспышки, заливающие все окрест ярко-белым светом, в ту же секунду подкрепляются резкими, так что пригнешься, орудийными ударами, переходящими в низкий рокот, будто медленно покатился вдаль невидимый тяжелый небесный поезд, ударяясь громадными колесами о невидимые стыки между облаками.

Колька забирается в рощу, куда уже переместилось большинство благоразумных коров, и, стоя под небольшим раскидистым дубком в окружении березок, наблюдает с интересом, как молнии то на миг впечатываются огненными кривыми на облаках, то втыкаются в озеро или куда-то за озером. А то так полыхнет в глаза и так жестко, оглушающе-звонко рванет где-то над самой головой, что, кажется, метила в Кольку, да промахнулась. Спаси нас Господи, шепчет он, опасливо поглядывая вверх: дубок хоть и невелик ростом, да ведь кто знает, куда она целит.

Вона, рассказывают в деревне, сидел мужик в избе у окна, с вилкой в руке, обедал что-ль, тут она его и выцелила. Или не мужик то был, а старушка. И вроде она в окно выглянула, на небо посмотреть, а в руке вилка… Погодь, погодь, какая вилка. У нее что-то другое было, но тоже железное. Может нож. Правда, никто толком не знает, где это было. Кто говорит в Клетках, кто – в Федосове, кто – вообще в Ново-Васильевском. И когда было, тоже никто не знает точно. Но уверяют, что было.

А то начнут про шаровые молнии: от этих вообще спасу нет. Они в любую дырку пролезут. Опять же к кому-то залетела шаровая через дымоход – и давай по избе шарахаться туда-сюда как ведьма. А потом как рванет. Правда, без последствий. Никого не задела. Да там и не было никого кроме старушки. Или старика. Только задвижку печную чугунную опалила. Но другие говорят, что исчезла беззвучно. Как и появилась.

Но задвижку все-таки опалила. Ветер утихает, и дождь льет теперь ровно и густо. Молнии бьют реже и гораздо дальше, за большим лесом сзади. Коровы, какие лежат, какие стоят в рощице, задумчиво пережевывая. Блаженствуют. Ливень посбивал слепней, комары тоже опасаются пока вылезать из травы. Затаились. Ждут. Но не долго эта благодать. Лето ведь, не осень. И уже завиднелась голубая полосочка над заозерным бором, и нет уже ровного шума падающей на землю воды с небес, а начинается громкая капель с деревьев отдельными крупными стекающими каплями.

Голубой горизонт все поднимается и поднимается – и заливает лесные дали горячее летнее солнце и подбирается ближе, ближе — и вот распахнулись небеса над самой головой и начинает жарить так, что нужно сбросить поскорее задымившийся брезент, а коровы встают одна за одной и выступают снова в открытый луг – скоро уж домой, надо подкрепиться.

Воздух еще насыщен грозовым озоном и во всем теле такая бодрость, такая беспричинная летняя радость. Помчаться бы сейчас с пригорка вниз к озеру и в воду со всего разгону – и плыть бы и плыть, рассекая волны крепкими саженками. Какое же замечательное у нас лето, думает Колька, если бы слепней да комаров не было, сшибая при этом первого отважного комара. Вот ведь наказание Господне. Лужицы блестят во всех ямках и выбоинах и колеях – и тают на глазах: частью в землю, частью в небо.

Водичка теплая в траве хлюпает под ногами – то не холодная роса. Так бы хлюпал и хлюпал, смывая корку грязи с босых ног. А вон Михалыч с пригорка заспешил к озеру – на рыбалку. В шляпе соломенной, в сапогах, на плече удочки, весла, подсачек, дымком пыхает на ходу. Сразу видно городской — в сапогах. Колька с братом отродясь в сапогах на озеро летом не ходили. Зачем. Лето ведь. И сапоги жалко. Резина все ж, потрескается быстро. Сапоги по осени нужны, на охоту ходить. Да и то иной раз, когда утка далеко в воду упадет, без сапог и без порток лезет горячий охотник в воду вместо собаки. Вот когда термос-то с горячим чаем нужен.

Михалыч уже входит в приозерный лесок, когда Колька спохватывается – домой пора. Солнце в глаза светит с заката. И коровы заскучали, на избы глядят. Мудрый Степаныч давно уж рядом со своей деревней пасет. Какая из хозяек захочет, сама может забрать свою кормилицу пораньше. Колька решительно направляется к деревне, и коровы охотно следует за ним. Сытые спешат они в темный хлев развалиться на сухой соломе, куда не заглядывает солнце и не достигает власть полевых слепней.

И где всю ночь будут гудеть комарики, к легким укусам которых они давно притерпелись. Стадо быстро разбредается по дворам, и Колька, не оглядываясь на свою Дочку, быстро шагает вниз по деревне к отчему дому. Дед сидит на берегу прудочка перед домом, вперился глазами в воду на поплавок. Лицо темное худое, глаза впалые, да еще бороденка – ну истинный старовер. Два перста поднял вверх как боярыня Морозова на картине – два карася поймал. А вон Толян удочки крутит: ай молодец, все приготовил:

— Ну чё ты – бухтит, чё поздно так. Клев прозеваем. — Пошли, пошли, в самый раз будем, — радуется Колька. И прихватив консервную банку с червями, присыпанными землей, шагает за братом. У леска они закатывают штанины до колен и широко ступая, осторожно погружают босые пятки в густой глубокий мох, проваливаясь иной раз по колено. Длинные кривые удилища из орешника цепляют за верхушки карликовых сосенок, с трудом растущих на моховом болоте, и Колька просит:

— Ты гляди, леску не порви. Оба, с ходу сбрасывая с себя серые полотняные порты и такие же рубахи, бросаются в воду, плывут саженками вперед и сразу назад. Вылезают, отмахиваясь от комаров, надевают одежду на мокрые тела; и, цепляя на крючки жирных червяков, торопливо забрасывают их в черную воду; и поплавки из бутылочных пробок, не успев застыть на воде, махом уходят вглубь, будто гирька тяжелая потянула – и вылетают наверх вороненые темной озерной водой красавцы-окуни.

Выросшие у этого озера братья на одном месте долго не стоят, и, выхватив по два-три, другой раз и по десятку окуньков, переходят дальше и дальше, огибая озеро. И когда начинает темнеть, и серую пробку видно все хуже и хуже, они уже подходят к родному бережку. Холщовые сумки на их боках промокли и оттопырились, и, заматывая леску вокруг удилищ, они весело обсуждают состав ухи. — Давай и дедовых карасей туда пустим, ему приятно будет, — говорит Колька, и брат кивает и снова ледоколом пробивает путь через глубокие мхи, спотыкаясь в сумерках о высокие кочки. И поздно вечером, хлебая уху, оба подшучивают над дедом, выспрашивая:

— Ну где же, дед, твои караси, окуни их штоли сожрали, или выпрыгнули они из ухи с испугу? Дед, истово глядя перед собой, с охотой хлебает горячую уху, проливая дрожащей рукой на стол, и шамкает на внуков: — Я жа швою шижнь штолько этих окунёв переловил – вам и не шнилось. И под добродушное посмеивание братьев трапеза завершается, и выйдя перед сном во двор они намечают другой план – ловлю щук на жерлицы.

Оглушительно, будто в самые уши щелкает неутомимый соловей из туманных кустов прямо за околицей; козодой, бросаясь на них с небес, странными звуками дополняет и без того загадочную летнюю ночь, полную таинственных шорохов и звуков, сладкого летнего томления и довольства. В темноте пробираются братья в свои углы, и в доме все затихает.

Улегшись поудобнее и сразу проваливаясь в сон Колька успевает помечтать о щуках: он уже видит, как бешено крутится рогулька на конце длинной жердины, как натужилась леска, когда он тянет ее к берегу – и вдруг лопается, и тут же сбоку высовывается рыжая морда с кривым рогом и ехидно спрашивает: — Ну что, упустил?

Василий Дубакин