Моё детство

Я помню своё детство с четырех лет. Так и стоит в глазах длинное русло реки Патрушихи с плотиной и широким мостом, березовая роща, а за ней поля. И сосновый бор, куда мы, не боясь ничего и никого, бегали без взрослых собирать крупную землянику. Нанизывали её на стебель толстой травинки и несли домой в обеих руках по пять ягодных низок. И за грибами туда же бегали, и в войнушку в лесу играли. Помню свой Гореловский кордон. Мама рассказывала, что его так называли из-за помещика Горелова, которому он раньше принадлежал. Мы жили в его двухэтажной молельне на первом этаже, где были прорублены два небольших окошка с видом на наш сад.
За ним поблескивала река и водокачка – возле неё мы купались в жару. Отец привозил саженцы яблонь отовсюду из командировок, и, благодаря маме и папе, весь сад цвел и зеленел. Весной всегда высаживалось столько рассады цветов, что летом он походил на райский уголок, настолько было красиво. Мы там работали с малолетнего возраста, копали, пололи, прореживали. И сад угощал нас вкусными яблоками, ягодами и овощами. Мы подбегали к парнику, срывали огурец, помидорку, или вырывали морковку и чистили стеклышком, или репку мыли в бочке с дождевой водой. Ягоды ели, лежа под кустом смородины или крыжовника. Подбирали скороспелые яблоки, которые осыпались от ветра, и постоянно что-нибудь грызли и жевали.

Над нашей квартирой находилась небольшая терраска, на которую мы, подрастая, все карабкались. Лезли и боялись, все-таки второй этаж. По углу сруба забираться было трудно и опасно, но зато мы всё видели дальше рощи и речки, за плотиной и лесопилкой – всё, куда доставал глаз. У меня еще не получалось, но я пыталась, а когда никто не видел, лезла, срывалась, но ручонки крепли, и однажды я забралась. Спускаться с терраски было еще страшнее, но я перебарывала страх, цепляясь за бревна сруба маленькими ручонками.

Пристроенная к дому конюшня, на самом деле была коровником, где жила корова Милка, а никаких коней у нас не водилось. Но всё равно Милкино жилище называлось так. Каждую зиму с ней жил или теленок или телочка, а потом они куда-то девались, но мы всю зиму были с мясом. Поросёнок хрюкал там каждый год, но наш отец куда-то уводил Борьку в самые сильные морозы. А мама плакала. Он приносил ей в мешке визжащего маленького свинтуса, и она успокаивалась. Потом-то, подрастая, мы узнавали, куда они девались… так шла наша жизнь в борьбе за выживание.
Нашу овчарку звали Рексом, как и предыдущую, она любила нас и не трогала, а чужие её боялись. Но однажды она приползала с распоротым животом, все плакали… А через некоторое время отец принёс снова щенка. Мы ухаживали за новым Рексиком, за курами и кроликами, помогали родителям. Сейчас-то я понимаю, если бы не это хозяйство, нам бы тяжеленько жилось: с маленькой зарплатой у мамы в школе, и с отцовской, тоже небольшой, да ещё и выпить он любил. Но нас бедными не считали – трудились все, с утра до ночи, не голодали.

Каждый день мы рвали полные мешки травы и тащили своим любимым животным, а потом бежали за опилками для Милки и Борьки, чтобы они спали на сухой подстилке. Бегали на совхозное поле на прополку. Малышня, а делали взрослую норму. В конце месяца стояли в очередь в конторе за зарплатой, иногда часами, но когда она подходила, оказывалось, что отец уже получил её за нас. Отдавал маме деньги, как будто бы это он заработал, а не мы. Я всё удивлялась потом: — «Как папа мог не заметить своих белоголовых детей, когда выходил из конторы»?

И это было обидно. Понуро мы тащились через все поля по тропинке домой, голодные и несчастные. Все дети несли сами деньги, заработанные ими, радовали свою маму, а мы… У нас ни разу не было такой возможности – отец всё портил. И когда я, будучи постарше, все лето работала в теплице как взрослая, произошла такая же история. Отец пришел домой, отдал маме мою зарплату и сказал:
– Наша-то, больше меня в два раза заработала!
Но никто не поблагодарил меня, не купил гостинцев, не дал мне денег на мелкие расходы… Долго обида сидела в моей груди. От этой несправедливости я в теплицу больше не пошла, сколько отец меня утром ни пытался разбудить. Я перешла в вечернюю школу, устроилась на работу в город, сама стала приносить маме деньги, пока не поступила в Институт и не вышла замуж.

… Помню, как однажды ночью, я, все еще пятилетняя девчонка, разбудила маму и сказала:
– Папа вернулся из командировки и стучит в дверь, открывай скорее!
Но мама встала, поглядела в окно и ответила:
– Тебе почудилось.
Но я снова услышала стук и растолкала её.
– Папа приехал, открой, мама!
Любила я его сильно, когда была маленькая, а он – меня.
Мама выглянула в окно и охнула, а мне сказала:
– Спи дальше, дочка, а я пойду, гляну и вернусь.
Я и заснула. А мама увидела из окна огонь на крыше конюшни,(я это потом узнала) выскочила, открыла ворота и выпустила Милку, которая била копытами о стену, потому что ей уже подпалило бок и было больно.
Этот стук я и услышала. Корова была умная, сама шла каждый день из стада домой, а другие хозяйки гнали своих хворостинами. За любовь и ласку, она давала три раза в день по большому ведру молока – у других таких надоев не было.
Очевидно, мама пришла из школы, подоила Милку, управилась с хозяйством, устала и забыла свечку на оконце погасить. Та сгорела и запалила сено. Милка себя спасала и будущего теленка, колотила копытами в стену. Как я, ребенок, услышала это сквозь сон – не знаю. Ведь она была нашей кормилицей, а мы могли её потерять.
– Это промысел Божий,– говорили бабушки.

Мама разбудила соседей, они встали цепочкой до реки, передавая вёдра из рук в руки, и затушили пожар. Иначе сгорел бы весь дом, ведь все было к нему пристроено. А корова забежала в реку по горло и её оттуда едва вытащили. Так она спаслась и нас спасла. Мама целовала меня, гладила по головушке и хвалила:
– Вот ты и сделала доброе дело!
И парное молочко из под коровы, первой – доставалось мне. Через день приехал папа и построил новую конюшню, но к дому больше её не пристраивал.

Вскоре он засобирался в командировку, в Нижний Тагил. Там жила вся его родня – мать, брат и две сестры. Он сказал:
— Возьму всех в гости, а мама останется дома и отдохнет.
(Это с хозяйством-то…) И школу она бросить не могла – был выпускной класс, и корову надо было доить три раза в день, и скотина есть хотела постоянно. А её было много: куры, поросенок, корова с теленком, кролики и собака, и огород полоть и поливать надо.

Я сделалась такая счастливая, что поеду вместе со всеми – папка снова накосит много травы, заполнит кузов машины, и мы поедем, как будто по ягоды или по грибы. Запахнет лесными цветами, а мы завалимся, как на перину, на свежескошенную траву, дорога укачает, мы задремлем, лёжа на спинах… над нами поплывут облака, превращаясь то в барашков, то в самолеты…
После обеда мама сказала:
– Ты не выспалась дочка, зеваешь. Ложись-ка отдохни, я разбужу тебя, когда папа приедет за вами.
Я прилегла и заснула, а когда проснулась, дома стояла тишина, никого не было кроме мамы – она сидела за столом, проверяя тетради.
– Ты так сладко спала, жаль было тебя будить.– сказала она мне.
Моя радость разбилась на сто осколков, я поняла, что все уехали, уехали без меня. Я помню, как горько рыдала, и мама долго не могла меня успокоить. Меня впервые обманули, никто и не собирался меня брать с собой. Я поняла это и очень обиделась.
С тех пор я набрала целый мешок таких обид, вот расскажу вам про них, и утоплю его в незамерзшей реке своей памяти. Давно пора.

Наступила зима. С утра легкий морозец щипал щёки. Мне было пять лет отроду. Старший брат не любил, когда я носилась за ним, мальчишки дразнили его – «Нянька-нянька»! Он постоянно старался от меня избавиться – запугивал крысами, которые у нас не водились, я забиралась на кровать от страха, и он удирал. А тут мама наказала:
– Погуляй с Танюшкой.
Куда ему деваться?

Мы собрались на улицу. Тепло одевшись, позвали с собой мою подружку, Людку Фомину, его друга, Валерку Фролова, и, взяв деревянные лопаты, помчались на речку чистить лёд от снега, чтобы покататься на коньках. Вместе с набежавшей детворой справились быстро, каток был готов. Девчонки привязывали «снегурки» к валенкам, парни – «ножи», а тот, кто имел коньки с ботинками, чувствовал себя королём на льду.
Наша мама, учительница, была в школе, отец работал зав.гаром, у остальных ребят родители находились… кто в поле, кто в мех. цехе. Никого из взрослых у них тоже не было дома – все на работе. Никто-никого не боялся, двери наших домов не закрывались на ключ, побегали на улице и… домой. Деревня же.

Вскоре у парней начался хоккей. Для нас, малышни, на расчищенном катке не осталось места. Людмила была постарше, но даже один год в детстве играл большую роль. Она позвала меня к замерзшей полынье, которую соседский дядька с вечера расширил, превратив обыкновенную прорубь в «моржовую» купальню, как бы сказали сейчас. Бабы вечером брали из неё воду, таская домой вёдрами на коромыслах. А пока стояло раннее утро, она хорошо подмерзла, стала кристально чистая, гладенькая и заманчивая.
Людка разбежалась и прокатилась на валенках (коньков у неё не было) и, довольная, позвала меня, малявку, за собой.
– Побежали! Там ледок такой прозрачный, даже видно, как рыбки плавают.
Мне было страшно, но виду не подала, помчалась за ней на «снегурках», которые мне братишка привязал к валеночкам. Разбежалась, как она, и… разрезала замёрзший ледок насквозь. Нырнула под лёд и не знаю, как сообразила ухватиться ручонками в шерстяных варежках за кромку. Наверное, мокрые, они сразу примёрзли и помогли удержаться на плаву.

Мне было стыдно кричать, но… шубейка намокла, валенки – тоже, и течение стало тянуть меня под лёд.
– Танюшка тонет! – закричала Людка, что есть мочи.
Мальчишки услышали и рванули к проруби. Валерка Фролов добежал первым и вытащил меня за шкирку. Подбежавший брат сорвал снегурки, я вылила воду из валенок и помчалась домой, где никого не было. Старшая сестра, Светлана, училась в институте и жила в общежитии Свердловска, средняя сестра, Инна, училась в пед.училище и жила с подружкой на квартире, тоже в городе.
Дома ещё не остыла печь, которую мама натопила на весь день догоряча. Как сумела, отжала я тяжеленную шубку. Сейчас… даже не смогла бы это представить. Шубейка была настоящая, тяжелая. Встала на табуретку и забросила её на печку вместе с валенками и всем, что намокло. Переодевшись, как ни в чём не бывало, села с книжкой ждать маму.

Я читала с 4-х лет и обо всём забывала, погружаясь в содержание. Читала всё подряд, даже Мопассана. Сёстры обзывали меня – «профессор». Когда вернулась из школы мама, я уже спала вместе с книгой, а Валерка, притихнув, делал уроки. Моя одежда высохла, никто ничего не заметил, а брат никому не сказал, потому что его бы и наказали. А я… даже не заболела.
– Проболтаешься… и тебя папка выпорет. – припугнул тогда старший брат.
И я молчала. Отец обязательно бы вылупил братишку ремнем, а ему и так часто доставалось. Ох и озорник же он был!
Вот тогда я стала настоящей «моржихой» в первый раз, причём… вода мне не показалась холодной.
Мама узнала об этом происшествии, когда мне было лет четырнадцать, только руками всплеснула и ужаснулась, представив, какое могло приключиться горе.
А Люда Фомина, разыскала меня года три назад, приезжала в гости и очень удивлялась – «Как ты помнишь всё это»? Вспоминали детство. Часто думаю – они с Валерой Фроловым спасли мне жизнь. Спасибо!
Жаль, рано погиб он. Светлая память.

Весной у нас любимым занятием было прыгать в ямы с рыхлым снегом, которые вырыли солдаты из воинской части во время учений. Все прыгнули и выбрались, а я… застряла. Ребята сбегали за папкой и он вытащил меня. Я стояла на снегу в шерстяных носочках, пока он выковыривал из снега с водой мои сапожки. Все завидовали, что у меня такой большой и красивый папка, когда он нес меня домой на руках. Не у всех они вернулись с войны. А наш пришел, и в день Победы его грудь была увешана медалями, они приятно позвякивали, он с гордостью шел на праздник. Но о войне рассказывать не любил.

Игрушек у нас не было, только книжки. Мы их очень любили и все начали рано читать, кроме Валерки. Однажды, взяв без спроса отцовы медали, мы заигрались и одну уронили в щель, пол-то был из досок, рассохся. Мы испугались, но не признались — отец бы побил. А на следующий год, он очень огорчился, потому что медаль «ЗА ОТВАГУ»- исчезла. Через год мы переехали в новый дом, куда мама с папой бегали вечерами, помогая достраивать его для нашей многочисленной семьи. Бабка, соседка Коновалова, перестилала пол, чтобы въехать в нашу освободившуюся квартиру, и нашла дорогую пропажу отца. Принесла, и мы признались, как медаль попала в щель, были прощены из-за всеобщей радости.

Я помню, что мама никогда не сидела без дела, всё время работала. Постоянно в движении… то во дворе со скотиной, то в огороде полола, поливала, окучивала. А мы всегда мешались под ногами – «помогали».
Накормив нас ужином и уложив спать, мама садилась проверять тетради, писала планы и ждала мужа, он уже работал в городе. Утром надо было подоить корову, накормить скотину, вычистить конюшню, насыпать свежих опилок и сена. Если мы были голодны, выпивали молока с черным хлебом или в сметанку макали тот же черный хлеб, или творог снимали с форточки, что подвесила мама с вечера в марлечку, или простоквашей перекусывали.
Маме некогда было завтраки готовить – её ждала школа и 35 «оглоедов» в классе, и папу – его работа.

… Однажды я проснулась, а дома… никого нет. Я боялась оставаться одна, потому что старший брат запугивал меня, чтобы убежать к мальчишкам. Поняв, что я совсем одна, плакать не стала, чтобы не проснулись крысы. Сбегала в сени, проверила и убедилась, что двери закрыты на замок снаружи. Тогда я надела варежки и выбила стекло в окне. Потом пошла одеваться, натянула шерстяные носочки, теплые штаны, валеночки, шубку с шапкой, и вылезла из разбитого окошка. Соседи, что жили напротив, пустили и усадили меня на табуретку около порога.

У нас было две комнаты на всех, кладовка с коридором и сенями, полати и сундук, на котором я спала. У мамы с папой была кровать, старший брат спал на печке, старшие сестры – на полатях. Мы ждали пятого братишку или сестренку Потом они поступили в институты и жили в городе, кто — в общежитии, кто — на квартире. родился… Серёжка. Лишь став взрослой я узнала, почему нас так много. А оказывается, что после войны Сталин издал указ о запрете абортов, а о способах защиты – контрацепции, никто и не слыхивал. Я помню, как однажды проснулась, а мама лежала в крови на полу на белой простыне. Приехала скорая помощь, отец плакал, просил:
– Пожалейте, у нас пятеро детей, её надо срочно везти в больницу, иначе она истечёт кровью.
Мы были перепуганы, но молчали. Но грозный дядька, оказавшийся следователем, продолжал допрашивать маму грозным голосом.
– Кто это сделал?
Она тихо сказала:
– Сама.
И потеряла сознание. Мы догадались – «это» случилось не дома. Отец привёл её из «шанхая*» поздно вечером, очень больную.
Я громко зарыдала, закричала:
– Мамочка, не умирай!

Её сразу увезли. Вернулась мама через неделю, бледная и исхудавшая, мы были счастливы. Больше детей у неё не рождалось. Без неё отец варил нам суп «из топора». Ставил на печь чугунок, наливал воду, снимал с обуха новый топор, мыл его, тоже опускал в чугунок, а нас просил подать: то солонку, то лаврушку, то перец. А сам, втихаря,(об этом мы тоже узнали потом) бросал в него то мяса кусок, то картошку. Суп получался «взаправдишный», хоть и «сказочный», но очень вкусный. Так и назывался – суп из топора. Мы рассказывали маме, что варил нам отец, когда снова все были вместе, а она, смеясь, говорила отцу: «Знать, батя, опять ты перебрал в тот вечер, сказочник»?

После войны, ( там давали сто грамм и… вперёд) отец попивал – привык на передовой к алкоголю. Он подвозил снаряды артиллерии. Мама била его кочергой, когда он приезжал «вовсе никакой». Машина долго гудела и рычала под окном, перебудив весь поселок, а мы знали – это приехал пьяный папа, и мама снова будет его ругать. Мы старались заступиться за него, я плакала и цеплялась за кочергу. Добрее отца не было никого на свете, особенно, когда он был выпивши. Лупил он нас, трезвый, прочитав у Горького «Детство» про дедушку Каширина. Пытался, как тот, собрать за неделю наши прегрешения и выдрать ремнем в пятницу, но наша строгая мама скоро пресекла эти экзекуции.
Так вот…

… У соседей, к которым я прибежала, была всего одна комната, жарко натопленная зимой и летом, потому что на печке они готовили. Их единственная дочь, моя подружка Валя Лобова, на отца не походила, и все говорили об этом. Её отец злился, и ей частенько от него доставалась. Тогда детей все били.
Места в комнате было мало, они обычно сидели за столом. Я думала, что наши соседи богатые. У них и зимой на столе лежало что-нибудь вкусное – они тоненько резали колбасу, клали на хлеб и ели с чесноком, но никогда не угощали. А наша мама угощала и за стол приглашала. Так было и в этот раз, я сидела на табуретке и глотала слюнки.
Летом они чистили ножом огурцы из своего парника, пахло очень вкусно. А мы у себя мыли и ели с кожурой, и я такого запаха не чувствовала. Может, это казалось, потому что я прибегала за подружкой вечно голодная. У нас так пахло только по выходным, когда мама заводила тесто. Отец топил русскую печь, а мы сидели и ждали, когда на глазах будет твориться волшебство. Мама будет стряпать, а отец – ставить противень на деревянную лопату и… в печь, а потом вытаскивать с горячими рыбными пирогами, пирожками с мясом или с ватрушками с творогом. Мы снимали пробу.
Наше воображение от голода разыгрывалось. Глядя на горячие красные угли пода, представлял, как он сажает на лопату бабу Ягу, засовывает её в печь, и закрывает за ней заслонку. Пирожки всегда получались вкусные, для мясных отец готовил подливку. Мы надкусывали пирожок и заливали её, горячую, и ели, обжигаясь. Этот вкус я не забуду никогда. Запах от маминой стряпни шел на весь Гореловский.

… Мама вернулась из школы и увидела разбитое окно. Войдя в дом, не нашла меня и очень испугалась. Она подумала, что меня украли цыгане, останавливавшиеся недавно у реки табором. Побежала спрашивать по соседям. А эти, у которых я сидела, видели, что мама бегает, ищет меня – не шелохнулись, пока она не забежала к ним. Мама схватила меня, прижала крепко к себе и повела домой.
– Как ты не порезалась?
– Мама, ты же мне такие толстые варежки связала…

Больше мама не оставляла меня одну дома. Я ходила с ней в школу, сидела на первой парте, вместе со всеми читала, и на следующий год она взяла меня к себе во второй класс. А мне только первого октября должно было исполниться 6 лет. Я звала её мамой, и весь класс звал её так, потому что нас рано отдавали в школу, не с кем было оставлять дома, глупенькие ещё были. Дети тянулись к моей маме, прижимались, забирались на колени, а я очень ревновала. Но они быстро взрослели.

Лишь потом я узнала, почему соседи Лобовы были так неприветливы с ней. У мамы с папой было пятеро детей и все свои, а сосед Невзоров вернулся из тюрьмы и его ждал «подарочек» – девочка, неизвестно от кого. Бил он жену нещадно, когда напивался, и мою подружку Валю – тоже. Не любил, доставалось и ей.

Пыжьянова Татьяна