Михаил Ломоносов

Луга, кустарники, приятны высоты,
Пример и образец эдемской красоты,
Достойно похвалить я ныне вас желаю,
Но выше по чему почтить, еще не знаю.

Не тем ли, что везде приятности в садах
И нежны зефиры роскошствуют в цветах?
Или что ради вас художеств славных сила
Возможность всю свою и хитрость истощила?

Или что мещет с вас златая блеск гора,
Откуда видим град Великого Петра?
Гора, или то дом, богам земным пристойной,
К отдохновению величества спокойной?

Всех больше красит сей Екатерина край:
При ней здесь век златой и расцветает рай.
Она все красоты присутством оживляет,
Как свет добротами и славой восхищает.

Царскосельские стихи

Рыжики

Десятилетний Валька встал на удивление легко, хотя рассвет только начал вползать сквозь сатиновые занавески на окнах: на тёмно-голубом фоне жёлто-белые ромашки с длинными бледно-зелёными стебельками. Радостно на душе, но он не знал, отчего, ну, уж точно не от того, что опять не хватает денег дожить до зарплаты, и мама опять плакала вечером потихоньку от него. Просто он любит ходить с мамой в лес, она лучше всех знает грибы и быстрее всех набирает двухведёрную бельевую корзину.

Остальные скромненько прихватывают с собой по алюминиевому ведёрку. Попили чаю с ржаными сухарями, с вкусной поджаристой корочкой, которую только мама умеет делать в духовке, у соседей почему-то всегда всё подгорает. Раиса встала со стула, одёрнула юбку, перевязала платок, заправив за уши выбившиеся волосы. «Красивая у меня мама», — невольно подумал Валька.

Он любовался серыми с коричневыми точечками продолговатыми глазами, чёрными во весь лоб бровями, тонким носом и такими же тонкими губами с уже заметными в уголках рта морщинками, ещё больше жалел маму и ещё больше мучился, понимая, что с деньгами он не помощник. Становилось совсем грустно, хотя он не раз говорил себе: «Ничего, через три года кончу семилетку, пойду работать, вот тогда заживём!»

В семье — Валька младший из пятерых детей, старшие — учатся в других городах, двух средних — старшеклассников, пристроила на лето мамина сестра Шура, оформив подсобными рабочими на загородную дачу детсада. Это лето сын с матерью коротали вдвоём. Мальчик отца почти не помнил, тот скончался после войны от ран. И мама одна тащила семью из последних сил: ночью, через сутки, мыла баки и посуду на фабрике-кухне, а утром, каждый день, кроме воскресенья, накормив и отправив всех в школу, неслась драить полы в СУ (строительное управление), в котором ещё до войны трудился муж.

Правда, к обеду она уже уходила домой: так решило начальство, помня, каким хорошим и безотказным работником был глава семейства и что у него осталось пять ртов. На праздники приезжал председатель профкома СУ, выкладывал на стол подарки и сладости детям, Раисе аккуратно клал в карман фартука конверт с деньгами. Не ахти какая сумма, но приятно было внимание рабочих, собиравших по рублю в память о рано ушедшем после войны человеке.

Государство за потерю кормильца платило семье гроши, хотя детки, слава Богу, росли здоровыми, ели отлично, за двоих. Не успела мать оглянуться, август наступил, надо менять школьную форму Юрию и Людмиле, они уже в старших классах, ковбойками для подростков не обойдёшься, считай, две трети зарплаты, как ни бывало. «Так и живём в бесконечных долгах, — думала тяжкую думу Раиса, — и что делать, надо у кого-то просить отсрочку, ведь не будешь же бегать от людей да от стыда и не убежишь?»

Правда, надеялась, выручат грибы: на выходных днях можно три-четыре корзины собрать, оптом сдать в столовую дом отдыха, но платили там намного меньше, чем на колхозном рынке. Но она не хотела, как торгашка, позориться перед знакомыми: семья рабочих, слава Богу — это не какая-нибудь Онька — барыга, которая в рост по два долга берёт. «Креста на них нет, — распалялась Раиса, — отольются им сиротские слезинки…» Вернул её к лесу сын: Валька загремел в посуднике, сунул в небольшую корзинку литровую банку (вдруг набредём на болото, можно голубики поискать, хотя, конечно, сезон уже отошёл), прихватил в карманы несколько сухарей и первым вышел на улицу.

Мать закрыла квартиру, ключи положила на верхний дверной карниз (авось, сестра приедет с детьми), и они зашагали к лесу, который высвечивался верхушками мощных сосен за крышами коричневых, похожих на тараканов, двухэтажных шлакозасыпных домов. Валька знал, что маслята растут в молодых сосновых посадках, недалеко от оврага и начинающейся запруды на реке. Но это знали и все в посёлке, вычищали и вытаптывали посадки буквально за час-полтора ещё на рассвете.

И потом уже начиналась самодеятельность: кто шёл в чистый ельник, кто в смешанный хвойно — лиственный лес, тянувшийся на десятки километров и похожий на тайгу. А мама находила грибные места здесь, недалеко от дома, прямо за железной дорогой, ведущей в такой незнакомый и таинственный город Ленинград. «А с платформы говорят: «Это город Ле-нин-град…» — мальчик помнил наизусть детские забавные стихи. — Вот, смотри, сынок, дом отдыха «Сосенки» прямо в сосновом бору стоит, — наставляла мать сына, — ты думаешь отдыхающим нужны грибы?

Им нужны костры и шашлыки да картошка печёная, и они все поляны забили кострищами… А мы пойдём рядом, бочком, в полукилометре, и будем собирать маслята… А на границе с елями — обязательно пойдут рыжики… Ты покрутись здесь и приходи к столовой, я буду туда сдавать грибы, там и встретимся, только жди меня, никуда не уходи. Мама не ошибалась, во всяком случае, Валька такого не помнил: недалеко от футбольного поля, танцплощадки, кострища она всегда находила полянки, где разбегались в листве и по мху до пятидесяти маслят сразу, молодых, тугих и, главное, не червивых, что так присуще этому грибу.

Он и не заметил, как оказался в молодом ельнике, тянущемся сразу за старыми щитовыми домами на две семьи, обшарпанными и неухоженными. В них проживал обслуживающий персонал дом отдыха. Здесь и начиналось царство старого Берендея: елки маленькие, средние, в два раза выше роста мальчишки, и старые столетние гиганты, на зелёные лапища которых было страшно смотреть. Под ними — полусгнившие иголки, старая листва да истлевшие ветки от кустов бузины, растущей рядом с зелёными хвойными пирамидами.

Из радиоузла неслась музыка, её громкость позволяла спокойно уходить в лес до трёх километров: не заблудишься, выйдешь к строениям по звуку. В ельнике среднего размера, в густой зелени травы, россыпью пошли рыжики, в основном, крепкие, немножко влажные и коротконогие. Но попадались и гиганты с устремившимися к небу закрученными шляпами, бледно-жёлтыми с коричневыми крупными крапинками.

На ярких поверхностях рыжиков синевой пробивалась их вековая мудрость: они стояли так независимо и смело, что Валька замер от изумления, сложил раскрытый перочинный нож и убрал в карман брюк. От такого количества охровой и бледно-синей краски ему стало не по себе, голова даже закружилась. Он решил найти маму, чтобы показать всё это несметное богатство.

Но кричать-звать её было бесполезно: динамик работал на полную мощь, транслировал песни советских композиторов. Тогда он снова достал лезвие, резал и резал упругие ножки, складывал рыжики в корзину, но чувствовал, сейчас наступит предел… «Может, майку снять, — подумал, — хорошо, набью майку, а куда положу-то её? Нет, надо маму звать.» ..

.Она стояла у лестницы щитового облезлого домика, в руках пустая корзина. Увидела сына и будто споткнулась, как-то неловко засмущалась, сказала громко: — А я иду тебя искать! Хотя здесь не заблудишься, радио орёт, всё рядом. Вот к завхозу зашла, он сразу купил корзину грибов, сказал, чтобы мы ещё парочку насобирали на обед для отдыхающих.

Валька смотрел на мать, какой-то странной она ему казалась: суетилась, поправляла платье, косынку то развяжет, то снова затянет узлом на волосах. Из дома вышел пузатый мужик в хромовых сапогах, тёмно — синем галифе и голубой майке с большими вырезанными подмышками. Мама заговорила жалостливым голосом: — Вот, сынок, это дядя Семён… Десять рублей за корзинку дал.

Он здесь — завхоз… — Чё, сердитый-то, короед! Смотрит-то как, а? Защитник мамкин. Дам щелчок в лоб и не встанешь больше… Ха-ха-ха-хыы, — заржал, колыхая пузом, завхоз. — Ну, что вы так-то, Семён Семёныч, — мать попыталась полуобнять сына, — он ведь давно без отца-то. — А я всыплю своим-то, так и шёлковые! У меня с войны брезентовый ремень на спинке кровати висит, все видят…

И помнят, кто таков отец! Юлой, бывало, завертятся, как стегану да с оттяжкой-то… — и без перехода пузатый закончил разговор, — ладно, иди, Раиса, жду ещё, минимум, корзину. Неси грибы сразу на кухню, вот тебе пять рублей. — Это рыжики, Семён Семёныч! Я ж отборные, как в ресторан приношу, без червоточинки… А вы — пять рублей… — мать не успела договорить, завхоз её оборвал: — Я тебе за первую корзину десятку дал, хватит, для столовой можно и оптом сдавать… И за удовольствие платить надо, а? Ха-ха-ха-хиии, — по-хозяйски ржал мужик, его лицо стало лилово-красным, он демонстративно одёргивал галифе, гладил руками по ширинке.

Мам, идём отсюда, хватит стоять здесь! — закричал Валька, — не надо нам его пятёрки, мам, не надо… — ему каким-то чудом удавалось сдерживать слёзы, — боров жирный, погоди, приедет старший брат, он тебе пустит кровянку! — Рай, успокой его! Иначе вздрючу шкета! — рассердился не на шутку завхоз. — Только попробуйте, вы ещё не знаете, как мать защищает дитя? Не знаете? Тогда узнаете! — выпалила женщина и потащила мальчика к входным воротам.

— Вот сумасшедшие! — заорал завхоз, страшно матерясь, — валите отседа, грибники, хреновы! Нужны вы мне, хотел подкормить, рванину поселковую, так оне туда же, фу-ты, ну-ты, мы какие! Голь перекатная вы, вот кто вы! И не боюсь я вашего сына, подумаешь, курсант! Я сам старшина интендантской службы в запасе, командира дивизии кормил обедами на войне…

Забирай своего ублюдка и не приходи больше никогда! Валька вырвался из рук мамы, бросил корзину на землю и лупил кулачками по пузу мужика до тех пор, пока тот не схватил его за шкирку и не отшвырнул на несколько метров. Он лежал лицом вниз, плакал навзрыд. Раиса бросилась к сыну, присела рядом на корточки, гладила его по голове, говорила шёпотом:

— Прости меня, Валюшка, прости. Хотела, как лучше, чтоб поменьше горя-то знали… Валька поднялся с земли, отряхнул брюки, подошёл к своей корзинке, валявшейся недалеко от лестницы. Дверь в дом — плотно закрыта, завхоз не подавал признаков жизни. Мальчик бережно собрал рассыпанные рыжики, подхватил корзинку за душку и пошёл к воротам дома отдыха. Раиса поплелась за сыном.

Вечером Раиса взяла сына с собой, когда обходила соседок и родственников, проживающих в рабочем посёлке, чтобы с кем-то рассчитаться за долг, а у кого-то попросить отсрочки до следующей получки. Сын, конечно, всё понимал, видел, как маме плохо и как она унижается. Постепенно гасли огни в окнах домов, первая смена начиналась на комбинате в шесть утра, проспать на работу — беда, в войну за опоздание могли отправить в лагеря. Старшее поколение рабочих впитало этот страх, они никак не могли перестроиться на мирный лад, спать ложились рано, не то, что молодые, гуляющие до полуночи.

То и дело из открытых от духоты окон домов неслось в ночь: — Нинка, марш домой! Проспишь смену, голову оторву! — Маруся, домой, вставать рано… Свободных денег, как на грех, ни у кого не было, а, может, мамины родственники и знакомые уже не верили, что она вернёт долг. «Всё, больше идти не к кому», — думала Раиса, присев на колченогую скамейку у завалинки дома. Она отвернулась от сына, притулившегося с краю, концами белого в мелкий горошек платка вытирала бегущие из глаз слёзы.

Валька прижался к руке, гладил мать по плечу, бормотал: — Ма, не плачь, не надо… Чёрт с ними, с паразитами этими, ззздохнут от жадности! — Не ругайся, сынок, это их дело, давать или нет… А у нас с тобой завтра на хлеб и молоко ни копейки, все грибные денежки отдала за старые долги. Чем кормить тебя буду, горе, ты моё? Но к Оне не пойду, она барыга проклятая, прости, Господи, разденет прилюдно…

— Ма, да не переживай! — важно сказал Валька, — завтра я пару вёдер очисток продам коровнику, считай, на хлеб и молоко у нас есть, вершу проверю на речке, рыбки пожарим, ушицу сварганим… Домой возвращались уже в полной темноте: в августе ночи становились прохладными, но с яркими звёздами и туманными завихрениями далёких галактик. Валька терзал маму про звёзды, а та смеялась:

— Да, что ты, сынок, у нас в деревне некогда учиться было, семьи по десять человек, кто нянчиться с малышами-то будет, мамке помогать с коровами, поросятами да птицей… Это ты учись да потом будешь мне рассказывать про небо и звёзды, про большие тайны. Только будь здоров на года да мамку не забывай… Валентин всё успел сделать с утра: отнёс картофельные очистки хозяину коровы, получил два рубля, сбегал на речку проверить вершу, принёс двух налимов да щучку на полкило.

По дороге, заодно, зашёл на кухню в общаге и в пустые вёдра вывалил из бака новые очистки от овощей для коровы. Когда вернулся домой, почувствовал дурманящий запах грибного супа. Мама в СУ перемыла полы и уже успела сварить рыжики, которые насобирал Валька. На столе стояла самая большая тарелка для первого блюда, после смерти отца её почти не доставали из буфета. Мама в цветастом переднике, в новой косынке хлопотала у плиты, расположенной в углу комнаты.

Улыбаясь, позвала сына: — Иди, иди ко мне! Прямо с папиной тарелкой, щас любимого супчика налью… Не спеши, я донесу до стола сама, чтоб не разлил да не обжёгся. Вот так и будем жить, сынок, и никто нам не нужен… — И к пузатому больше не пойдёшь, ма? — Валька не мог не спросить, но по маминому лицу понял, мог бы и не спрашивать, — вот два рубля! Это обещанные, думаю, завтра тоже два заработаю, очисток уже полные вёдра! — немножко расхвастался сын.

— Спасибо, хозяин ты мой! Как супчик? — спросила мама. — Обалденный! Но почему на молоке? — не удержался от вопроса сын. — Вся деревня у нас так варила, только на молоке рыжики готовили, — мама села напротив сына и, подперев голову рукой, смотрела, как он ест, переводила взгляд на два мятых рубля, лежащих на скатерти, на три рыбины, уложенные в продолговатую тарелку и тоже разместившуюся на столе, и не могла сдержать счастливой улыбки.

А Валька специально взял деревянную ложку, хлебал суп из рыжиков, не спеша, с чувством, с расстановкой, откусывая солидные куски чёрного хлеба…

Юрий Михайлов