Последняя радость

Старухи обнялись, расцеловались. Затем, отвернув в сторону лица, будто пытаясь смахнуть слезу, рукавом отёрли губы, с мыслью: «Чтоб, ты провалилась, ведьма старая!». Жизнь они прожили большую, и были в этой жизни то лучшими подругами, то заклятыми недругами – периодами. Жизнь одной из них прошла перед глазами другой, и знали они друг о дружке больше, чем мужья их и дети. Правда, последние лет восемь они не виделись:

Никитична жила у дочери, в городе. И только нынешней осенью приехала в гости к снохе. Как бы они не относились сейчас друг к другу, новостей накопилось за время разлуки много, и страсть как хотелось ими поделиться. А с кем, если не с бывшей лучшей подругой? И, на правах хозяйки, Евдокия Фёдоровна зазвала Никитичну к себе.

— Господи, Никитишна, что ж мы посередь улицы-то, пойдём в избу, посидим в холодке, поговорим, рюмочку казёночки выпьем. Не думай, не думай даже – пойдём. А Никитична и не думала упираться – ей тоже поговорить хотелось, да и, сказать честно, рада она была встрече – мало уж в селе осталось тех, кто помнил её.  Пока шли до Евдохиного дома, Евдокия каждому встречному кланялась и рассказывала, что вот, мол, подруга её закадычная в гости приехала, нашенская. — Ну, как не помните?

– Никитишна, Ивана Зареченского жена, ну за пекарней-то они жили. Вот-вот, она самая и есть. А кто и сам останавливался, спросить – не Никитична ли? А, узнавая — охали, обнимали, да всё про жизнь расспрашивали и о своей рассказывали. Так что больше стояли да разговаривали, чем шли к Евдохиному дому. Для старух ведь свежие уши – бальзам на душу. А тут – своя; и того помнит, и этого. Те, кто когда-то хорошо знал Никитичну, забыв о своих делах (да и какие у старух дела посередь дня) тоже засобирались в гости к Евдокии.

По пути зашли в магазин, бутылочку для разговора прикупили, да хлеба свежего, поджаристого, карамелек к чаю. Выйти из магазина тоже просто так не удалось – бабы из очереди, узнав Никитичну, долго её не отпускали, каждый, перебивая друг друга, пытался рассказать о своём. Так что, с разговорами да нежданными встречами, только часа через два, добрались до Евдохиной избы компанией из пяти старух.

Гуртом-то и решили – чего в избе-то сидеть, айда в летнюю кухоньку, там и посвежее и посвободнее. Евдокия подсуетилась – нажарила яишни из двух десятков яиц, на сале, помидоров в миску  накрошила, заправила маслицем постным, расплескала водочку по стаканам да чайным чашкам – рюмок-то в доме сто лет уж не водилось.

А, может, где и завалялись — да где ж их сейчас искать-то? Крутясь между столом и печью (газовой, как ни как цивилизация), Евдокия причитала: — Знала б, Никитишна, что встретимся, разишь так бы тебя принимала? — не обессудь уж, что на скорую-то руку. Хорошо нонче в огороде всё уродилось, сейчас и картоху поставлю – быстро сготовится. Картоха-то у меня хорошая, рассыпчатая. Да уж ждать-то пока сварится — не будем, давайте, бабоньки за встречу-то по глоточку выпьем. Когда ещё свидимся.  Не Никитишна б – иди нас собери… Старухи, согласно закивав головами, выпили.  На Руси обычное дело – бабы живут дольше мужиков. Вот и здесь, среди собравшихся, только одна при муже жила, остальные вдовые. Так, что отчитываться: где была да с кем пила — не перед кем. Можно и посидеть подольше…

— Ох, забыла! Ты, Никитишна, чай-то с молоком пьёшь, али как? А то у меня в подполе-то молоко вечерней дойки. Жирное. Сливок там с четверть банки. Корова-то моя, Ночка, да ить ты помнить её должна, она ещё при тебе у меня была, богато доится. Или в городе чай без заправки пьют? Да и какое в городе молоко-то – вода. — Вода, вода — Никитична согласно поддакнула:

— Молоко выпьешь, а стакан мыть не надо – чистый, даже на стеночках ничего не задерживается. Старухи загомонили враз, что в городе пищи здоровой вообще нет – химия одна, даже колбаса мясом не пахнет, а уж воду, так вообще пить не возможно – хлоркой воняет, аж глаза щиплет. А в помидорах да огурцах одне нитраты, да и в арбузах и дынях тоже. Пища-то здоровая только в деревнях и осталась – дак мы ить навозом удобряем, ни одной коровьей лепешке пропасть не даём – всё в дело, оттого и продукт, как его сейчас называют-то?

Во-во – экологически чистый. Да и коровы наши на чистых лугах пасутся, а в городе-то всё больше вдоль дорог, среди газу от машин – так какое ж там молоко – бензин гольный. Нет – в деревне-то оно, как ни крути – лучше. Плюнула б ты, Никитична на тот город да обратно бы и перебиралась, что тебя там, в городе, на верхнем этаже, держит? Скука ж, небось? Дети взрослые, внуки тоже. Жила бы здесь, в деревне, и их бы чаще, чем в городе видала – внукам-то ведь воздух чистый пользительней, они всё лето здесь бы кувыркались, гольянов ловили, на Фаланге купались, по грибы-ягоды бегали. 

Понятное дело, старухи понимали, никуда уже Никитична из города не поедет, что она в этой глуши забыла? Хоть в гости заехала  и то ладно. Налили ещё по одной: «Ну, за встречу!». — Дак, вроде уж пили за встречу-то? — Ничего, за встречу и ещё раз можно. Выпили. Заскребли, кто ложкой, кто вилкой по сковороде с яишней. Евдокия кинулась к плите, посмотреть – как там картоха?

— Доходит. В этом годе картоха хорошая, разваристая. А то в позапрошлом-то годе уродилась черте какая – варишь, варишь, а всё одно, как камень голыш. И на вкус мыло мылом. Это Ванька Шурупов, по знакомству, мне новый сорт подогнал. Ты, говорит, тётка Евдоха, теперь беды с картохой знать не будешь. Как же – не будешь!

У меня даже Ночка и свиньи эту гадость есть отказывались. А уж на что твари не привередливые. Хорошо хоть весной, по дешевке, цыганам остатки продала, выгоду поимела. А уж на семена у Чуньжуинихи взяла. У той завсегда картоха знатная. Китайцы-то из любой гадости конфетку сделают, вот уж кто ни одной гавёшке пропасть не даст. — Да какой с Чуньжуинихи китаец? Это муж ейный – китаец, а сама-то она – русачка! Это за подругу вступилась Зыряниха. Мужа её, лет уж как двадцать назад, после аварии Чуньжуиниха какими-то китайскими отварами на ноги поставила.

Вот с тех пор и стали подругами — не разлей вода. Чуньжуиниху Никитична очень хорошо помнила — маленькая, чёрненькая, лицом, как яблоко печёная —  и вправду, иди, разберись: русская — китаянка? Тоже одно время дружились. А уж с Зырянихой когда-то соседями были. — Как она? — Чуньжуиниха-то? Да что ей будет! Сносу ей нет, бегает, как будто ей не семьдесят пять, а двадцать. Да что вы всё

– Чуньжуиниха, Чуньжуиниха! Никитишна, ты Стаховских-то помнишь? Вот-вот, на углу жили. Так старый-то руки на себя наложил. Как это, с какого ляду? С молодухой на старости лет связался, а жена прознала. Разговоры пошли. Ну, она его из дому-то и турнула, а молодуха не приняла. Как тайком любиться – нате, пожалуйста, а как жить – кому ты старый нужен!

Вот он пометался, пометался, к старым-то казармам, что на седьмом километре, ушёл да там и удавился. А мужик-то хороший был. Уж молодуху-то бабы понужали-понужали, а той – хоть плюй в глаза, всё божья роса! Да и жена хороша – ну какой мужик на сторону-то не бегал? Что ж, нам всем их из дому-то гнать надо было? Ну, побегал бы, всё одно домой бы вернулся. Уж на что мой-то, кобель хромой, погуливал, а повинится – я завсегда его обратно принимала. Как же без мужика-то детей растить? — Мария Осиповна махнула рукой. — Нам, бабам хрен угодишь, всё выкобениваемся, а потом локти кусаем…    

   Никитична, и Марию Осиповну, и мужа её, кобеля хромого (ногу ему хлыстом при трелевке перебило), очень хорошо помнила. То, что он гулял по бабам — не то слово, ни одной юбки мимо не пропускал, а Мария всё знала. Но прощала. И другое знала – любил он её. Просто натура такая – кобель. — Жив? — Уж три года, как схоронила. Аккурат через три недели три года и будет. Отбегался. — Любаш, не поленись, воду с картохи слей да давай её к столу, готова уже — разливая водку по посудинам, обронила Евдокия. Воспоминания об ушедших навсегда мужиках как-то настроил старух на минорный лад.

— Помянем, бабоньки, мужиков наших, где ещё таких найдёшь-то… Не чокаясь, выпили. Закусили рассыпчатой картошкой да помидорами. После выпитого опять повеселели, разговор распалился с новой силой. Заговорили все разом, перебивая друг друга. Сыпались знакомые и не знакомые для Никитичны фамилии и имена – кто женился, кто спился, кто уехал, кто вернулся, кто развёлся, кто машину купил, у кого, где дети живут. Уже никого не интересовало, слушает их Никитична, не слушает — они просто говорили.

Намолчавшись среди детей и внуков, которым было абсолютно наплевать, как и чем живёт их мать и бабушка, они сейчас просто выговаривались, и смеялись и плакали. Им сейчас было очень хорошо. Свежий человек всколыхнул в их душах такие воспоминания, а которых они сами уже забывать начали. Они припоминали друг другу старые обиды, кто-то (Мария Осиповна Зырянихе) устроил небольшую сцену ревности, припомнив, как её кобель за Зырянихой ухлёстывал, а ведь та ему взаимностью отвечала, ведьма криворотая.

Вспоминали непосильную свою работу на лесосеке, да на лесопилке, болезни давно выросших детей, первые свои любови, и кто, кому, когда отдался – похихикивая, как нашкодившие девочки. Сейчас им было не семьдесят, а уж тем более не восемьдесят, в самом худшем случае тридцать. Приговорив казёночку, выпили по чуть-чуть самогону. Тут и наступило время песен. Чистыми, не по годам, голосами пели они песни своей молодости, почти не путая слов. А между песнями опять неслось: «Помнишь?»…

Часу в десятом, за Марией Осиповной внучка прибежала.  — Тёть, Евдоха, бабушка не у вас?  — У нас, у нас.  — Мамка волнуется, просит, чтобы домой шла.  — Чёй-то она разволновалась, маманя-то твоя? Кому нужна её старая рухлядь? Но углядев, что у девочки разом набухли глаза, извинительно пробурчала: — Шучу я, шучу, не дуй губы-то. Скажи бабка в гостях – скоро будет.

— Тёть, Евдоха, давайте я её домой провожу, а то, как она по темну-то одна пойдёт? Видя, что внучка Осиповны не уходит, стали собираться и остальные старухи. — Спасибо, Евдокия, за угощение. За хлеб, за соль. Сто лет так хорошо не сидели. А на улице и впрямь, тёмно уж, пойдём мы потихонечку. Зыряниха, обернувшись к Никитичне, спросила: «Надолго приехала-то?». — Да на недельку. Двенадцатого уж уезжать…

— На недельку – это хорошо, Ты завтрева приходи ко мне. Чуньжуиниху позову, зайдёт. Да и вы бабоньки забегайте. Не договорили мы ить сегодня, а то Бог его знает – увидимся ли ещё…? А тут и за Никитичной сватья с мужем зашли – потеряли гостью-то. Спасибо люди подсказали, что у Евдохи старухи песни горланят. Да и хорошо, что зашли – цивилизация цивилизацией, а как не было фонарей в деревне, так и нет. Прощались шумно, долго, с обниманиями, кое-кто и слезу пустил. Расходясь по улицам, перекликивались. Долго было слышно как пела Зыряниха…

Шла Никитична по тёмному селу, по родной когда-то улице под руку со сватьей, шла и тихо улыбалась – господи, хорошо-то как. Какой день! Какие у неё всё-таки хорошие подруги…    С Чуньжуинихой Никитична встретилась на похоронах Зырянихи.  Клавдия Степановна умерла во сне, после посиделок. Спела, значит, напоследок, уснула и не проснулась… Счастливая…  

 Андрей Растворцев