Ладонь

Кондрат Никишин, с утра отиравшийся у дверей сельповского магазина, ещё издали разглядел вышедшего из дому на улицу друга своего Кубышева Дмитрия Савельевича.     Понимая всей своей исстрадавшейся душой – вот он, шанс на спасение! – радостно заорал: «Здорово, Митрич!».
     Кондрат хоть и стар, а голосом куда как зычен.

     Дмитрий Савельевич Кубышев, Митрич, от неожиданного выкрика вздрогнул.
   «Тьфу, горлопан! Напугал до смерти! Здорово, лихоманка тебя задери. Чего в такую рань людей пугаешь?».

\
    Кондрат, сутуловатый мужичонка небольшого роста, со всклоченными седыми остатками волос, в вечно мятом пиджаке с двумя юбилейными медалями, производил впечатление человека немощного и не от мира сего. Но тот, кто так думал – очень ошибался. Памяти и здоровью Кондрата любой молодой позавидует.

   «Какая рань, Митрич? Рань часа три назад была, для меня сейчас самый полдень. Душа в нетерпении, а ты всё не идёшь и не идёшь. Где тебя черти носят?».
 

 «Принял что ль вчера?».
   «Не то слово принял – к Кузьминым сын с городу приехал. Тридцати сынку-то нет, а уж большо-о-й начальник. Я ж вечером в своём  огороде копался, а он высмотрел меня да в гости и зазвал. А я чё – упираться что ль буду? Переоделся и к им. Соседи как ни как. Сначала-то чинно всё сидели, подливаем, закусываем, разговоры за жисть ведём.

Очень культурно сидим. Пойло у их какое-то иностранное, но по мозгам шибает крепко. Ну, мы ж не форсируем, всё так в меру, без напряга, а потом Кузьмины, сын Мишка, да Васька отец-то его, промеж собой как заспорят, как заспорят, я грешным делом уж и бежать надумал, а вдруг поубивают друг дружку, а там и меня, как свидетеля …».

    Митрич засмеялся.
    «Чё ржёшь?! Да там такие страсти, и-и-и! Тебе и не снились! С чего там уж у них началось я и не понял, только смотрю, Васька как грохнет по столу кулаком и к сыну, ты, говорит, кто? А? Чиновник ты. А чиновник кто есть? – слуга народа. Тут что главное – главное, что ты слуга, а народ, значит, господин. И где ж это видано, чтобы слуга жил лучше господина?!

Да ещё и жизни господина учил, понукал им, кочевряжился: не так подошёл, не тем концом бумажку подал, поклон не низок…
     Ты, говорит, слуга народный, за счёт моих, господских доходов живёшь, потому как окромя подписи на бумажке – ничего не производишь. Ну, разве что ещё дерьмо в нужнике. И не я, господин твой, перед тобой на карачках стоять должон, а ты, слуга продажный. Да ещё и отчёт передо мною держать.

И дрожать, за то, чтобы твой отчёт мне понравился и кормушки я тебя не лишил. А ежели считаешь, что работа твоя тяжёлая – иди работать куда полегче: в землекопы там или слесаря, а то и в золотари. Не хочешь?! Ну, так не ной – сполняй честно, что тебе господином поручено, будет тебя почёт и уважение, а к празднику и премия.
    Ну, а сын-то, Мишка, ему в ответ и кричит – да какой ты, батя, на хрен господин – видимость одна! Господа, мол, те, кто над тобой, да надо мной, а остальные пыль навозная. Вот тут уж Васька сынка-то за грудки и ухватил. Аж от полу оторвал.

Сила в ём ещё играет! Тот ещё – молотобоец! Трясёт да приговаривает – выучили мы вас на свою голову, дармоедов – только и умеете, что жизни людям ломать, да семь шкур с людей налогами снимать! Профукали страну, разбазарили богатство народное! А тапереча на горе людском жируете?! Откуда ж вы такие понарождались, купи-продаи…

    Ну и дальше уж он только по матушке, только по ей родной…
    Ну, да сынок-то его тоже – тот ещё бугай, в папаню – оторвал батины руки от себя, да на стул отца и прижал. И орёт, что-то вроде, окстись, батя, какой я тебе чинодрал?! Ты, мол, меня ни с кем  не попутал?!».
    «Ну, дак, чем кончилось-то?» — Митрича долгоиграющий рассказ в лицах стал утомлять.
    «Да замирились они. Мать обоим по тыквам настучала половником – махом успокоились. Сидели как сычи надутые. Не глядели друг на дружку. А тут Нюрка Столетова заскочила, ну, тут уж вроде при людях-то неудобно друг дружку грязью поливать. Так через рюмочку-то и повеселели все. Нюрка-то потом Мишку с собой в клуб увела. Мы уж без них догонялись. Под утро только дома и очухался. Как уходил с гостей не помню.

Жена нос воротит – не разговаривает. Как в телевизоре – изображение есть – звука нет. Тяжко. Вот и жду тебя – голову б поправить. А тебя черти где-то носят. А? Митрич? Поправим?».
   «Пошли, страдалец».
   Друзья поднялись по высоким ступеням к дверям магазина…

              В теснине распадка, перекатываясь, спотыкаясь о камни, осыпи и поваленные деревья, несёт с гольцов свои хрустальные воды быстрая речка. Речка не широка, от силы метров семь-восемь, ну, может где и десять, но перейти её трудно. Осклизлые, покрытые мелкими зеленоватыми водорослями камни устилают её дно, а стремительность ледяного потока, даже самому сильному человеку шансов на благополучную переправу не оставляет.

Устаканивает ситуацию то, что подмытые потоком воды, поперёк её неширокого русла падают не только мелкие деревья, но и настоящие исполины кедры и лиственницы. А каждое такое дерево — настоящий мост. Да ещё и с ветвями-перилами. Главное – найти такой мост.

   Михаил поднялся вверх по течению уже километра на два, но подходящего дерева для переправы так и не нашёл. Идти по узкому ущелью, забитому поваленными деревьями, обломками скал, высоченной крапивой и шипастыми кустами малинника было невмоготу. А тут ещё слепни, комары, мошка. От комаров и надоедливых слепней спасал накомарник, но спасти от мошки он не мог. И вгрызался мелкий гнус в потное тело Михаила, доводя того до исступления…

    Начало июня – самое время собирать папоротник-орляк. Упустишь время, пойдёт папоротник в лист – всё, весь год не отведаешь таёжного деликатеса. Так, что, выбора у Михаила идти в тайгу или не идти — не было. Нет ни одного человека в их семье, кто не любит жареный папоротник. 

Пряный грибной вкус хорошо приготовленного папоротника даст фору хвалёным французским трюфелям. А для этого и нужно-то идти в тайгу и найти хорошую плантацию молодых побегов. Брать у орляка нужно самую вершинку, не более двадцати сантиметров, с неразвёрнутой, похожей на зелёную улитку, листовой верхушечкой.

   Отпуск у Михаила большой. На всё время хватает. Но менять отпускные дни в тайге на жаркие дни среди песков Средиземного моря – он не хочет. Выросший в таёжных распадках, Мишка все отпуска в них и проводит. На родине. И хотя родители, а особенно отец ещё в силе, Мишка за отпуск столько по хозяйству делает, что старики год без забот прожить могут. У Мишки не только голова, но и руки к месту приделаны.

Головой это он в своём начальственном кабинете работает, а в отчем дому и для рук работы много. Да, наконец-то, и невеста в селе у Мишки появилась (на радость родителям). Аня Столетова. Ещё один, и на сегодня видимо самый главный повод, чтобы отпуск провести в родном селе.
    Вот только после позавчерашней ссоры с отцом муторно на душе у Мишки.

Потому и пошёл в тайгу за папоротником, охолонуться, да одному побыть, успокоиться. Обиделся Мишка на отца крепко. Зря тот его в корыстные чинуши записал. Мишка по совести живёт. Потому ни богатств больших, ни палат каменных не нажил. Из всех богатств – обычная двухкомнатная «хрущёвка», да купленная с рук иномарка.

    Хотя – уважение людей дороже любого богатства будет, а Мишку, Михаила Васильевича Кузьмина люди уважали. В его кабинет, в городе, люди без дрожи в ногах шли, с надеждою, что уж в этом-то кабинете найдут они правду. И многие находили. Так что, вот и думай – богат Мишка, или нет.
    Обиде, да ещё и незаслуженной, время нужно, чтобы перегореть да в золу превратиться.
Вот Мишка-то, как только вчерашним утром от Анны вернулся, так в тайгу и засобирался. Мать, понимая, что сына не остановить, собрала ему тормозок: хлеб там, молоко, картоху «в мундире», огурчиков малосольных. 

     Огурцы — гордость материнская. Свои, тепличные. А из теплицы Анастасия Семёновна, летом только ночевать домой и выбирается.

     Просилась с Михаилом Анна – не взял, чего её зазря мошке да комарам на съеденье отдавать…
    Михаил, наконец, нашёл поваленное крепкое дерево лежащее поперёк речки. Ствол был наполовину притоплен, и через него, вспениваясь белыми бурунами, перекатывалась речная быстрина.

Но Михаила это не остановило – перехватываясь за ветви, словно за поручни, он быстро перешёл через реку. Даже не замочив подошв кирзовых сапог. Минут двадцать потратил на крутой подъём из распадка и вышел на плоскую седловину, забитую зарослями молодого папоротника.

                   Анна Столетова, Нюрка по-деревенскому, бухгалтерши дочка, супротив клуба живёт. Дверь в дверь. Оттого видать певунья да плясунья. На зависть всем прочим поселковым бабам.  Хотя и прочих наших баб перепеть да переплясать — не каждому дано, а Нюрка смогла. И бабы первее себя её выставили.

Талант потому как.
   А годов-то Нюрке двадцать два. Лет пять тому ездила она в город в институт поступать, да что-то там не сложилось. Побыла в том городе с месяц, да домой и вернулась. Вроде как – ну его, город этот… Мать-то шибко уж поначалу переживала, потом вроде и пообвыклась как-то – дочка дома и хорошо.
   Зато уж поселковые парни только что не плясали от радости – красавица вернулась! Табунами женихаться приходили. Только не обломилось им – всех Нюрка отшила. Язык-то у неё, что бритва. Язва, одним словом. Парни, конечно, утёрлись, но мыслей о ней не оставили.
   Работает Анна в пошивочном ателье у частника, а вечером поёт да пляшет в клубной самодеятельности.

Всё интереснее, чем в городе с пивом у компьютера зависать.
   Анна с Мишкой Кузьминым второй год как женихается. С позапрошлого его отпуска. Хотя глаз на Мишку она ещё со школы положила. Десять лет ей было в тот год, когда Михаил школу закончил да в город подался. Поступил в институт, но на каникулы домой приезжал исправно. Вот только Аньку в упор не замечал. Ну, бегает вокруг него какая-то пигалица, ну и что? Много их бегает – Мишка по сельским меркам жених завидный.

Так на всех не женишься. А об Аньке что говорить? – она по тем временам совсем ребёнок, про таких говорят «ни кожи, ни рожи». Но прошли годы, и жизнь ни кого не обнесла. Анна повзрослела стремительно, в одно лето. В город уехала поступать девочка- подросток, а вернулась красавица девушка. Всё у неё появилось – и рожа, и кожа, и где нужно выпуклости и округлости. Парни местные, да и не только местные, рты поразевали.

   Мать-то Мишкина первая разглядела интерес Аньки к сыну её. Столетовых она знала с пелёнок и очень была не против видеть Аньку в невестках. В каждый приезд сына домой она исподволь нашептывала ему про Анькины прелести, талант да характер золотой. Мишка только отшучивался – рано семейный хомут надевать. На что мать обижалась – что ты, мол, про хомут-то знаешь? На нас с отцом погляди – по-твоему, получается – я хомут на отцовой шее?!

Мишка понимая, что переборщил, обнимал мать, каялся, в том, что обидел невольно – но от женитьбы на ком-либо, открещивался напрочь. Даже на красивой и талантливой Анке Столетовой.
    А Анька страдала. Сильно. До глубины души. Что Мишка о себе думает?- не найду лучше что ли?! Двадцать лет – не нужна что ли ни кому?! Ещё как нужна – вон, весь сельский молодняк по вечерам у её дома крутится. Пожалеет, Мишка, ох как пожалеет.

   Плакала ночами в подушку. На вечеринках танцевала с парнями на выбор – меняя их каждый танец, как перчатки. Доходило дело и до кулачных разборок между претендентами на её сердце. Но всё это ей было не нужно. Нужен был Мишка. А он её не замечал…

    Сближение их произошло просто и обыденно, как в плохом сериале. Два года назад, в июньский вечер, двое, крепко выпивших городских парней, те, что гостевали в селе у знакомых – пришли в клуб. Танцевали, кочевряжились, учили жизни местных, но до поры до времени пристойно. Потом хмель взял своё. Стали парни приставать к девчонкам.

Поначалу просто словесно, а затем и руки в ход пошли. Девчонки визжали да по углам шарахались.
    Деревенские парни начали кучковаться, да подталкивать приезжих к выходу из клуба. Вроде как покурить.
     На улице, у высокого клубного крыльца стояла Анна. Вытолканные из клуба городские парни на неё сразу и наткнулись. Сначала в её сторону полетело непристойное предложение, а затем один из них сграбастал Анну в охапку и попытался поцеловать. За что и огрёб в челюсть от Аньки сразу – у неё не забалуешь! Но это только раззадорило наглеца.

     С пьяным хохотом к нему хотел присоединиться и второй – но не успел. Терпение местных парней закончилось. Точнее закончилось оно ещё в клубе, а сейчас нужен был только повод. Хамство в отношении Анны поводом и стало.

     И хотя сельские парни – парни крепкие, но и городские, даже пьяными, оказались не хилыми в драке, да ещё на их стороне выступили местные друзья. Через считанные секунды разобрать, кто кого бьёт, кто кого оттаскивает, кто уже валяется  в придорожной пыли — было невозможно. Крики, женский визг, треск вырываемых из клубного палисадника штакетин заполнили июньский вечер.
    И если бы не проходивший в этот момент мимо клуба Мишка Кузьмин, не известно чем бы дело кончилось. Михаил всё детство, и почитай, всю юность в кузне с отцом провёл.

Кулаки у него будь здоров – некоторые местные, по дурости своей, опробовали на себе их зубодробильное действо. После этого, как говорится, в отношении Мишки —  «у матросов» нет вопросов.
    Поэтому, разглядев в сумерках плотную фигуру Кузьмина младшего, местные парни быстро от городских отлипли. Душу и так потешили, приезжим сопатки порасшибали, да и ладно. А с Мишкой связываться – себе дороже.    
    Михаил не собирался с кем-то драться, кому-то что-то доказывать — ну, пошумели, ну настучали друг друга по сусалам — первый раз, что ли на танцах такое?  Но когда разглядел оцарапанное до крови лицо Анны, её глаза в слезах и разорванную блузку, неожиданно для себя и словно ни к кому не обращаясь, спросил: «Кто?».
    Сашка Варнаков, сосед Мишкин буркнул: «Городские».
    А один из приезжих, утирая кровавую юшку под носом, хохотнул: «Чё, мужик, твоя шмара что ли? Сладкая». Ну, зря он это сказал.

Потому что, все эти сказанные и ещё только рождавшиеся в пьяной голове парня слова, одним ударом Мишкиного кулака были вбиты наглецу обратно в глотку. И не кинься Анна между Мишкой и городским недоумком – кончилась бы эта драка для приезжего отпеванием, а для Мишки тюрьмою…
       С того вечера Михаил и Анна вместе. Ну, как вместе — Мишка в городе живёт, там и работа у него и жильё, Анна в селе, но все отпуска и выходные – только вместе. Да и свадьбу уже на осень загадали. Только Мишка нет-нет да удивляется про себя – где его глаза раньше были? Видимо, правду люди говорят, больше всего мы любим тех, кого защитили…

                    Кондрат Никишин, отлежавшийся после Кузьминских угощений, раненько с утра, подался в сопки. За плечами рюкзак, да старое, перетянутое местами металлическими хомутиками, одноствольное ружьё. Ружьё так – на всякий случай, тайга всё-таки, а у зверья молодняк подрастает – иди-поди догадайся, что у зверя в голове. В рюкзаке большой мешок — под папоротник. Молодёжь нынешняя не очень любит возиться с заготовками, всё в магазины бегает. А в магазине что? – химия одна.

    Пробовал Кондрат внуков своих к тайге приучить – не идут, не интересно им. А уж папоротник собирать, солить, сушить – это вообще за пределами их понимания.

    К зарослям папоротника можно и короткой дорогой идти, по ущелью, там через речку и наверх. Но для стариковских ног эта дорога теперь непосильна. Так, что, Кондрат по дальней, но пологой тропе в сопки подался. Время навалом – куда торопиться?

    Только часам к десяти старик вышел к седловине поросшей папоротником.
Утренняя прохлада ещё цеплялась за тенистые кроны деревьев, но устоять против июньского зноя не могла – и тихо стекала в распадки и каменистые расселены. Оголтело звенело комарьё, и, с гулом реактивного самолета, крутились слепни.

    Кондрат вынул из рюкзака мешок и старый, сто раз латаный, накомарник. Нацепил его на себя. Положил в кусты рюкзак и ружьё, перекрестился, выдохнул: «С Богом» — наклонился, и принялся набивать мешок папоротником.

    Папоротника было много, стоял он стеной, так, что дело у Кондрата двигалось быстро. Донимало солнце, но старик, утешая себя мыслью: «Жар костей не ломит» — упёрто продолжал своё дело.
     В один из редких передыхов, заприметил Никишин — кроме него, ещё кто-то пасётся на седловине. Чья-то спина нет-нет да мелькала среди зарослей папоротника. Кто это, человек или зверь, старик определить с ходу не смог – далековато.

И он, от греха подальше, кинулся в кусты за ружьём. Патронов у Кондрата было всего два, да и те с мелкой дробью – на рябчика в лучшем случае. Так, что ежели зверь, а не дай Бог медведь, Кондрата заприметит и кинется – вряд ли старая пукалка сможет старика защитить. Но звуком выстрела зверя отпугнуть сможет. Ну, а не сможет…

    Наперевес с ружьём, Никишин добрался до места, где бросил свой мешок. Поднял голову над папоротником. Непонятный силуэт продолжал медленно двигаться в сторону Кондрата. Делать нечего – старик, не высовываясь из зарослей, уставил ствол ружья в небо и выстрелил. Грохотом выстрела напрочь забило стариковские уши. Давно дед не стрелял. Давно. Сидя на мешке с папоротником Кондрат стучал ладонью то по левому, то по правому уху — пытался выбить звон и грохот из ушей. Голова гудела, а уши ничего не слышали.

     Чья-то лапа легла старику на плечо. Кондрат охнул, и, закатив глаза, сполз с мешка.
Очухался оттого, что на его лицо лилась вода. А потом, словно из далека-далека, раздался чей-то знакомый голос: «Дядь Кондрат, слышь, дядь Кондрат, живой, что ли?».
     Никишин слегка приподнял веки. Мишка Кузьмин.
     «Ну, что, дядь Кондрат, ожил?».

     «Так я и не помирал вроде. Так, это. Удар солнечный. Перегрелся я. Жарко ж».
     «А стрелял чего?».
     «Да это я по рябчику. Смотрю – сидит. Свесил голову на меня и смотрит. Ну, дурак дураком. Я и пульнул».     «И как?».     «Чего как?».     «Ну, попал?».

    «Да хрен его знает, меня же прямо тут солнечный удар и хватил. Лежу – ничего не чухаю. А тут ты – воды на меня не пожалел. Дай Бог тебе здоровья».

    «А я, было, подумал, ты, дядь Кондрат меня с медведем перепутал».
    «Я?! Тебя с медведем?! Да ни в жизь! Я что – слепой?! Хотя, по комплекции – ну, чем ты не медведь? Да и имя у тебя медвежачье. Но чтобы я – и перепутал? Не, это всё фантазии твои. Сам-то, чего здесь шарахаешься?».

    «Папоротник собираю. Ты, смотрю, тоже?».
    «Его» — и без перехода: «Устал я чего-то, Миш. Может, по чайку? В тенёчке, в каменьях и посидим. Мне после удара очень тенёчек полезен».

    То, что Кондрат называл каменьями, у местных название имело – Ладонь. Народ приметлив, и просто так, чему-либо или кому-либо названий или кличек не даёт. На склоне седловины, среди старых кедров, уставившись макушками в небо, стояли четыре камня. Высотой в рост человека. Пятый камень стоял наклонно, вершиной указывая строго на север.

И ещё один камень, шестой, плоский, и большой, как два обеденных стола, лежал у подножья стоящих собратьев. Все вместе камни действительно напоминали чью-то громадную раскрытую ладонь. Вероятнее всего это были останцы осыпавшихся скал, но народу так считать было скучно, и вокруг этих камней роились сотни легенд и сказок.

К этим камням иногда добирались даже полусумасшедшие уфологи, чего-то всё измеряли, прослушивали, подсчитывали – но так ни с чем и уезжали.
     Когда обвешанные мешками Мишка Кузьмин и дед Кондрат подошли к Ладони, то первое, что они увидели — на плоском, прогретом жарким июньским солнцем камне лежит крупный амурский полоз. Слышал ли он походящих людей, видел ли – но как только люди подошли к камням, полоз поднял голову и, маленькими влажными глазами, внимательно поглядел на них. А затем неспешно, с каким-то даже показушным достоинством, скрылся в расщелине между камней.

                     Кондрат Никишин в селе объявился под вечер. И прямым ходом к дому своих соседей Кузьминых. Но в избу к ним заходить не стал. Войдя в калитку, подошёл к окну, согнутым пальцем постучал по стеклу. Выглянувшему Василию буркнул: «Выдь на минутку, и это, Анастасию давай тоже сюда».
    «Так заходи в дом-то, что на жаре-то говорить, в доме всё прохладнее».
    «Чё мне с твоей прохлады – выдь, говорю, разговор имею…».
Кузьмин, зная характер Кондрата, спорить не стал.

Вышел во двор. Но старик с ним одним говорить отказался: «Семёновну зови». Пришлось Василию идти в теплицу и выманивать оттуда жену.
    Подошедшая Анастасия Семёновна, поздоровалась и присела на табурет у дверей летней кухни, устало упокоив руки на коленях.

Мужики присели на завалинку.
     Молчание затягивалось. Видно было, что старый Кондрат никак не мог принять решение – с чего начать.
     «Слышь, Василий, ты это, как ко мне относишься?».
     «Чего это тебя вдруг заинтересовало, Кондрат? Нормально я к тебе отношусь.
По-людски».

     «Да я не в этом смысле. Дураком там, или каким ещё недоумком меня не считаешь?».
     «С чего бы? До сегодняшнего дня не считал. А если ты, старый, будешь ещё кота за хвост тянуть, и не расскажешь что за дело у тебя – точно, считать дураком буду».
     «А-а, да хоть кем считай! Мишку сегодня вашего в сопках встретил. Папоротник вместе собирали. Потом перекусили, покурили…».      «Ну?».

    «Вот те и ну. Камень Мишку забрал».
    «Что-о-о?! Какой камень?! Как забрал?!».
    «С концами. Бац! И нету. Вот, сидел передо мной на этом камне Мишка, улыбался. А потом, бац! – и нет его. Только камень так светом брызнул, и опять серый, никакой…».
   «Кто – никакой?!».

   «Камень, говорю, никакой. Хотя, наоборот – такой, как всегда – серый. А до того, как Мишка исчез – полыхнул камень, мне аж в глазах больно стало. Мешок с папоротником на месте, нож Мишкин на месте. А Мишки – нет».

    Семёновна, загнав себе пол фартука в рот, завыла: «А-ы-ы…».
    «Цыц! Дура! — чего воешь, как по покойнику?! Мало ли, что старому привиделось?! А ты, Кондрат, давай по порядку: тихо, спокойно и без сочинительств, а то ты меня знаешь, я ж тебя за сына…».
   «Не пугай! Пуганые! И ничего мне не привиделось – как есть, так и расказую…».
   С рассказом старик управился быстро.

Да, и рассказывать-то особо нечего было. Всё, что видел, то и рассказал. Как встретились, как перекусить на Ладони решили, как полоза с камня согнали, как чай кипятили да пили, как Мишка его, Кондрата на свадьбу осенью приглашал. А потом – бац! Камень как полыхнёт! – и пропал Мишка. Только нож его на камне остался…

    Слушая рассказ Никишина, Анастасия Семёновна пару раз снова начинала выть, но Василий криком её окорачивал.      После рассказа долго сидели молча.

    «Камни те помню» — Василий пожал плечами и покачал головой: «Пацанами, в тайге, часто на них перекусить останавливались. Рассказы, о пропавших у тех камней людях, тоже с пацанов знаю. Но чтобы самому столкнуться…».

    Кузнец ещё несколько минут посидел, опустив голову, затем, упершись руками в колени, поднялся с завалинки: «Ну, что ж, собирайся, мать, пойдём. Куда пойдём? Да к камню и пойдём – смотреть будем, просить будем – пусть сына отдаст…».
     Подал голос Кондрат: «Не, не отдаст. Родичей даже слушать не будет. Ваше горе – камню тьфу! – и растереть. Из камня горем и слезы не выдавишь. Нюрку к камню вести нужно. Как чего Нюрку?! Потому как любит она Мишку».
    Тут, в голос закричала Семёновна: «А мы, мы не любим?!».

    «Ну, и что с того, что вы сына любите? – кто бы в этом сомневался. Что ж вы за родители-то были бы, коли б своё родимое дитя не любили?! Только ваша любовь, в этом случае бессильна. Когда две бабы на одного мужика глаз положили – родительская любовь не в счёт. Тут бабская любовь нужна – сумасшедшая, безоглядная; такая, где за своего любимого соперницу в клочья рвут, любые стены пробивают…
    Так что, мыслю я, только Нюрка в сердце каменное пробиться может. Или не сможет. Значит, не судьба…».
    Кузьмин недоумённо посмотрел на Кондрата: «Может, я чего-то не понял в твоём рассказе, старый? Какие бабы, какая любовь, кто на кого глаз положил, ты сейчас вообще, о чём говорил?! Заговариваешься?!».
    Кондрат обидчиво завернул морду к небу: «Слушать-то ты слушал, да о чём я рассказывал – не услышал. Камень что? – булыжник и есть булыжник. Просто вход и, иногда, выход. А за камнем тем зависть, да мечта простая бабская. О счастье. Полоз-то, что на этом камне грелся, не просто полоз – корона на его голове высвечивалась.

А такие знаки только по женской линии у полозов. Да и то – не у всех. Только у самых родовитых. Если по-людски – царских кровей тот полоз. Слышал я, давно слышал, вас ещё и в проекте не было – дед мне мой рассказывал, что так молодые горные царевны мужей себе у зазевавшихся невест крадут. Не случись сегодня всей этой свистопляски у меня не глазах – я бы и не вспомнил. А так – всё один в один, как дед и говорил.

А говорил он, что в наших местах, женихаться долго нельзя, как только незамужние горные царевны узнают про женихов, которые ещё бесхомутные – так жди невеста беды. Давно такого в наших краях не было, потому и забылось поверье. А ведь Мишка, если по правде – сам виноват. Он, ведь, когда полоза мы с камня согнали, на том камне сидел, чай пил, да про Нюрку мне всё рассказывал. Такими хорошими словами, даже меня, дурака старого, слеза прошибала.

Он ведь не просто рассказывал, он стихи об ей читал. А я ведь предупреждал его – счастье своё в себе держать нужно, не расплёскивать по чужим ушам. А-а, да влюблённые – это ж телки вислоухие — вот полозиха-то его и умыкнула…».
    Кузьмин стоял подле жены, положив ей руку на плечо, смотрел на Кондрата и, качая головой, тихо ронял только одно слово: «Идиотизм…, идиотизм…».
     Ну, идиотизм, не идиотизм, только Кондрат вот он — здесь, на завалинке сидит, разглагольствует, а Мишки нет.

                    Из калитки соседнего дома вышел Сашка Варнаков, друг Мишкин. Василий махнул ему рукой – подойди. Сашка, покрутив головой округ себя, может, ещё кто на улице? – и, уточняя, ткнул себе пальцем в грудь: «Я?».      Кузьмин раздражённо кивнул: «Ты, ты».

     Сашка парень обходительный, со всеми за руку поздоровался. Семеновне даже слегка поклонился. Но Кузьминым было не до Сашкиной обходительности.
    Василий проблему обозначил сразу: «Дуй, Сашка к Столетовым. Скажи, чтоб Анька пулей сюда летела. А если её дома нет – найди! Где хочешь, найди, но чтобы здесь она была, как можно быстрее. Да, и скажи — пусть для тайги оденется. Ну, чтоб не с голыми ногами. Короче, Санька, давай бегом!».     «С Мишкой что?».

    «Саша! Аньку сюда давай быстро – остальное потом расскажу! Да не стой, ты!».
    И десяти минут не прошло, Анька, вышибая телом кузьминовскую калитку, влетела во двор. Конечно, ни какой таёжной одёжки на ней не было. Сашка выдернул Анну прямо с работы, из пошивочного цеха. Сам он вбежал во двор Кузьминых только через минуту после Анны.
    «Дядь Вась?!» — Анька с поднятыми руками кинулась к Кузьмину.

    «Не вой! Не вой, кому сказано! Дед набрехал, а вы и поверили?! Мать, дай ей чего там твоего из одёжки для тайги, да и сама давай, побыстрому одевайся. Скоро уж темнеть будет, а идти далеко. Давайте, давайте, шевелитесь…».

    «Что случилось-то?! Кто чего набрехал?! Дядь Кондрат, что с Мишкой-то?! Где он?!».
    «Где, где – а бес его знает где. Пропал Мишка. Враз пропал. Раз – и нет Мишки. Царевна горная его забрала. Долго вы к свадьбе-то своей готовились, вот полозиха-то первее тебя и оказалась…».
    «Кто-о?!».

    «Полоз. Баба полоз. Царевна горная. Она твоего жениха умыкнула. Раз – и сгребла его с Ладони…».
    «С ладони?! Полоз? Какой полоз? Змея, значит? Царевна горная?! Ах, сучка длиннохвостая! Сколопендра недоделанная!  Ей, что, своих аспидов не хватает?! Чужие женихи вкуснее?! Порву, гадину! На шашлык пущу! Чего стоим, где это было?!».
     «На Ладони было. Сидим мы там с Мишкой, чай пьём, за жизнь говорим. Всё чин-чином. А потом — как полыхнуло!».
     Кондрата перебил Кузьмин: «Сильно, говоришь, полыхнуло?».
     «Сильно. Я аж глаза зажмурил».      «И долго ты их жмурил?».      «Чего это?».
     «Спрашиваю, долго их не открывал?».

     «Один секунд – не больше. Камень-то раз – огнём, я глаза прикрыл, открываю, Мишки нет. Ни следочка какого…».     «Хочешь, старый дурак, я тебе Мишкин следочек покажу? А?».     «Как это?!».
    «Да как скажешь – так и покажу».

    И Кондрат, и Анна с Семёновной, и Сашка Варнаков недоуменно смотрели на старшего Кузьмина. Умом, что ли тронулся?!

     А кузнец, ухватив Кондрата за ворот мятого пиджака, приподнял того над землёй  и повернул в сторону улицы, по которой, нагруженный двумя мешками, двумя рюкзаками, ружьём дедовским, вышагивал сын Василия Мишка.
     Если кто помнит последнюю сцену гоголевского «Ревизора» — тот может представить, какая тишина установилась на подворье Кузьминых…

     Но длилась она недолго. Взорвав тишину то ли криком, то ли визгом, Анна, вышибая телом калитку (только теперь в обратную сторону), кинулась к любимому.
     Анастасия Семёновна мешком осела на табурет…
     Вошедший во двор Мишка, сопровождаемый подвывающей Анной, сбросил с себя поклажу.
     «Чё за вой? Чего застыли? Случилось что? Дядь Кондрат, и ты здесь? Я ж тебя по всей тайге обыскался. Когда к ручью, за водой уходил – ты спал-посапывал у камней, прихожу – тебя нет. Испугал, что ль кто? – всё побросал. Или сон плохой приснился?».
    Говоря всё это на ходу,  Мишка подошёл к матери и обнял её. Мать, прижавшись к сыновнему плечу, шепнула: «Ой, Миш, Кондрат-то нам тут такие страсти о тебе наплёл – камень говорит тебя забрал».     «Ну, и?».

    «Что, ну, и — чуть не померла я. Тебя точно никто не забирал?».
    Мишка засмеялся: «Обалдеть! А я думаю, что у вас за вид такой похоронный! Мы со старым на Ладони чаёвничали, да байки травили, дед Кондрат под сказки эти и заснул. Ну, я будить его не стал, думаю, пока дед дремлет, за водой схожу – вечером ещё чайку погоняем. Прихожу, а его нет. Ну, поискал, поорал – нет нигде. Ну, я и в село – за помощью. Искать же старого надо. А он вон что – здесь уж, страшилки рассказывает. Силён, старый!». 

 
     Василий, наконец, отпустил трепыхающегося в его руке Кондрата на землю.  Сплюнул под ноги: «Тьфу, дьявол тебя задери! Взрослые ж люди! А дураку старому в секунду поверили! Короче так, такое моё отцово слово – ещё одно подобное известие, и мы с матерью можем помереть, ни свадьбы, ни внуков не дождёмся,  потому – ни какой осени – завтра же идёте в сельсовет, и пусть вас там регистрируют.

И чтоб без печати в дом не приходили! А то ведь точно, доиграетесь, какая-нибудь змея вас разведёт по разным углам. Чтобы завтра же под одной фамилией ходили! Правильно я говорю, мать? Ну, а свадьбу – хоть завтра, хоть зимой, хоть осенью. Это уж по вашему желанию…».

Андрей Растворцев