Звезда

Евгений Бартынский

Взгляни на звезды: много звезд
          В безмолвии ночном
Горит, блестит кругом луны
          На небе голубом.

Взгляни на звезды: между них
          Милее всех одна!
За что же? Ранее встает,
          Ярчей горит она.

Нет! утешает свет ее
          Расставшихся друзей:
Их взоры, в синей вышине,
          Встречаются на ней.

Она на небе чуть видна,
          Но с думою глядит,
Но взору шлет ответный взор
          И нежностью горит.

С нее в лазоревую ночь
          Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
          На небо и с небес.

Себе звезду избрал ли ты,
          В безмолвии ночном
Их много блещет и горит
          На небе голубом.

Не первой вставшей сердце вверь
          И, суетный в любви,
Не лучезарнейшую всех
          Своею назови.

Ту назови своей звездой,
          Что с думою глядит,
И взору шлет ответный взор,
          И нежностью горит.

 

Самые красивые стихи

Клавдия

У меня отпуск. Я еду к бабушке открывать «заготовительный сезон».  Каждый год мы вместе занимаемся заготовками на зиму и за это время успеваем поведать друг другу столько, что всего и не запомнишь. И в такие моменты всегда думаю, что надо бы диктофон приобрести и всё записать. Но не приобретаю. Наверное, потому, что тогда разговора душевного не получится. Больше будешь о диктофоне думать, чем о самом разговоре. Да и душевности не будет, которая согревает все бабушкины рассказы. А это дорогого стоит.

  В электричке полно народу. Духота стоит неимоверная. Электричка  «кланяется» каждому столбу и народу всё прибывает и прибывает. Открытые окна уже не спасают, потому что  народ стоит стеной и воздуху негде разгуляться. Да ещё дух, исходящий от прокуренных до костей мужиков.  Считаю, сколько мне осталось остановок. Неутешительно много, а уже нет терпения.

Чтобы скоротать время начинаю вспоминать рецепты, которыми делились мои сослуживицы. И снова мелькает мысль, что неплохо было бы записать интересные рецепты, но я от неё отмахиваюсь и говорю про себя, что лучше бабушкиных солений-варений нет на белом свете. А потому и записывать ни к чему. Всё равно не воспользуюсь. Рискнёшь, а вдруг никому не понравится. И будешь зимой слюнки глотать вместо вкуснятины всякой. Риск — дело благородное, говорят. Но я человек не рисковый, мне лучше проверенное годами, чем новомодный экспромт.

 Забив голову вот такими думками, я не заметила, как доехала до своей остановки. Подхватив сумку с вещами, я  выскочила на платформу и полной грудью с великим наслаждением вдохнула  свежего воздуха. Нет, я не «вдохнула» — я «глотнула», потому что деревенским воздухом «дышать» невозможно. Его можно только «пить». Пить с наслаждением, ощущая прилив бодрости, хорошего настроения и радости. Радости от деревенского воздуха и от приближающейся встречи с бабушкой.

   Бабушка ждала меня, сидя во дворе на табуретке. Солнышко припекало, и бабушка устроилась в тени густого куста сирени, что рос за забором, прикрывая двор от постороннего взгляда. Увидев меня, она заулыбалась и хотела подняться, но я остановила её: — Сиди, сиди! Я сейчас к тебе тоже подсяду. Угорела в электричке от духоты. А тут такая благодать, — проговорила я, устраиваясь рядышком.

– Ну, как ты тут? -А что я? Мне не привыкать, — проговорила бабушка. – Жара вот только уж больно несносная стоит. Вот в теньке и спасаюсь. Дел полно, а я, как барыня, сижу. Сил нет двигаться. -Да сколько ж тебе двигаться-то надо? У тебя всегда дела находятся, даже когда уже и нет их, — засмеялась я. – В этом  плане ты человек талантливый. Всегда себе дел найдёшь, и всем остальным достанется. А как ты их находишь? — Чего их особо искать? Глянь вокруг, да и увидишь. Коль захочешь. А не захочешь, так и будет казаться, что и дел никаких нет. Попрятались от белоручки дела-то.

-Это кого ты «белоручкой» называешь? Меня что ли? — Ну, зачем же я свою внучку в неумехи записывать буду? – Засмеялась бабушка. – У меня других примеров много. Да и не могу я  плохо о тебе сейчас говорить – слишком ответственный момент настал. — Ах, вот, значит, как, — возмутилась я. – Значит, в другой момент ты меня неумехой считаешь?!  Ну, бабушка, не думала я, что ты обо мне такого мнения. И  ведь плохого тебе ещё не успела ничего сделать, а ты меня так…

        — А что же это ты мне собиралась такого плохого сделать? – прищурившись, спросила бабушка. -Да уж придумала бы что-нибудь, если бы знала, что меня неумехой считают, — надула я губы и всем своим видом показывала, как обижена. -Ну, придумай, придумай! А- то мне совсем тоскливо живётся, хоть развлекусь немного, — подзадоривала бабушка. — И придумаю, — засмеялась я. – Вот только солнышко сядет, голова остынет, а-то сейчас мозги расплавились, и думать не хотят.

— Вот и ладненько. Ну, как там, в городе-то? Совсем, наверное, спеклись? Уж если на земле дышать нечем, то на этажах совсем сварились, поди?  — Пекло самое настоящее. И лЕту не рады. На работу полуварёные приходим, а с работы — совсем варёные. И ночью не отдохнёшь. Я в мокрой простыне сплю. А она высыхает быстро, приходится несколько раз подниматься, мочить.  Не высыпаюсь совершенно. Здесь, может быть, отосплюсь. — Думаешь здесь прохладнее?

Ночи тоже душные. Ну, может, не такие, как в ваших скворечнях, но всё равно прохлады не очень много. А так уж хочется прохлады! Устали и люди, и растения. Росту никакого нет. Все годы помидоры во какие были, — бабушка развела руки и показала, какие были помидоры, — а нынче и в половину не выросли. И закручивать нечего. — Вот и буду «белоручкой», раз закручивать нечего. Отосплюсь на славу. — Вот удумала – закручивать нечего. Поди, посмотри, что выросло, а потом уж и отсыпайся.

— Да знаю я, что работы хватит. Видела, сколько завязи было. Это ты меня напугать хотела, что без дела оставишь? Или обрадовать? — Тебя напугаешь, — засмеялась бабушка. – Чай пить пойдёшь? Или кваску холодненького? — Ой, кваску, конечно, — обрадовалась я.  -Ну, иди, в холодильнике стоит. Попей. Да и я в дом, пожалуй, пойду. Притомилась на табуретке сидеть.  Полежать хочется.

    Мы пошли в дом, надеясь на прохладу.  Но в доме было не намного прохладнее.  Осталась одна надежда – дождаться вечера. Я с превеликим удовольствием выпила кваску «со слёзкой» из холодильника и пошла  разбирать вещи. А бабушка прилегла на кровать отдохнуть.

       К вечеру жара немного сдала свои позиции. В воздухе появилось лёгкое движение со стороны речки, которое можно было (при очень богатом воображении) принять за очень лёгкий ветерок. В доме сидеть не хотелось, и мы пошли «на дубки», где вечерами собирались соседи, чтобы обсудить все проблемы местного и мирового масштаба. А заодно поперемывать косточки отсутствующим соседкам. -Ну, пойдём в «Думу», заседать пора, — смеясь, проговорила бабушка, покрасивше повязывая платочек на голове.

  На «дубках» уже собрались соседки и чинно расселись не брёвнах, лежащих у забора, которые и назывались «дубками». Мы поздоровались и тоже устроились «в зале заседаний». Соседки вели неспешный разговор ни о чём и обо всём сразу. Я особо не вникала в суть дела, просто наслаждалась зарождающейся прохладой. Вдруг одна из женщин, понизив голос, проговорила:

— Гля, гля, Клавка идЁ (не хочется изменять выражений, которыми изъясняются на «дубках», поэтому так и буду записывать). Опять, поди, накушамшись по уши. -От ведь, ни стыда тебе, ни совести! Нажрётся и в люди прё. Уж сидела бы тихонько, чтоб нихто не видал. А-то на позорище идЁ, как будто и стыда нет. -Ох, МанькЯ, какой стыд у таких-то быват? Они уж и не вспомянуть, что енто тако. — Ой, бабоньки, — проговорила баба Дуня, — не знам мы ничего об ней-то. Пришлая она. А что у её было в жизни  нам неведомо.

Потому и судить  не нам. У самих разве всё по законам божеским. Сами-то как живём? Ну, только, что не бражничаем, да в люди не идём в непотребном виде. А так… — Баба Дуня вздохнула, махнула рукой и замолчала. Видно было о чём вспомнить.        А Клавка подходила всё ближе, и уже можно было понять, что она «хорошо накушамшись». Я мало знала эту женщину. В свои приезды мне хотелось больше времени проводить с бабушкой, на «заседания» мы не ходили почти.

Нам было о чём поговорить. А вот сейчас я с интересом разглядывала приближающуюся неверной походкой измождённую женщину. «Без слёз не взглянешь» — это о ней. Всклокоченная, в замызганном платье, с грязными ногами, втиснутыми в полуразвалившиеся тапочки, и с пьяной улыбкой на лице. Я была посторонним наблюдателем, потому просто рассматривала её, не давая никаких оценок. — Привет честной компании, — кривляясь, проговорила Клавка, отвешивая низкий поклон.

— Привет, привет, — за всех ответила «Манькя». –Опять ужралась. И коды ты нажрёсся.  Хуже мужиков ужираисся. И не стыдно? — А не за ваши пью, за свои кровненькие.  И мне никто не указ. Захочу – брошу, а не захочу – ещё больше запью. — Ох, и дурна же ты, Клавка. Тебе что, Бог две жизни дал что ли? Одну пропьёшь, а другу  красиво проживёшь?  Ведь не быват такого-то. Одумайся! Ты ж молода ещё. Поживи человеком. – Наставляла Клавку баба Дуня.

  Клавка подняла глаза, и у меня перехватило дыхание: столько муки, столько боли, мольбы невысказанной и тоски, спрятанной глубоко, глубоко. — Не судите меня, бабы. Не знаете вы ничего про меня. Я и сама рада была бросить, да не получается. – Она посмотрела на меня и проговорила: — Помоги мне, хочу человеком стать. — Пойдём, помогу, -неожиданно для себя проговорила я. — А ты чё, умеешь, — с любопытством спросила баба Саня. — Попробую, — сказала я и повела Клавку в дом.

   Не знаю, что заставило меня сказать «помогу», но теперь отступать было нельзя. То, что плескалось в глазах этой женщины, заставило меня пойти на авантюру. Я терзалась угрызениями совести, а внутренний голос успокаивал меня. И я решила: будь, что будет. Может быть, появится у человека надежда и сможет она вырваться из этого омута.

     Мы зашли в дом. Я усадила Клавку на табуретку и попросила сидеть спокойно, закрыть глаз и ни о чём не говорить, пока я не разрешу. А сама встала за её спиной и стала водить руками вверх-вниз, чтобы создать видимость какого-то сеанса. Эти движения делают все экстрасенсы, которых показывают по телевизору. Потом я поставила руки у неё над головой и стала просить Бога о помощи. Клавка затихла, опустила плечи и сидела без движения. И вдруг она заплакала.

Сначала тихо, а потом навзрыд, с подвываниями, от которых мурашки бежали по спине. Я хотела убрать руки и успокоить её, но мои руки не подчинялись мне. Они налились тяжестью, которая всё усиливалась и усиливалась. Потом в пальцах у меня появилась пульсация, а Клавка стала что-то невнятно бормотать, закрыв лицо и заливаясь слезами. Я продолжала молить Бога  о помощи и ниспослании счастья и любви этой бедной женщине. В руках моих появилось тепло. Казалось, поток откуда-то сверху омывает мою пациентку снаружи и изнутри, вымывая всё грязное, чёрное, что мешало жить бедной женщине.

Тёплый поток превратился почти в горячий. Клавка успокоилась, расправила плечи  и протяжно вздохнула. И вдруг поток прекратился, словно его и не было. Мои руки сами собой опустились, если не сказать: «упали плетьми», и я почувствовала такую усталость, будто мешки на себе перетаскивала тяжеленные. — Ну, всё, — сказала я.         Клавка поднялась и, пробормотав что-то нечленораздельное, вышла из дома. Я не пошла на «дубки» — не было сил.  Немного придя в себя, я поплелась в душ и с наслаждением встала под нагретую на солнышке воду. Усталость и тяжесть ушли, появилась лёгкость и внутренняя уверенность в правильности сделанного.

     Прошло несколько дней. Клавка не появлялась. Меня терзала тревога: вдруг что случилось? Бабушка успокаивала: всё нормально, так часто бывало. Мы занимались своими делами, переживая жару. В сумерках устраивались во дворе, и вели свои разговоры. В один из таких вечеров у нашей калитки появилась Клавка. Мы не узнали её: чистенькая, причесанная, в красивом платье. В руках у неё был какой-то свёрток.  Смущаясь, она протянула этот свёрток мне и сказала: — Вот, чайку попейте. Сама испекла. — Что это, —  удивлённо спросила бабушка. — А это моё «спасибо».

Полегчало мне. Не тянет больше к рюмке. Проверить хотела, налила, пригубила, а меня так вывернуло, что три дня пластом пролежала.  Ты волшебница, наверное, — повернулась она ко мне. – Спасибо и низкий поклон. — Клавка низко поклонилась. — Ох, Клавдя, — проговорила бабушка, — не сорвись. Самой же тебе тяжко. Мы-то что – наблюдатели сторонние, и-то душа кровью обливается, а тебе каково?

Ты уж держись. — Буду держаться теперь. Я сыновьям слово дала. — Каким сыновьям? У тебя ж никого нет, — с тревогой проговорила бабушка. — Сейчас нет. Были у меня сыночки. Два. Да вода их забрала. — Ох. Клав, не береди душу свою. Такие воспоминания снова из колеи выбьют.

— Нет, не выбьют. Вот все меня пропойцей считают. А я ведь такой не была. Я по образованию бухгалтер. В министерстве главбухом работала. Одна сыновей поднимала. Вырастила, выучила. Старший женился. Дочка родилась. А семью не сохранил, разошлись. Жена ушла, а дочку отцу оставила. Мы её и воспитывали. Младший в институте на последнем курсе учился. Любовь свою нашёл, жениться решил. Свадьбу назначили. Лето стояло жаркое. Завтра свадьба, а сегодня они с друзьями решили на водохранилище поехать, отметить окончание холостяцкой жизни. Потом рассказывали, что время провели отлично. Домой собираться стали, а сын говорит: — Последний раз нырну и всё.

    Разбежался, нырнул и не вынырнул. Последний раз… Свадьба в поминки превратилась. Пережила. Старший сын поддерживал. Внучка рядом была, заботы требовала. Года не прошло, а я второго сына похоронила. Тоже вода забрала. По делам поехал на своей машине. Проезжал мост через канал. Весна была, туманы стояли. Что произошло – так и не дознались, только оказался он в канале вместе с машиной. Двери заклинило, он выбраться не смог. Внучка со мной осталась.

Пока поднимала, держалась я. А выросла моя Анечка, институт закончила, замуж вышла и уехала. А я смысл жизни потеряла. Жить в том городе не смогла. Продала квартиру, здесь домик купила и понеслась… Пить я стала, когда Анечка с мужем уехали. Они не бросили меня, с собой звали. Только я уже на пределе была, потихоньку попивала, пряталась от людей. Не согласилась. Уехали они. Письма Анечка писала, не оставляла меня. А тут письмо пришло: приедем.

Страшно мне стало: увидят алкашку. Продала я квартиру, да подальше от тех мест уехала. Писать ничего не стала внучке, адрес не сообщала. Стыдно. — До сих пор не пишешь? Как же можно родной кровиночке такое? – бабушка качала головой, осуждая Клавдию. — Не могу я ей писать. Скучаю очень. Там уж детки, наверное, народились… Не могу! — А какое слово ты сыночкам своим дала? Когда? — А когда Марина меня лечила. Пришли они ко мне, и так хорошо мне стало, столько любви принесли, что у меня сердце чуть не разорвалось. И так стыдно мне стало, что предала я их.

Глаза как будто открылись, со стороны себя увидела. Позор какой! Вот и сказала моим сыночкам, что в рот больше не возьму заразу эту. Я выдержу.  -Это ты молодец, что выдержишь. А вот внучке сообщить надо, где ты есть. Она ж тебя любит, беспокоится. Теперь тебе не стыдно будет ей на глаза показаться. Это ж для неё было то же, что для тебя, когда горе твоё случилось.

Ты ж у неё единственный родной человек. Напиши, покайся, — уговаривала Клавдию бабушка. — Мне время надо. Не готова я ещё. Ещё раз спасибо тебе. Марина. — Да не меня благодарить надо. Я ведь ничего не делала, только руки свои подставила, чтобы Бог смог своё дело сделать. Ему будь благодарна.

       Галина Гололобова