Край ты мой любимый

Дед Савелий был единственным коренным, а теперь уже и последним постоянным жителем деревеньки, затерявшейся в лесах; он по праву считал себя здешним старожилом: родился здесь, да так и прожил в этой деревне всю жизнь. Давно опустела родная деревня, но благодаря Савелию – не умерла. Любил он эти места, где каждый кустик, каждый бугорок, каждая тропка были ему родными. Он любил и эту тишину, и это спокойствие в душе, воспринимал их как награду за честно, хотя, может, и не так, как надо бы, прожитую жизнь: добра-то не нажил, так и остался бедняком. Чисто русская душа – чем богаты, тем и рады.  

     Жена умерла давно, а детей Бог не дал: четверо их должно было быть, да еще в детстве ни выжил не один. Родни у деда не было, как и у жены-покойницы: так и поженились. Сейчас это обычное дело, никого не удивишь: поженились, голь перекатная, так и живите в нищете, а тогда, вспоминал дед, время другое было, да и люди другие были. Поставили молодой семье избу всей деревней, нанесли кто курицу, кто гуся, кто поросенка – вот и хозяйство новое возникло, и все с радостью да прибаутками.

«Хотя люди не были другими, такие же были, вот только окуклились как-то они сейчас: о себе только и думают и равнодушными стали к чужим бедам — свои проблемы по жизни до крайности прижали людей», – рассуждал Савелий и оттого обиды ни на кого не держал.        Сядет, бывало, на завалинку, смотрит вокруг и вспоминает дворы, полные детворы, смех, шум, беготню, колосившиеся поля, первый трактор, что толкали, не зная, как завести его, председателя в белой рубахе, девушек, идущих с лукошками из лесу, кто с ягодой, кто с грибами. Савелий мастак был лукошки из бересты делать и корзинки плести: всю деревню ими обеспечивал.  

     Хоть и один Савелий жил, а без дела не сидел: летом огородом занимался, баню и забор подправлял. Забор-то вроде уже давно и не нужен был: не от кого – оно-то так, да что за хозяин на Руси без забора? Так, перекати поле. Избу поконопатить надо, крышу подправить, за пасекой ухаживать: служивые из соседней воинской части за этот медок пару раз приедут с командиром и дров для печки на всю зиму заготовят, а бывало, и крышу залатают. Побаивался уже дед наверх сам-то лезть. «Вот как-нибудь скачусь с крыши так и не встану больше, а до погоста хоть сам ползи», – пытался шутить дед, да грустно выходило.    

    А бывало, Савелий положит в рюкзак все самое необходимое, что по силам унести было, и дня на три-четыре в лес уходит. Шалашик сложит, костерок разведет да котелок подвесит с крупой какой-нибудь. Всю жизнь мечтал в тайге оказаться и пожить там один, а вот не пришлось пожить в тех краях. Работать по хозяйству постоянно приходилось, и дальше областного центра не ездил. Разве что в армии на Дальнем Востоке служил: вот тогда издали и тайгу и море видел.  

     Осенью в меру сил ягоду и грибы заготавливал, да и много ли ему надо было    Зимой снег разгребал с дорожек, печь топил и… читал – взахлеб читал ночами; книжки-то он накопил еще при бывшем режиме, при бабке, хоть и ворчала она. Автолавки тогда по деревням разъезжали. Религиозные книги в то время не возили, их он уж в последние годы в церковной лавке около станции покупал.     

  В двух километрах от деревни пролегало шоссе, а там на попутке еще 10 километров до станции.        Раз в месяц-два выходил Савелий с рассветом, а зимой и затемно, чтобы дойти пешком до трассы, поймать попутку и добраться до станции. Закупался самым необходимым: брал продукты про запас, сколько унести мог, и возвращался в деревню. Продукты брал долгого хранения, непортящиеся.

Покупал в запас крупы, консервы, сухарей, пряники и, конечно, халву, обожал он ее. Так и представлял себе жизнь в Азии: все в чайхане зеленый чай пьют и халвой закусывают.        Было у него и ружье старенькое; раньше, пока силы были, на охоту ходил на уток на местные болота. А на крупного зверя, лося и кабана, никогда не охотился – считал грехом: куда ему одному столько мяса, не съест, пропадет. И хоть давно уже и не пользовался им, а ружье на стене висело на память.        Савелий помнил историю каждого дома, судьбу каждой семьи в их деревушке: кто и когда из молодых в область подался за заработками, а заодно и сбежал от тоски деревенской; кто из стариков когда помер и где захоронен.

Бывало, на пасху пойдет на деревенское кладбище и подправит: там могилку, там немудреный крест деревянный, а там, глядишь, напряжется, да и ломиком памятник выровняет. И хотя попы сейчас говорят, что в пасху не надо на кладбище ходить, для этого, мол, отведенные дни есть, все равно, как и раньше, ходил именно в этот день. И всем, кто лежит в их родной земле – всем землякам, пусть и бывшим, хоть слово да скажет. «Хотя… а бывают ли они, земляки, бывшими? Кто уж здесь в землю лег, тот навсегда земляком и останется – так, наверное?» – рассуждал Савелий. Посидит в одиночку, вспомянет всех; ведь это и его жизнь прошла, да и пойдет Савелий обратно той же тропой, которую сам и протоптал.

Когда-то давно дорожка к кладбищу от церквушки протоптана была, но уж давно нет и прихода того, что на несколько деревень был: обезлюдел край, и церковь закрылась. Теперь все дороги начинались и заканчивались у избы деда Савелия.    

    Последней в их деревне бабка Марфа померла, так Савелий три таких же деревушки обошел, чтобы еще трех мужиков собрать в помощь на похороны. Вот и протоптал дед свои тропы, так, как ему короче было: до пасеки, до погоста, до сенокоса и за дровами дед своей тропинкой ходил, по которой зимой сани с дровами тащил. Идти до погоста было недалече: через поле да перелесок. Вот только на поле, бывало, задувало лихо и приходилось шапку натягивать на уши.

«Оттого и шапкой-ушанкой зовется. А куда без нее в холодные русские зимы?» – приговаривал дед.        Как деревня с одним жителем устояла? Одному Богу известно: может потому, что невдалеке воинская часть была, а километрах в двадцати подальше воинской части лагерь для заключенных был, а кабель-то электрический через них всех пролегал. Газопровод далеко деревню обходил, но Савелия это, не расстраивало: печь у него была, и леса кругом хватало.

Правду сказать не раз уж деду говорили, что снесут в округе брошенные деревни, под застройку коттеджных поселков земли отдадут. Но когда это еще будет? Может он, Савелий, и доживет свой век спокойно? Да и земли вокруг пустовало много. «Может в другом, каком месте коттеджи свои строить будут? Поживем – увидим. А люди, что остались, как же, пусть всего-то несколько человек, а все ж люди?», — бывало, задумывался дед и не верил слухам.     

  Летом, как темнело, окна в нескольких домах все же светились. То пришлые были, так их дед называл. Земля и избы в этих заброшенных местах ничего не стоили. Лет семь назад напротив, через проезд, поселилась баба Таня. Тоже, как и Савелий, отшельницей была: слова из нее не вытянешь. Пришлые строители избу ей подправили, – они каждое лето всюду ходят и любую работу спрашивают – да и жила она только летом в ней. Говорили всякое про нее: и что отец, умирая, большие деньги оставил ей, и что ни детей, ни родни не было у нее. На пенсии уж была вот, только тем и занималась, что старалась приукрасить свой участок земли.     

  Соседкой с Савелием через забор поселилась на теплое время Нюра: молодая еще, крепкая и разбитная бабенка. На зиму она медсестрой устраивалась в районную больницу, а летом увольнялась и сюда – в деревню. Она и избу-то не подправляла, разве что дед ей крышу подремонтировал, чтобы от дождя спрятаться можно было. Грядками все занималась и цветами: простыми цветами, самыми дешевыми, что раз посадил и сами много лет растут. Любил дед сесть около забора и цветами ее любоваться.

Любил смотреть, как она с грядками управляется: супружница его все вспоминалась, такая же ухватистая была. Нюрка-то подол сарафана высоко подоткнет и часами возится, не разгибаясь, то так, то этак к деду поворачиваясь; знала она, что ноги ее мужикам нравятся: крепкие, но не жилистые, а гладкие и манящие деда куда-то в даль прошлого. Только и слышно было от нее: «Огурчика хочешь, дед Савелий?» Такая могла бы и еще чего предложить, да только стар был дед для озорства: время его вышло, отгулял свое.    

    Через три участка от деда мужик в избе поселился, только скорее бомжевал он в этой избе, а не жил, говорил, что Валентином зовут. Ни разу дед не видел, чтобы мужик тот по хозяйству что-то делал, а только рано утром уходил куда-то и вечером возвращался, неся мешок на себе, и обязательно с водкой Валентин каждый вечер был. Видать, на областную свалку ходил. Тоже, надо сказать, работенка: туда пятнадцать да обратно пятнадцать километров, выходило на круг тридцать. А еще поговаривали что, мол, служивым и тем, кто на зоне срок отбывал, сигареты и водку продавал или на вещи выменивал. Валентин тот жил в деревне весь год.

Вот частенько долгими зимними вечерами сталкивались они вдвоем с дедом о смысле жизни –  о том, как правильно жить. «А зачем работать? Работая, ты ведь большую часть на хозяина вкалываешь, а тебе только малая доля достается. Я не работаю, а смотри, и сыт, и пьян каждый день. А что Господь наш в Евангелии говорит ученикам своим, вы, мол, кто со мной пойдет, чтобы ничего с собой не брали: «Вы взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут… и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?»     

  Умный был Валентин, начитанный: тоже по вечерам, хоть и с водкой, а все книжки читал. Никак его дед переспорить не мог, что, как и сам жизнь прожил, так и другим надо ее в поте лица ее прожить. Но друг без друга уже и не могли: как ненастье или долгие вечера зимой, так нет-нет, и придет Валентин к деду, а тот все на часы поглядывает, когда же Валентин объявится.        Так и жили в деревне: вчетвером летом — зимой вдвоем.    

    Как-то в зимний вечер дед с Валентином сидели в Савельевой избе, грелись и чай попивали, хотя Валентин все порывался почаще водочки в рюмки наливать, но дед за этим строго следил. Знал, что с третьей-четвертой рюмки развезет Валентина, как и любого алкоголика, так что придется его либо спать у себя класть, либо нести на себе в его избу. Предложил проветрить избу, а то накурили, а заодно и самим свежего воздуха вдохнуть. Вышли во двор — а тут красотища: кусты, деревья все в снегу стоят, редкий снег искрится отдельными снежинками, а на сугробах яркими звездочками переливается, луны и звезд не видать, а небо светлое.    

    Покурили, вернулись в избу, продолжили разговор о романе Л.Н. Толстого «Война и Мир».        — Длинный роман, затянутый и кончается ничем, — сказал Валентин. — Сократил бы его раза в три, ничего бы не изменилось, суть осталась бы той же.    

\    — Бывает, человек всю жизнь читает, а до сути так и не может добраться, — ответил Савелий. — Может, и Лев Николаевич вот также все суть искал, да не нашел, потому и роман так кончается?        — Ладно, дед, давай нальем, тут без водки не разберешься, — сказал Валентин.     

  Савелий пить отказался, да и пил-то он помалу, каждый раз приговаривая про себя: «Прости Господи за грехи наши», — налил себе чаю. Ну а Валентин, видя такое дело, махнул не рюмочку, а сразу полстакана водки. Посидели, помолчали, каждый о своем о чем-то задумался. И вдруг оба вздрогнули. Переглянулись — может, послышалось.    Но через некоторое время опять какое-то царапанье в дверь.  

     — Ты, дед, дверь-то не забыл закрыть? — шепотом спросил бомж.        — Закрыто, точно говорю, — ответил дед и еще раз подергал за дверную ручку.        — Кто там? — негромко, но придав голосу твердость, спросил Савелий.    

    — Откройте, совсем до смерти замерзну, — раздался слабый шепот с сильной хрипотцой.        Бомж сорвал со стены старое дедовское ружье, забился в угол избы и почти прокричал:        — Не открывай, Савелий, ни за что не открывай! Патроны где, дед? — дрожа от страха, выкрикивал бомж.        Дернулся Савелий к чулану, а потом опомнился:    

    — Нет патронов, почитай, лет двадцать как нет, — а сам нарочно подошел к комоду и ящики из него выдвинул и задвинул, делая вид, что искал патроны. Подскочил Валентин к комоду и все из ящиков на пол вытряхнул — действительно нет патронов. Отбросил Валентин бесполезное ружье и схватил нож со стола. Посмотрел на него дед: стоит, ощетинился весь, а вид-то у него жалкий, и нож в руке трясется. «Такой и не поможет, если что, на себя надеяться надо», — подумал дед.        Взял Савелий кочергу у печки, подошел к двери и еще раз спрашивает: «Ты, мил-человек, кто будешь-то?» — а сам свет включил на крыльце. Видит парень лежит и слышит, как тот опять:    

    — До смерти ведь замерзну, пустите! Чуть отогреюсь и уйду.        Немного подумав, отодвинул тихонечко дед защелку с двери, подождал еще и резко открыл настежь дверь, держа кочергу наготове. Глядит солдатик лежит в зимней форме одежды и в ушанке.  

     — А что лежишь, вставай, — сказал дед.        — Не могу: нога поранена, подвернул, пока по лесу плутал.        Савелий помог ему вползти в избу, раздел и усадил на диван, дал ему чаю и спрашивает:        —Что ж случилось с тобой, солдатик? Военная часть-то всего в десяти километрах будет?    

    — Подожди, дед, дай отдышаться. Иван меня зовут, — только и выговорил гость, а у самого руки, ноги, все тело трясется.        — Сейчас, дед, за водкой сбегаю к себе, есть у меня еще бутылка, а то не ровен час помрет солдатик, — на бегу оглянувшись, проговорил Валентин.  

     Когда Валентин вернулся, вместе с дедом раздели служивого, растерли водкой и укутали в тулуп. Правая нога ниже колени была сильно опухшая. Сели рядом с диваном и ждут.        — Давай, дед, вправлю я ему ногу-то, мне уж приходилось, — предложил Валентин, — а то ведь не донесем мы его до шоссе?  

     — Сани для дров у меня есть, впряжемся и дотащим, – ответил Савелий, — А там в медсанчасти пусть и разбираются.        Вскоре солдат пришел в себя и, хоть колотило его сильно, рассказал, что был в увольнительной, в районный городок ездил, попуткой по шоссе добирался.        — А что же на обратном-то пути случилось? — спросил дед.    

    — Машина на морозе заглохла, час шофер возился пока, наконец, сказал, что ничего сделать не сможет здесь, на дороге. Мол, разведет костер и будет ждать помощь. А у меня увольнительная к вечеру сегодня заканчивается, и в часть мне надо было как можно быстрее добраться. Вот и решил напрямки через лес пойти, да только леса у вас тут какие-то запутанные, а может, просто стемнело. Вскоре я совсем сбился с пути — пошел наугад, как вдруг увидел огонек среди деревьев, ну и с радости почти что побежал в ту сторону.

Вдруг боль в ноге сильная, аж сознание потерял. Очнулся, вижу, нога-то моя правая в снегу в яму какую-то провалилась. Что делать? Не помирать же здесь, лежа среди леса.   Пополз на огонек. Так и дополз до твоей избы, дед. Ты уж извини, дед, я в твоем заборе две доски оторвал, чтобы до избы добраться. А тут лег на крыльцо и плачу: ни за что глухой ночью чужого в избу не пустят. Спасибо тебе, дед, что спас, и тебе спасибо, — добавил солдат, поглядев на Валентина.  

     Валентин ничего не сказал, лишь отвернулся, и слеза скатилась у него по щеке, а сам подумал: «Бутылку водки я на него истратил, вот пусть за это и «спасибо» его мне. Водка здесь да в это время дорогого стоит».     

  — Что парень, готов? — спросил дед Савелий. — Лежать-то тебе особо и некогда.        Укутали парня, положили на сани для дров, да и впряглись вдвоем: дед и бомж. Всего два километра до шоссе, а дорога-то снегом завалена. Ругались про себя на чем свет стоит, а тащили сани. Валентин думал о том, что пропала водка: протрезвел совсем, и теперь по трезвой предстояло ему мучиться пока другой бутылкой не разживется. А дед Савелий думал о том, что вот она Родина моя христианская, хотя ни ног, ни рук уже не чувствовал и сердце выпрыгивало из груди. Дед впрягся в сани спереди: здесь не сачканешь, пожалел бомжа: «Какое у него здоровье? Пропил уж все, только на болтовню о книгах силы и остались», — думал про себя дед.  

     Примерно через час дошли до шоссе, еще минут через двадцать ловили машину, объяснили все, уговорили водителя подбросить парня до части. На обратном пути Валентин уж и притворяться перестал: шел за санями просто так, дед один сани тащил.     

  Дед его не осуждал: «Пусть здоровье свое сгубил он по своей же вине, да все-таки больной человек, многого от него не потребуешь, помог, чем смог — и ладно, и на том спасибо», — думал дед. Назад идти было легче: по своей же колее. Через полчаса уже около дедовой избы оказались. Валентин ушел к себе буржуйку заново разжигать: погасла, пока сани таскали.     

  Дед сразу в дом не пошел, сел на крыльце и залюбовался звездами и луной всходящей. Светло стало, как днем, каждый кустик, каждое деревце тень бросало. «Эх, — подумал дед Савелий, — край то ты мой любимый и родной. Здесь родился, жизнь прожил здесь, когда придется, и в землю родную лечь хочу. А парень-то хороший и по говору слышно, что не городской, не избалованный: наша крестьянская душа — сына бы мне такого».    

    Прошла зима и весна прошла. Снег растаявший и дожди весенние напоили землю, чтобы дать возможность зародиться новой жизни.    

    Наступило лето. В деревне опять четверо жителей: дед Савелий, Надя, баба Таня и бомж Валентин. Только вот и пятый человек частенько в деревню захаживал: тот самый Иван, которого этой зимой занесло к Савелию в избу. Как увольнительная, так он деда навещал: Простой работящий парень оказался: дров наколет, крышу и забор Савелию подправлять поможет, да и так все по хозяйству делал.

Дед ему как родной стал, а и то правда, родни-то у Ивана не было — детдомовский. Так и шел по жизни, будто на ветру стебелек качается. Не раз он деду говорил: «Дед, армию отслужу и к тебе поселюсь, будем вместе жить», и все на Надю заглядывался. Огороды-то у деда и Нади вдоль их общего забора приткнулись. Вот как скажет Иван: «Пойду в огороде поработаю», — так дед ему: «Иди дело нужное, там сорняк все забивает», — а сам про себя ухмыляется. Как Иван в огород к забору, так Надя тут как тут, тоже в огороде вертится да подол повыше подоткнет.

Два новых сарафана себе сшила: в одном работает, другой на веревочке сушится после стирки. Простенькие, а красивые сарафаны сшила, как парень в деревню хаживать стал. Как разговорятся у забора, так дед и не одергивал Ивана: любо дорого-смотреть, как они воркуют. Надя сама тоже не была городской: из Тамбовской области приехала за мужем непутевым — пил он. Ушла она от него, а тут и мать на родине померла, и осталась она одна, не к кому возвращаться ей было. Зимой, пока медсестрой в больнице работала, угол где-то в городе снимала, а как потеплее становилось, так сюда — в деревню.

В этом году март теплый выдался, с марта и жила Надя здесь — в деревне.    Глядя на нее, дед частенько думал: «Отчего это бабы красивые да работящие одни живут, мужиков-то полно вокруг? Может оттого, что вера в них вся потеряна, вот и не стремятся снова замужем оказаться?»        Бывает, Савелий сидит на коньке крыши, подправляет там что-то, а по дороге к деревне видит, Ванька идет. Дед и кричит, сверху, ухмыляясь: «Надь! Твой идет, готовь огурцы». Надя вся встрепенется и в дом убежит прихорашиваться да сарафан чистенький одеть, что уж накануне гостя ждет.    

    А однажды Надя попросила Ивана что-то в доме помочь. Долго Ивана не было, а вернулся раскрасневшийся весь, глаза так и светятся. «Что ж, дело молодое», — довольно подумал Савелий.        Так и жить бы и радоваться, так нет же, приехало начальство из района, и джип сразу же подкатил к дому Савелия. Показали бумаги. Выходило, к осени начнут здесь все сносить и коттеджный поселок строить.    

    — А тебе, дед, выделяем квартиру в райцентре, — сообщил мордастый мужик, что справа от шофера сидел, видать, самый начальник и есть. Уперся дед, мол, не поеду никуда, да и все:        — Здесь родина моя и погост, где вся родня лежит. Хозяйство, опять же. Что я в этой вашей квартире делать буду? Яйца на сковороде жарить да с бабками судачить на скамейке у подъезда? Нет. Хоть режьте — не сдвинусь я с этого места!    

    — Давай по-хорошему, дед: дом-то твой деревянный, не ровен час пожар? — сказал с прищуром мордастый.        Метнулся тогда Савелий в избу, выскочил с ружьем наперевес и тихо так, но твердо говорит:     

  — А войду в горящую избу, застрелюсь из ружья своего, да и сгорю вместе с избой, а из края любимого не уеду, вот и расхлебывайте потом. И погост не брошу: некому там кроме меня за порядком смотреть.    

    — Ну-ну, дед, ты уж и разошелся, я ж к тебе по-человечески, а ты во как повернул, — убрав гонор, сказал мордастый.        Махнул рукой своим помощникам, мол, посоветоваться надо. Долго они за джипом в поле стояли да руками размахивали, мат слышался такой, что дед в своей жизни и не думал, что такой бывает. Видать, закончили совещаться, подходят к Савелию.    

    — Ты, дед, берданку-то свою опусти, так и до греха недалеко, — сказал главный. — Слушай меня, повторять не буду. Вот план застройки коттеджей, вот твоя деревня, дом твой. Кладбище в застройку не входит. А вот это тоже брошенные деревни, это линия электросети. Вот по линии электричества выбирай любой пустой дом, что понравится, обустроишься и жить будешь, документы оформить помогу. Тут еще по деревням одинокие живут. Собрать бы вас всех в одно место, да и деревушку законную оформить. Попробуй, дед, хотя понимаю, трудно это: у каждого своя родина, и с людьми трудно разговаривать. Машину выделю, но чтобы через месяц ты место освободил. Лето еще впереди, и огород успеешь насадить. До кладбища чуть дальше, новую тропу протопчешь. По рукам, дед?    

    — По рукам! — со слезой на щеке ответил дед.        — Завтра первая машина придет – не теряйте времени, начинайте собираться.        — И вас чтобы через месяц здесь не было, вы на этой земле незаконно проживаете: самозахват, — добавил мордастый, повернувшись к остальным. — А тебя, господин бомж, чтоб завтра же в деревне не было, все понял?  

     — Чего же тут не понять, гражданин начальник, — огрызнулся Валентин, перекинув папиросу из одного угла рта в другой.        Джип укатил восвояси, баба Таня побежала домой (у нее одной мобильник был), а Надя с Иваном, подождав, когда дед немножко успокоился, подошли к нему, встали рядом и стоят молча.        — Дед, а дед, — робко подергала Надя за рукав Савелия.        — Тебе чего, — спросил тот, а по глазам видно уже догадывался, о чем говорить будут.    

    — Ивану на днях демобилизоваться, ехать ему не к кому, да и меня никто не ждет. Пожениться мы решили.  Дед, давай вместе жить: Иван по мужскому делу поможет, я птицу всякую разведу, поросят. Может, и корову заведем, смотри, луга-то вокруг какие. Яйца на своей кухне жарить будем. А? Дед?        Помолчал Савелий, только с хитрым прищуром на молодых поглядывал, а затем и говорит:    

    — Я Ивана-то усыновлю или дарственную ему дам, ты, Надя, как жена его тоже в новом доме пропишешься. А случись что, на том самом погосте меня положите. Дети у вас пойдут. Так что если со временем надумаете, то в район переберетесь — в трех, а то и в четырехкомнатную квартиру. Дом хороший у меня уже на примете есть, и даже скотный двор при нем. А сейчас быстро собирайте все, что нужно: завтра машина первая будет, коль начальник не шутил.  Инструмент и посуду в первую очередь собирайте: без работы да еды не проживем.    

    Через месяц последней машиной окончательно уезжала новая семья на необжитое место. Дед держал в руках топор и старый-старый самовар, которым уж и не помнил, когда пользовались.        Минут через десять подъехали к перелеску, скоро родной дом Савелия совсем за деревьями скроется. Дед стучит водителю в кабину, стой мол.    

    «А присесть на дорожку?»        Машина остановилась, водитель вышел из кабины и закурил, а Иван с Надей сели на обочину. Дед, держа самовар в руках, обнял старую березу, что постарше его была, и подумал, поглаживая самовар по тусклому боку и смотря на него с уважением:  

     — Вот кто настоящий старожил. Может быть, дед мой или прадед из него еще чай пили, — и еще плотнее прижал к себе самовар. — И мои корни все здесь. Эх, край ты мой любимый!

Белов Андрей Викторович