Прости, сынок

Погорельцев временно поселили в опустевшую избу бабки Матруны. Единственный бабкин сын погиб в первые дни войны, а больше никаких близких родственников у нее и не ос-талось. Две недели назад бабка Матруна присела у морковной грядки, да так и не встала. «Легко померла», – тайком крестясь, шептали деревенские бабы..

Похоронили старушку всей дерев-ней вскладчину. Три осиротевших курочки пошли на поминаль-ный стол, а дворнягу без имени приютила тетка Маня. Окна и двери неказистой, но еще довольно крепкой избы крест-накрест забили горбылем. …Пожар в глухой таежной деревне – это настоящее стихийное бедствие. Тут уж раз на раз не приходится. Бывало, что выгорали целые деревни. Что может быть страшнее и безжало-стнее разбушевавшегося и всепожирающего огня!

Но тут, как говорится, Бог миловал. Деревню удалось отстоять потому, считали все, что изба стояла на отшибе, а все надворные постройки пошли на дрова еще в войну, когда надо было накормить и обогреть шестерых, мал мала меньше. Вот и пришлось горемычной бабе сначала порешить живность, а потом уже и стайки пошли в ход. … Спасли только вдову и детей. Ни ложки, ни плошки…

Остались, в чем были. Потому-то по молчаливому согласию колхозники и сняли горбыли с окон и дверей Матруниного дома. …Обезумевшая Фрося не просыхала от слез и без конца пересчитывала, пересчитывала единственное, что у нее осталось, – своих детей. Ей все казалось, что она опоздала и кто-то из них остался там, в том яростном огненном ужасе.

Односельчане тихонько заходили в хату и оставляли, кто что мог: старенький изодранный кожушок, пару алюминиевых помятых мисок, а то и почти целое байковое одеяло. Да и что могли принести инвалиды и вдовы, сами только что пережившие страшную войну и не понаслышке знавшие, что такое голод и нищета. Все искренне жалели и Фросю, и детей, но вывод был однозначен: придется, видно, бабе надевать суму и идти с детьми побираться, чтобы не умереть с голоду. Тогда это не было редкостью, а, наоборот, иногда являлось единствен-ным выходом из безвыходного положения. …

Лет тридцать назад Пелагею Ивановну, тогда еще просто Палашку, отец, чтобы не кормить лишний рот, увез в город и отдал в няньки. Девчонке повезло. Едва заневестившись, она удачно вышла замуж. В деревне с тех пор не появлялась. Изред-ка встречая односельчан, не очень-то бросалась им навстречу, разговаривала подчеркнуто правильным «городским» языком, может, даже неосознанно давая понять, какая огромная разница между ними, деревенщиной, и ей, женой пусть и небольшого, но начальника. Детей у них почему-то не было, но Пелагея Ивановна не очень-то убивалась. – Хватит! С детства нанянчилась на всю жизнь, – говорила она.

О Фросиной беде узнала случайно. Зашла на базар и встретила там тетку Маню, приехавшую по своим делам в город. Когда-то в деревне они жили рядом и были закадычными подружками. Не виделись уже лет пятнадцать. И вот такая встреча… Глубоко в душе Пелагея Ивановна, в общем-то, была такой же деревенской бабой, пусть и оборвавшей, но не забывшей свои корни, да и погибший на войне Фросин муж приходился ей какой-то дальней родней.

Поэтому ничего удивительного не было в том, что Пелагея Ивановна и Василий Филиппович вдруг появились в деревне. Привезли необходимую одежонку, вещи, продукты, городские гостинцы. Даже их просьба никому не показалась странной, свои ведь все-таки. А просили они отдать одного ребенка. – Тебе ведь легче будет, да и ребенок еще спасибо скажет, как вырастет, — убеждали они совсем растерявшуюся несчастную бабу.

Вообще-то, Пелагее Ивановне приглянулась семилетняя Любка, но девчонка, уразумев, чего от нее хотят, с ревом убежала куда-то и старалась не попадать на глаза этой «тетке с городу», пока та с мужем не уехала. Забрали они самого младшего, пятилетнего Павляню, часто болевшего, худенького молчаливого мальчика. И на этом всякие отношения между семьями прекратились…

Мало-помалу жизнь налаживалась. Подрастали дети. Как ни странно, но все пятеро выжили и выросли, обзавелись семья-ми и, хотя жили отдельно, но все были рядом с матерью, здесь же, в этой деревне. О Павляне знали, что он долго болел, но потом ничего – выправился. В школе учился хорошо.

Окончил десятилетку, потом институт, вернулся в город и сейчас работал инженером на заводе. Семью заводить почему-то не спешил. Год назад тяжело заболел Василий Филиппович и, промаявшись с полгода, умер. Через два месяца уснула и не проснулась Пелагея Ивановна… Голубая новенькая автомашина, только что отмытая в речке до зеркального блеска, медленно въехала на деревенскую улицу.

Свора обескураженных собак сопровождала ее громким лаем, оповещая всех о чрезвычайном происшествии. Медленно, очень медленно автомашина продвигалась вперед и, когда она остановилась у бывшей Матруниной хаты, уже вся деревня от-куда-то знала: приехал Фроськин Павляня. Фрося стояла у калитки и растерянно теребила передник, как-то испуганно озираясь по сторонам. Павляня, симпатичный высокий мужчина, вышел из машины и быстро пошел к ней, но вдруг остановился, словно споткнулся о десятки горящих любо-пытных глаз, потом медленно подошел к матери, как-то неловко и быстро обнял ее, что-то пробормотал и чмокнул в щеку.

Тут же развернулся, подошел к машине и под одобрительные ком-ментарии, шутки, смешки стал извлекать из нее какие-то мешки, коробки, кульки с конфетами, печеньем и пряниками, отдельно достал ящик с яблоками.

Запах копченой (!) колбасы, селедки и еще чего-то непонятного, но не менее интригующего, поплыл над восхищенной толпой. Тут же нашлись добровольные помощники, и все это разнообразное великолепие торжественно переместилось в хату. А вечером гуляла вся деревня… Столы собрали из окрестных хат и поставили прямо на пустыре за домом. Перед этим неожиданно одаренные всевозможными подарками и гостинцами племянники и племянницы с необыкновенным усердием и азартом расчистили и подмели его, да так, что любо-дорого было посмотреть.

И еще много-много лет спустя, этот пустырь иначе, как Павляниным, и не называли… Переполненные впечатлениями, довольные уважитель-ным отношением и обхождением горожанина и надолго запом-нившимися необыкновенными угощениями, гости разошлись только под утро. Разумеется, те, кто мог к тому времени идти. Братья и сестры, зятья и невестки и их многочисленные отпрыски тоже потихоньку потянулись к своим хатам.

Павляня долго сидел за опустевшим столом, обхватив голову руками, словно думал тяжелую думу. Мать неуверенно подошла к нему и, не зная, как обратиться, остановилась… – Павел Васильевич! – почти шепотом позвала она. – Шли бы вы спать, Павел Васильевич. Павляня вздрогнул, как будто его ударили, и резко обернулся: – Васильевич?! Моего отца звали Егором!

И я помнил об этом всегда, мама! Двадцать лет каждый день я мечтал о том, как приеду и скажу: «Здравствуй, мама!» А еще всю свою жизнь я хотел тебя спросить: почему? Почему ты отдала именно меня? Не Любку, не Петьку хромого, не Манечку, а именно меня?! Я что, был самый никудышний? – Бог с тобой, сынок! Да что ж ты такое говоришь? Ты то-гда был самый маленький и очень слабенький… Здесь бы ты просто не выжил…

– А, может, я был просто самым ненужным, обузой для всех вас? Ведь остальные-то выжили и здесь, зато всегда жили рядом с тобой, да и сейчас вы все вместе. Их же ты не отдала! А меня с глаз долой – из сердца вон, да? Почему ты отдала именно меня? Почему?

И здоровый мужик вдруг заплакал, словно малый ребенок, уронив голову на стол. Он громко и судорожно всхлипывал, икал, совсем, как когда-то, в далеком детстве… А мать… Мать гладила его шершавой рукой по голове, по плечам, по спине и тихо шептала: – Сыночек! Дитятко! Кровинушка моя! Прости, если сможешь. Прости.

Антонина Кухтина