Русская душа

Ветер свистел и выл, выдавая свою какофонию звуков, больше по заведенному порядку, нежели для строгости. Он знал – все давно попрятались по домам. Сотни километров в округе, мокрый полу-снег, полу-дождь с азартом хлестал по окнам, рассыпал барабанную дробь по темным крышам коричневых от времени домов. На севере избы строили с размахом и баско – красиво. Бревна подбирали одно к одному, углы рубили в «чашку», торцы при таком способе оставались привлекательно круглыми.

В селах побогаче возводили двухэтажные дома с множеством окон. В жилищах хватало света и радости. Пять, семь, десять детей заводилось повсеместно. В многодетных семьях новое поколение нуждалось в заботе, сподвигало родителей на трудолюбие, заполняло их повседневность живым смыслом. Ветер все настойчивее сечет оконное стекло просторного дома. Он демонстрирует силу, собранную с широких просторов Арктики. Хозяин – старик с белой бородой в белой нательной рубахе равнодушен к напору незваного гостя.

Вынужденное октябрьское затишье он скрашивает работой по хозяйству.  Протопив широко разлапистую русскую печь, он ловко орудует ухватом, ставит в ее жаркий зев горшок с кашей. Он любит ее есть с желтым топленым маслом, запивая парным молоком. Время размеренно поминутно. Пока каша томится, дочь, живущая с семьей на верхнем этаже, принесет теплое молоко утренней дойки.

После завтрака он пойдет в темные прохладные сени протыкать резной деревянной палкой квашенную капусту в трехведерном лагуне. Попробовав на вкус, добавит щепотку соли, мерный стаканчик тмина и литровую чашку отборной темно-бордовой клюквы. В субботний день он стряпает шаньги.  Дом наполняется вкусными ароматами нагретого сливочного масла, жаренного картофеля и ягод. Румяно-праздничные шаньги соблазняют начинкой – черникой, брусникой, морошкой, картофелем и рисом, иногда он печет кулебяки.

Его внуки и внучки разнесут их по знакомым старушкам как милостыню с просьбой молиться об его усопшей родне – жене и трех сыновьях. Многие из старушек, живущих в деревне, сами одиноки – потеряли кормильцев на войне.  Милостыню они принимают охотно. Иногда он раздает им рыбу. Летом  — свежую, зимой – соленую.  Его традиции уже десятки лет. В голодные послевоенные времена матери, жены погибших сыновей и мужей, те, которым жилось совсем голодно, просили даже рассол из под рыбы. Размешивали его с картошкой, тем и питались. Нынешние времена для деревни отдушина.

В гаражах совхоза стоит новая техника, в хлевах – упитанный скот, люди получают сносную зарплату и пенсии. Каких то четыре десятка лет назад из неведомой дали пришла беда.  Раскаты динамитно-порохового грома докатились до  деревни. Он помнит как сейчас проводы первого сына в армию. Июнь месяц. Начало сенокоса,. Белая ночь. Светлые дома на пригорке. Из распахнутого окна улетает вниз на просторы лугов, покрытых белой росой, песня про «Ваньку-ключника», бедового парня, полюбившего жену князя, песню, пришедшую к ним  из далеких веков от своих предков.

  Аромат душистого разнотравья дурманил голову. С продолжением песни, где Ванька в бобровой фуражке и шелковой рубашке предпочитает смерть, но не выдачу сокровенной тайны, красное, уже остывшее солнце, прячется за темную полосу дальнего горизонта. Пришедшая ему на смену равнодушная луна холодным безразличием остужает страсти. Приказ песенного князя о казни «пусть завянет как росинка на траве» совпадает с окончанием застолья. Белые росы напоили  каждую травинку живительной влагой.

После короткого отдыха косари спешат по утренней прохладе уложить траву в ровные покосы. Острый, отточенный металл, в крепких руках послушно режет влажную зелень. Размашисто делая захват во всю длину рук, его сын Михаил  легко и ритмично, без устали, проходит прокос за прокосом.  Лишь рубашка в ложбинке на спине потемнела от пота. Он тогда остановил его: — Все сынок хватит, побереги силы, тебе уже вечером на пристань. Вечером ушел пароход – равнодушная машина, с трюмом, переполненным людьми, увез сына на смерть.

Оставил на берегу реки, яростно набрасывающейся пенной волной на прибрежные камни,  многоголосый, страшный вой матерей и жен, слезы отцов, братьев, сестер. Похоронка пришла через месяц, в июле. В 1941 году, в двадцать один год погиб сын на обветренных скалах под Мурманском. Жестокие бои шли в районе реки Западная Лица. Бросили в бой свежий резерв из не подготовленных бойцов.  Месяц назад, он, сильный и ловкий, радовал отца отменной косьбой. При прощании утешал родителей, обещая вскоре вернуться. Почернела земля? Раскололось небо? Нет. Все осталось так, как всегда.

Добавился лишь один желтый листок. «Пал смертью храбрых» — тоненькая истрепанная бумажка вместо плоти и крови живого человека. Прошел месяц. Всего лишь жалкий срок в тридцать дней  и нет человека, нет сына. Семейная трагедия вскоре продолжилась. Второй сын, свивший семейное гнездо в соседней деревне, и сам уже имеющий двух сыновей, ушел на фронт в конце 41-го, а в феврале 42-го был затерян действующей армией в болотах под Ленинградом. «Пропал без вести», исчез, ушел в никуда, растворился в небытии.

Третий сын вернулся, вырвался из кровавой людской бойни живым, но израненным. Отмучавшись несколько лет, скончался дома. Живым и без ран вернулся только четвертый сын. Тяжелый гнет тройного горя лег на душу родителей. Мучительные страдания души умертвили жену. Ушла от него строгая мезенская красавица тихо и спокойно, в такое же слякотное, осеннее утро. Угасла, испытав разочарование.  В жизни все силы, помыслы отдала детям, надеясь, что они станут опорой в старости. Ушла к Богу, истинному, изображаемому на потемневших иконах старообрядцев, со строгим ликом.

Предки ее, когда-то спасаясь от гонений сребролюбивых никониан, ушли на север, к единоверцам — старообрядцам-поморам. Жили они без попов, соблюдая каноны, внимая советам,  неустрашившегося огня, протопопа Аввакума. Стойко переносили тяготы земной жизни надеясь на благостную жизнь в раю. Рядом находилась деревня Скитская, где люди в петровские времена при приближении рекрутской команды сожгли себя в церкви. Чуть дальше находился Пустоозерск, где за свою стойкость ярким факелом сгорел Аввакум с братьями по вере. Муж, глядя на нее, стал верующим человеком. Правдивость и помощь ближнему стали служить мерилом его поступков.  В то хмурое утро она вновь показала ему пример, ушла горестно вздохнув напоследок: — Как вы тут останетесь без меня? Пропадете.

Пусто, одиноко стало в тот час. Лежала она на широкой лавке под божницей. Его утешительная радость, его строгое лебединое одиночество. Белая материя савана уже подчеркнула отчужденную желтизну ее лица. Ему показалось в тот момент она уже встретилась со своими погибшими сыновьями. Пережил. Выдержал старик потери близких, потому как закален был и бит жизнью много раз еще прежде.   Его предки на севере тоже появились не по своей воле.

Бежали из Новгорода затопленного кровью русских людей, опричниками царя Ивана Грозного, по дикому повелению которого русские служивые без разбору убивали русских мужей, жен и детей, уничтожали вечевую власть так, что погубили 40-50 % населения. Насилие вытеснило людей из отчих мест на север, в том числе и на Печору. Жили они тут без опричников и крепостного права, вольными порядками, приноровились к охоте и рыбалке. На месте гарей распахали поля. Возле черты Полярного круга научились выращивать рожь, ячмень и лен.

Только пообвыклись, как в их семействе случилась беда. – погиб отец, при валке леса придавило его деревом. Пришлось ему в двенадцать лет приступить к самостоятельной жизни взрослого человека. Стал помогать матери содержать многодетную семью.  Уехал в уездное село, устроился помощником пекаря, пек калачи. Повзрослев стал рыбаком. Заработки в артели были больше, но и труд тяжелее. Весной на баркасе сплавлялись по реке, 400 километров до моря. Ловили рыбу. Обратно осенью, те же 400 километров, добирались по реке против течения.

Где под парусом, где веслами, а где и бичевой тянули волоком карбас, груженный уловом —  бочками-«мезёнками», наполненными рыбой.   Дома семья держала коров, сбивали масло, желтое от каратина луговых трав. Солили и копили его впрок. Ранней зимой, по первопутку, как только достаточно промерзали для проезда ручьи и реки, формировали обозы из своего товара и товара, взятого на извоз. Везли рыбу, масло, дичь, вещи, вязанные из овечьей шерсти, «писанные» —  украшенные разноцветным ярким орнаментом носки и рукавицы, на ярмарку в Мезень.

Тракт тянулся сотни километров вдоль реки по глухому лесу, через крутые склоны тиманского кряжа. По пути преодолевали изматывающие многокилометровые заносы, приводящие в отчаяние сугробы и прохватывающий до костей лютый холод. Обозы пополнялись повозками из близлежащих деревень. Вместе, гуртом передвигаться было легче. Сполохи северного сияния, освещая тракт, давали возможность передвигаться и ночью, в период затишья. А пургу могли переждать на постоялом дворе и днем.

Звон колокольчиков под дугой вплетался в скрип груженных полозьев, призывал к бодрости, охваченных куржаком, лошадей и дремлющих на ходу ездовых. Но случалось и так, когда на сырный кусочек луны выли волки. В темноте, усиленной мрачностью косматых еловых лап, становилось тревожно, закрадывалась боязнь. Впереди предстояло преодолеть сотни километров снежной целины, лошади в которой, проваливаясь до гужей, выбивались из сил. Позади сотни километров уже преодоленного пути,  спешно заметаемые пургой.   И только надежда, отгоняя сомнения, влекла вперед. Надеялись на хороший торг. Каждого ждала дома семья, жены с детьми и старые родители.

Извоз давал доход. Позволял реализовать плоды общего труда, полученные за год. По нынешним меркам поездка в обозе по северному тракту несла запредельный риск. Выручала их местная порода лошадей, низкорослых, но крепких, умело подобранная сбруя и навыки опытной команды в обозе. Она собиралась из людей при любых обстоятельствах готовых помочь друг другу, без окрика сверху, без особого меркантильного интереса. Это были настоящие капитаны снежных морей, физически крепкие, сильные духом, хваткие и смекалистые. Случись что, при морозе за -50 времени на раздумья будет мало.

С каждой пройденной верстой их уверенность укрепляло знание того, что преодолев испытания, они достигнут конца мрачной просеки и утренний рассвет встретит их звоном церковных колоколов, запахом дыма близкого жилья. Доход оправдывал риск. На деньги от извоза они с братом на двоих заказали в плотницкой артели строительство дома — двухэтажного на две половины, с рубленным коридором, с сенцами, хлевом и поветью, все под одной крышей. Ветер, ураган, мороз могли злобствовать вокруг надежных стен сколь угодно. Сено на повети, дрова под клети, припасы в холодной кладовой, а скот в теплом хлеву. К всему есть доступ. На улицу выходить не надо. Живи, пережидай свирепую погоду без опаски.

  По весне, в пяти километрах от деревни, за чавкающей болотиной и угрюмыми распадками, нашли то место, где ручьи стекались с тиманского кряжа в одно русло. Построили там водяную мельницу, подсмотрев ее конструкцию на Мезени. В черте Полярного круга заработала мельница. С разных сторон потянулись к ней лучами дороги. Люди рубили просеки, гатили болото, прокладывая путь для подвоза зерна на помол из соседних деревень. Везли рожь, бесценные сорта которой вывели сами за семь лет не урожая, собирая выжившие семена, колосок к колоску.

Раньше муку завозили с юга, из далека, за тысячи километров, поднимали баржами по рекам, тащили волоком через перекаты. Любой срыв поставок – не урожай, банкротство основного поставщика или появление более выгодных рынков сбыта, грозили людям, здесь на севере, голодной смертью. Можно представить радость местного населения, когда мельница весело провернула жернова, побежали первые струйки муки.

Свое зерно, своя мука, свой хлеб. В их округе угроза голода миновала. Пошла другая жизнь в их семье, зажиточная. Востребованные плоды труда принесли семье мельника доход. Первая мировая война и начало революции прошли далекими громовыми раскатами в стороне. Ушли в армию не многие. Затем на короткое время появились белые,  вскоре их прогнали красные. Новости тревожили умы, обсуждались, но главное оставалось одно – расширить свое хозяйство. Они по прежнему корчевали деревья, распахивали целину, разводили скот, мололи зерно, строили дома для создавших свои семьи сыновей и дочерей.

Трудились, трудились до соленого пота, вознаграждая себя сладким хлебом. Семейное счастье, как материальное благополучие, достигло своей кульминации в период НЭПа – новой экономической политики. Казалось, жизнь наладилась надолго. Инициатива и трудолюбие давали свои плоды.   И вдруг, снегом на голову, снежной глыбой обвалилась забава новой власти – коллективизация. Она в короткий срок социальной чумой охватила миллионы людей. Вчерашние радетельные хозяева резали скот, забросили пашню. Резали мужики своих «Рагулек», «Зорек», «Милок», мрачнее лицом, зная, зимой без них будет туго.

Но и видеть их полуживых, с выпирающими под шкурой ребрами на «общем»  дворе, было еще тяжелее. Жернова, снятые с мельницы, старик привез домой. Положил на взгорке, возле пустующего амбара. Изредка он садился на теплый, нагретый солнцем гранит, гладил его искристые шероховатости рукой, ждал перемен. Появились активисты, бывшие прощелыги. Такие в молодости бьют баклуши, в старости попрошайничают. Шарили по погребам, искали в топленом масле спрятанное золото, которого не было никогда.

Все деньги шли в дело. Но хуже всего обобществляли скот, описывали излишки имущества, раскулачивали. Вскоре пришло время арестов. По надуманному делу арестовали среднего сына. Самого старика отправили на принудительные работы – ловить рыбу, назначили старшим в артели из осужденных. Пятнадцатилетнюю дочь по разнарядке отправили на принудительные работы на лесозаготовку. Неделю она работала в двадцати километрах от дома, живя в бараке, где спали на нарах, а на выходной отпускали домой в баню.

Вши, голод и трудодни – элементы воспитания кулацкого подростка применила новая власть. Расправившись с местными привезли раскулаченных переселенцев из Центральной России. Когда-то «столыпинские» вагоны везли людей в Сибирь и на Алтай со всем скарбом к местам новой жизни, «сталинские» везли в ад.  Людей высаживали из вагонов, сотни километров гнали по этапу до реки, затем сплавляли на баржах и высаживали на голый берег. Кто-то успевал до зимы вырыть землянку, кто-то сколотить барак. Умирали многие.

Сотни тысяч раскулаченных переселенцев покончили с собой. Гибли пассионарии. Закон о коллективизации, принятый 5 января 1930 года, лишил возможности заниматься созидательным трудом свыше двух миллионов человек. Это привело к недобору зерна в 31-м году на 20 %, а в 32-м на 25 %. Поголовье лошадей за 1930-1933 г.г. сократилось на 55 %, а крупного рогатого скота на 27 %. Разорение миллионов крепких хозяйств вкупе с дичайшим,  насильственным изъятием зерна со стороны государства,  привело к голодомору, погибло свыше 7 млн. человек. Я слышал от бывшего фронтовика, видевшего в жизни много страшного, но почему то запомнившего этот эпизод, академика Боева В.Р., как он в те годы, будучи молодым человеком, видел возле Ростова как убегал от толпы преследующих подросток.

Он украл у кого-то пайку хлеба. Его догнали, сбили с ног, стали избивать. А он продолжал засовывать в рот  хлеб, перемешанный с грязью и кровью. Желание есть было сильнее желания жить. Миллионы людей ели солому с крыш, а кто-то, доведенный до стадии отчаяния, становился людоедом. Тот, кто сегодня оправдывает историческую ложь о необходимости коллективизации для освобождения рабочих рук для грядущей индустриализации и повышения уровня обороноспособности страны, тот берет на себя ответственность за это преступление. Разорение миллионов семей, гибель миллионов людей укрепили экономику страны?

  Вы о чем? Преступление ослабило страну. Мрак пропагандистской лжи покрывает историю 30-х годов прошлого века. Длинные речи, лишенные здравого смысла, вымысел о возрождении классового врага в крестьянской среде привели к трагедии. Насилие вершилось по всей стране. Накатила волна разора, грабежа, оболганных. Взамен внедрялась система нового рабства, принуждения  к труду за вымышленные трудодни. В памяти старика все это было как вчера. Красноватые жернова, с искрящимися на солнце вкраплениями, всегда были перед его глазами напоминанием о тех временах.

Алеющий закат прошлого приносит в воспоминаниях теплый и приторный привкус крови. Хмурые вести тех лет словно вороны черными, перемещающимися пятнами, закрыли светлый горизонт счастливой жизни. — Нас раскулачивают, нас разоряют, лишают смысла ранее прожитого времени. Нас лишают зажиточной, нормальной жизни – гремело безмолвное эхо среди степей, гор, лугов и лесов, во всех углах бескрайнего пространства СССР. Свершилось преступление без наказания. Произвол сверху от тех, кто захватил власть, проник в дома миллионов людей. Отравил насилием души. Горит костер воспоминаний испепляя прошлое.

Хорошо бы отправить их со шквалистым ветром в безбрежный ледяной океан, вернуть в прежнее лучшее утерянное счастье семьи, детей. Как распрощаться с бессмысленным временем, прикрытым навязчивой ложью. Индустриализация, подготовка к войне?  С миллионами счастливых семей с крепкими хозяйствами обороноспособность страны была бы выше. Свистит ветер, сбивая тягу. Медленно горят синеватым пламенем жаркие березовые дрова. Белые кольца дыма, темные кольца воспоминаний  подхватывают резкие порывы, уносят в сумеречную мглу. Оставшиеся в печи угли старик сгребает в жаровню.

Остывая, они еще дадут дополнительное тепло дому. Случайно выпавший уголек берет руками, сжимая раскаленное до красноты дерево в кулаке. Он показывает наблюдающему за ним внуку «фокус». Внуку восемь лет, и они с ним друзья. Как утверждал дед «две головы, одно сердце».  Ему за восемьдесят, но он еще деятелен, крепок, смышлен и энергичен. Летом они на пару ходят на «гору» в лес, собирать грибы и ягоды, «под гору» — к реке и озерам, ловить на удочку рыбу. Дед показывает внуку заповедные места. 

— Вот тут, на полянке, растут белые грибы, а там внизу, возле ручья – красные. Плавают они по речке на крепко сколоченной дедом лодке. — Здесь мы будем ловить окуней, а потом переедем к тому травянику, там ловится язь. Они заняты целыми днями. Лишь к вечеру внук убегает с детворой искупаться в речке.  Выловленную рыбу дед вялит. Дом обвешан гирляндами сохнущей рыбы. По мере готовности он отправляет ее посылками многочисленной родне в город. Те, отвечая на заботу, взаимностью, присылают в деревню ароматно пахнущие яблоки. 

Часть свежего улова, по заведенному ритуалу, старик раздает старушкам, чаще всего тем одиноким, у кого война забрала мужчин — мужей и сыновей. Весной, при половодье дед ловит рыбу сетями.  Для этого на речке, вблизи от дома он сделал ворги, вырубил в ивняке просеки. Во время разлива рыба заходит в них на кормежку. Однажды с внуком они ходили на кладбище «навестить» бабушку. Дорожка, до бела вытоптанная в дернине тропинка, тянулась ленточкой по косогору над рекой.  Вдруг они заметили, как прямо перед ними, на той стороне реки, в дедовой ворге, двое местных пьянчуг, высматривают его сеть. Внука захлестнуло негодование. Ему хотелось выкрикнуть что-нибудь оскорбительное этим рыбокрадам.

Но рядом был старший, и он ждал его реакции. Она стала неожиданной для всех. Погладив бороду, усмехнувшись в пушистые усы, дед иронично поинтересовался: — Каков улов? Насмешливо-участливый тон его голоса произвел эффект точно попавшего снаряда в воровскую затею. Узнав его, любители чужого улова, в тот час пристыжено бросили сеть, молча завели мотор и спешно удалились прочь. Широка русская душа. Но нет в ней места злобе. Источник ее безмерной стойкости – стремление к справедливости, любви к осколкам жизни, дающим радость. Лукавое коварство и жестокость чужды ей.

Они применимы на короткий срок лишь как оружие ответной меры. Жизнь, полная тяжелых испытаний, приучила ее к простоте и открытости, к самому короткому пути в достижении цели при общении с людьми.   Он испытал тяготы детства без отца. Выдержал риск тяжелой и опасной работы. Сумел создать свое дело и воспитать детей.

Перенес грабеж раскулачивания и коллективизации, надуманные репрессии, принудительный труд за «палочки», гибель детей, смерть жены, и остался человеком, отзывчивым на добро. У него есть вера, которую он считает истинной. Воспоминания о труженице матери, о заботливой жене, о радости труда на своей мельнице, о храбрых и веселых сыновьях, погибших до срока.

У него есть дом, есть дочь и ее семья. Он помнит все и всех. Осень. Напрасно хлещет ветер по оконному стеклу полу-снегом, полу-дождем. Спокоен и рассудителен старик. Он занят делом. Завтра родительский день. Пора замесить тесто.

Семяшкин Григорий