Вопрос — ответ. Интересные факты обо всем.

Мировой рекорд в беге на 400 метров

Мировой на открытом воздухе принадлежит Уэйду ван Никерку (Wayde van Niekerk) из ЮАР. Был установлен новый рекорд в Рио-де-Жанейро на Олимпийских играх 2016 и составляет 43,03 секунды. Керрон Стефон Клемент (Kerron Clement) — американский легкоатлет,  установил мировой рекорд по бегу на 400 метров в закрытых помещениях. Рекорд был установлен 12 марта 2005 года и составляет 44,57 секунды.

Осень. Небо полностью заволокло серыми тучами. Они почти не двигались и напоминали дымовую завесу.
Березки с пожелтевшими листьями как-то ощутимо приуныли, сожалея, что наступающая осень сняла золотисто-зелёные платья.
Уныние это передавалось и солдатам, копавшим ямы для столбов навеса.
Их было трое; один — Юра Сомов среднего роста, с широким добродушным лицом, второй — Толя Маслов, тоже среднего роста, но худощавый. На лице небольшая бородка, выпукло подчеркивающая серьезность.

Последний — это Иван Выжигов. Весельчак и задира по натуре. Он всегда что-нибудь рассказывал о своей жизни и, нередко, своими рассказами зажигал других.
Любой рассказ Иван начинал обычно с вопроса. Вот и сейчас, оперевшись на лопату, он неожиданно спросил:
— Ребята, а были у вас в жизни счастливые минуты?!
И Юру, и Толю вопрос Ивана застал врасплох.
— Вот чудак! Прожил двадцать пять лет и заговорил о каком-то счастье. Конечно, были! — удивился Маслов. — Хорошая игрушка, какая-то сладость, подаренная родителями, да мало причин для радости.
— Для меня были счастливые минуты, когда папа привез с базара горные лыжи. До этого катался на самоделках. Магазинные лыжи! — продолжал Сомов. — Верх самых счастливых минут. С этим ничего не шло в сравнение…
— Не то, ребята! — вмешался Иван. — У меня совсем другое.
Он не смотрел на товарищей, но они чувствовали его волнение, видимо, хочет рассказать об этом в первый раз.
— Счастье мое — сын. Когда, после отсрочки, уходил в Армию, ему было два годика. Перед отправкой я вот так же копал яму для установки столбов электролинии. Рядом стоял сын и, кидая камешки, нежно лепетал, словно березка на ветру. Временами он произносил: «Па-а-па, па-а…». Как-то встрепенешься от этого обращения.

Остановишься на минутку и снова начинаешь копать, поминутно заглядывая в его маленькие голубые, как небо, глаза. Посмотришь в них и, словно по невидимому проводнику, ко мне поступает необъяснимая сила. Она заполняла всего, распирая грудь и, как от быстрого, я задыхался от счастья. Казалось, сиди или стой бы он тут весь день, всю жизнь, я бы копал и копал.

Я бы достиг километровой глубины, лишь бы только слышать это нежное воркование сына…
Масло и Сомов стояли, как завороженные, боясь пошевелиться.
— Ну, все, ребятки, пошли, подымим, — предложил Иван.
Не успели закурить, увидели почтальона. Он бежал, размахивая письмом, и кричал.
— Ваня, приготовиться! Без выкупа не отдам… от жены, понял?

А, Ну, раздайся круг, шире, шире, пошел, Ваня!.. Притопни покрепче от радости!
Притопнув несколько раз, Выжигов взял в руки письмо. Сначала он разворачивал его то одним углом, то другим. Потом внимательно рассматривал, как бы не веря, что письмо ему. Ведь с каким нетерпением он ждал его, чтобы узнать о жене, о сыне, как они там…
Но что такое? Иван стал не похож сам на себя; лицо побледнело, словно он только что вылез из мучного ларя.

Губы тряслись, как у замерзающего.
Ребята, ошеломленные таким изменением, боялись о чем либо его спросить. Чтобы как-то преодолеть эту неловкость или не тактичность Юра Сомов предложил:
— Пошли в курилку, затянемся по-человечески, спокойно.
Иван остался стоять.
— Вот у тебя, говоришь, лыжи, — обратился Толя Маслов к Сомову. — А у меня, можешь смеяться, когда получил первую получку. Получку, заработанную своим трудом. Помню, принес деньги домой и отдал матери. Она долго смотрела на меня, щупая жилистыми пальцами новенькие бумажки. Мать не верила, что её сын, сын, который чуть-чуть не умер от голода во время войны, стал большим и настоящим работником. Она вспомнила дни, когда кормила меня черным суррогатным хлебом. Она уже потеряла надежду, что останусь жив, но кормила.

Пережевывала каждый кусочек, смачивала слюной и на языке совала мне в рот. Кормила не столько хлебом, а нежной материнской любовью… Я выжил. «Сын, сыночек!» — обратилась она ко мне в ту минуту. Я посмотрел и заметил в её глазах слезы. Они стремительно выкатывались и терялись в глубоких морщинах лица. Она плакала от счастья. Вместе с ней плакал и я. Мы, как никогда, были счастливы.
— Да… Трогательно! — вздохнул Юра.
Подошел Иван. Он, кажется, немного отошел от неизвестного нам удара. Закурил, жадно затягиваясь, и, вкладывая в каждое слово отцовскую теплоту, тихо продолжил:
— Сколько бы я ни смотрел в его открытые, по-детски маленькие глаза, каждый раз видел другой мир. Видел глазами сына; такой причудливый, интересный, с яркими красками весны; мир со всеми букашками, таракашками, с красотой, без которой бы он поблёк…

А тут такое! Ребята, извините! Сынок! Сыночек! Мальчик мой, где ты? С ней… К другому! Ужасно, убийственно! Он не плакал. Он просто говорил всем, всем, кто мог услышать его негромкие восклицания и вопросы. В этом голосе слышалось осуждение поступка жены, да и не к ней, но и к другим, подобных ей. В нем слышалась неизмеримая любовь к сыну. Любовь чистая, светлая и, может быть, какая-то самая человеческая.

Зашихин Леонид