Сундук Пелагеи

За глубоким оврагом, за просторной поляной, на самой окраине большого села стояли отдельной группой пять усадьб. Остались там одиноко  жить старушки Александра, Варвара, Елизавета, Пелагея и в пятой усадьбе — дед Филимон.    Летом к ним наезжали гости, и короткий тупиковый   переулок, утопающий в зелени, выглядел празднично от сверкающих легковых машин. Гудели разговоры взрослых. Далеко разносились детские голоса и смех. Только у  маленького домика Пелагеи, не видимого с улицы из-за густой листвы сирени, было тихо. С тех пор как  лет двадцать назад умерла её мать, жила Пелагея одна-одинёшенька.  К концу лета гости разъезжались, и в этом углу села наступала первозданная тишина.  

  Осенью, в промозглые  дождевые дни, старики редко выходили из домов. Рано утром, когда за окнами было ещё темно, протапливали печки и принимались за дела. Александра, Варвара и Елизавета вязали что-то  детям и внукам, готовили  в города посылки. Дед Филимон, пролистав с утра газеты, приходил к магазинам перекинуться с кем-нибудь словом,  а нагулявшись, возвращался домой, включал  громко радио и лез на печку отдыхать.

Пелагея же подолгу сидела на сундуке,  стоящем под окном, и смотрела сквозь мутные стёкла на осенний унылый дождь, на мокрые обнажённые ветки сирени, на потемневший забор  палисадника да на маячащий за огородами зелёный хвойный лес.  В селе  считали, что  в сундуке у неё добра видимо-невидимо:  прожила Пелагея всю жизнь одна и была самая лучшая работница в районе — и зарабатывала много, и ещё крупные премии отхватывала. 

Каждый год уезжала далеко в  отпуск и возвращалась с какими-то пакетами.  Что в пакетах — никто не знал, но все думали: хрусталь, золото, серебро. А что ещё?   В начале зимы, когда снег в третий раз накрыл землю, Пелагеина соседка Варвара, сидя у окна с вязанием, вдруг увидела на улице Александру, которая   вытащила из дома санки, а потом вынесла маленькую девочку в красном  пальто и белой шапочке. Усадила малышку на саночки и осторожно повезла по свежему ослепительному снегу к центру села. 

«Кто же из детей Александры оставил ей внучку и когда?» — задумалась Варвара и, не в силах усидеть дома, наспех оделась и заторопилась к Елизавете.   Та видела в окно, как Александра везла девочку на санках, тоже не разглядела её внучку и тоже терялась в догадках: чья эта девочка? Она с радостью встретила соседку. Варвара и Елизавета долго обсуждали всех детей Александры и не могли сообразить, от кого из них внучка.

А уж когда  на дороге, тянущейся из оврага через белоснежный пустырь, появилась сама Александра — обе соседки прилипли к стёклам, разглядывая  внучку  на санках и маленькую, толстенькую как колобок её бабушку.   Вечером Варвара и Елизавета, не утерпев, пришли к Александре и торопливо в один голос спросили: — Чья ж у тебя внучка-то, Александра? От кого из детей?

— От младшего. Светой назвали. Два года ей и восемь месяцев. В городе постоянно болеет. Коля вот и привёз её поздно вечером, а рано утром уехал — на работу спешил. Старушки рассматривали Свету — маленькую белокурую девочку — и чем дольше смотрели на неё, тем она становилась им милей и милей. Вначале Света прижималась к своей бабушке, но постепенно, под одобрительными и ласковыми глазами соседок осмелела, начала играть.

Крошка бегала из угла в угол комнаты, пряталась за печку, выбегала из-за печки на середину комнаты и заливалась счастливым смехом, обнажая белые ровные зубки На следующий день Варвара принесла Свете хороших яблок, Елизавета — баночку варенья. Обе остались у Александры до позднего вечера.  И Пелагея видела из своего окна Александру с внучкой и то, что к ней зачастили соседки, и тоже решила посмотреть на её малютку.

В гости она пришла с подарком — в руках у неё красовалась кукла. Игрушка для девочек была небольшая, но и не маленькая, в тапочках, в клетчатом платьице и говорящая. Кукла закрывала  голубые глаза и говорила «мама», когда её опрокидывали на спину.  — Света, скажи бабушке Пелагее спасибо, — напомнила Александра. Девочка потянулась на цыпочки, обняла Пелагею за шею лёгкими тонкими ручонками и, чуть касаясь нежными пухлыми губёнками, поцеловала в одну и в другую щёку. Старушка чуть не задохнулась от нежности. Век свой доживала и не думала, не гадала, что в такой трепет придёт от детского объятия.

 И Пелагея тоже стала ежедневно гостить у Александры, а вскоре и дед Филимон слез с печи и пожаловал к соседке, сел на табуретку и стал любоваться малышкой. Когда она с милой детской неуклюжестью, подняв ручонки, сделала «прыг до потолка», старик весь засиял от улыбки. Света, ободрённая его улыбкой, залепетала и принялась показывать, какая бабушка подарила ей какую игрушку. Показала и куклу, подарок Пелагеи..

  — Да-а! — восхитился Филимон. — Кукла тонкой работы, ненашенская. И у нас делают замечательные игрушки, но эта кукла из далёких краёв, не наш фасон. Где ты, Пелагея, её купила?   — Где купила — там и купила, — уклончиво ответила Пелагея.  Старик же пообещал ребёнку сделать для куклы кроватку.   Через несколько дней Филимон принёс Свете игрушечную кроватку. Все четыре бабушки были удивлены тонкой работой: спинки и ножки кроватки  резные и блестели светло-коричневым лаком.

И девочка сразу уложила куклу «бай-бай». Пришлось бабушкам шить на игрушечную кроватку матрасик, одеяло, простыни, подушки. В таких приятных заботах проходили у них дни. И вдруг в середине декабря стряслась беда: Света заболела. Она не встала как  обычно утром, а пожаловалась, что головка болит. На лобике выступили капли пота. Малышка вся так и пылала жиром. Александра ужасно испугалась и позвала соседей. Те сбежались к ней. Консилиум из четырёх старушек и деда, стоя у детской кроватки, определял методы лечения больной девочки.  Александра, дрожа от испуга, нервно перебирала пухлые пальцы и хриплым голосом говорила:

 — Я четырёх детей вырастила. Знаю, как лечить малышей. Хочу посоветоваться с вами. По-моему, надо напоить Свету чаем с мёдом, дать таблетку аспирина, укрыть тулупом, чтобы пропотела, — хворь и пройдёт. Бабка Варвара, возвышаясь над всеми громадным ростом, кряжистая, волевая, высказала своё мнение:

  — Я девятерых подняла одна, без мужа. Мой-то с войны не вернулся. Какими только болезнями не переболели мои детушки! Сколько ночей я не спала! Сколько тревог за них пережила! Уму непостижимо! Ни электричества не было, ни врачей. Холодный ливень, пурга, а до больницы по бездорожью  двадцать вёрст. Всё это было. Вот сама и лечила детей. Я знаю: самое верное средство от простуды — чай с сушёной малиной и горячее молоко. К утру жар как рукой снимет.

  И Елизавета затараторила, обнажая единственный зуб в чёрном рту:  — Я шестерых сыновей вырастила да внуков — семеро. Я могу и малых и старых лечить. Самое лучшее — винный компресс на грудь, ножки парить в горячей воде с горчицей, и таблетки аскофена от головной боли. Можно ещё и тетрациклин давать.  У Пелагеи не было детей. Она не знала, как их лечить, и была готова сделать для Светы то, что подскажут другие, лишь бы облегчить малышке страдания. Дед Филимон внимательно выслушал каждую, возмутился и, сказав «Ну и ну», вышел из избы.  

— Все они, мужики, одинаковые, — зачастила Елизавета. — Знают лишь своё удовольствие, а как начинаются трудности, бегут из дома, как волки от  пожара в лесу!  — Замолчи, Елизавета! — громким шёпотом оборвала её Варвара, топнув ногой.   — Разве можно произносить плохие слова, когда ребёнок в доме?! Я девятерых детей в люди вывела, ни один не пошёл по кривой дорожке. Почему? Да потому, что никогда плохих слов не говорила. Дурное слово — тяжкий грех.  

Недолго они спорили. За окнами вдруг послышался хруст снега, и появилась белая лошадь в хомуте и с оглоблями. В санях — дед Филимон и молодой мужчина в ондатровой шапке. Врач обследовал девочку, выписал рецепты и хотел было объяснить хозяйке, как давать больной лекарства, но, увидев устремлённые на него любопытные блестящие глаза старух, поперхнулся. Он не собирался направлять Свету в больницу, однако вдруг испугался, что сердобольные бабушки могут залечить ребёнка  и приказал:   — Собирайте девочку в больницу!  

    И увезли Свету в больницу. Ещё тоскливее стало в проулке, где старухи и дед Филимон.   Александра, Варвара и Елизавета шили, вязали, готовили посылки  своим родным в города. Пелагея опять заняла привычное место на сундуке возле окна, предалась мечтам. «Эх, — думала она, — не было у меня детей, нет и внуков. Вот если бы сойтись с вдовцом Филимоном, а он взял бы к себе  внучат, то было бы здорово! Из мальчика я бы крепкого парня вырастила, а из девочки — девушку скромную и гордую, смелую и любящую, трудолюбивую, весёлую…» Грезилось Пелагее, что сажает она по весне картошку под лопату, мальчик подносит семена в  ведёрке, а девочка берёт по одной картофелине и кидает в лунку.

Пелагея закапывает, вырывает другую лунку. И представляется одинокой старушке, что у девочки ручонки, как у Светы…   На ветку сирени сел красногрудый снегирь, стряхнул иней. Пелагея очнулась от своих грёз и увидела заснеженную безлюдную улицу с редкими старыми домами. Старушка на миг прижалась к оконному стеклу лбом и, напрягаясь, посмотрела влево. Ей с трудом удалось разглядеть угол бревенчатого под железной крышей дома Филимона. «Да, года у нас большие! — рассуждала Пелагея.

— Есть ли смысл сходиться? Я первый год на пенсии, он — третий. И всё-таки, кто знает, может, ещё придётся долго жить, а, следовательно, можно думать о будущем, о счастливых днях.  Чего хоронить себя заживо?» Навязчивая мечта о внуках овладела Пелагеей, не давала ей покоя, и она уже больше не могла усидеть дома. Всю округу облетела весть о том, что Пелагея полдня пробыла в детском саду, полдня — на строительстве школы, а во второй половине дня явилась в сберкассу и перечислила много денег на игрушки для детского сада и на спортинвентарь для школы.  

«Это что? — говорили односельчане. — Подумаешь: игрушки и лыжи! Если бы Пелагея не пожалела содержимого своего сундука, то не только бы на игрушки или там лыжи, — хватило бы все село заново перестроить!»   Пелагея вернулась домой к своему окошку. В другое, летнее время, находилась для неё работа в колхозе, а сейчас просто нечего было делать, некуда сходить. Никто не поговорит с ней — все заняты своими делами. Мечты о внуках окончательно одолели её, взбудоражили нервы, и она решилась на отчаянный поступок: «Была, не была, пойду к Филимону свататься!»

Надев новое пальто с лисьим воротником, накинув белую шаль, Пелагея выскочила на улицу и — надо же такому случиться — столкнулась носом к носу с самим Филимоном, возвращавшимся из продуктового магазина. Старушке стало жарко, и она выпалила в лицо самое заветное:   — Филимон, давай поженимся! — Сказала, словно воду расплескала из ведра, наполненного до самого края. Пенсионер уставился на неё и пробормотал: —  Опоздали мы с тобой, Пелагея, с женитьбой лет на сорок.

—  И пошёл мимо в своём чёрном пальто с потёртым воротником, неся сеточку с одной единственной булкой хлеба.   У Пелагеи от всего случившегося, от постоянных дум потемнело в глазах. Старушка, глядя вслед сутулой фигуре Филимона, чуть не вскрикнула, даже пошатнулась, едва не упала в обморок. Ей захотелось вернуться домой, на сундук. Но сообразила, что многие видели, как она  встретилась с Филимоном, о чём-то с ним поговорила, и если  дёрнет обратно, то все это заметят, поэтому Пелагея машинально, как во сне, свернула на тропинку  в снегу между огородами,  вышла за околицу, побрела по расчищенной от снега дороге вдоль леса.   Долго, долго она бродила.

Усталая, душевно опустошённая, полная отчаяния от того, что не изменить  свою судьбу так, как хочется, она возвращалась домой.  Подошла к своему двору — и не поверила своим глазам. Дорожка в палисаднике   и крыльцо расчищены от снега. У крыльца стоял в новом полушубке, побритый Филимон.   В тот же день он со своими вещами перебрался к Пелагее. Следом за ним ввалились в избу Александра, Варвара и Елизавета, шумно потребовали немедленно отметить такое событие.

Помогли на скорую руку приготовить угощение. Пили за здоровье новобрачных, за всех присутствующих, помянули усопших, пели песни, плясали, веселились и грустили. Филимон признался Пелагее, что он скучал о детях, мучился от одиночества, от своей никчемности, подумывал о Пелагее. Но ему казалась несбыточной их семейная жизнь, поэтому и растерялся, услышав от неё: «Давай поженимся». Спустя два дня Филимон привёл на подворье Пелагеи корову.

В этот же день завёз сено. Позвонил сыну: так, мол, и так, хозяйка есть, молоко есть.  Привози внуков. Сын ответил в письме: «Ждите на Новый год».   Вскоре выписали из больницы Свету, а тут и Новый год на пороге. Пелагея и Филимон поставили у себя в доме ёлку. Приехали к ним сын со снохой, с шестилетним Колей и четырёхлетней Наташей.

  На Новый год позвала Пелагея соседей в гости. Предупредила: в новогодний вечер она откроет сундук, и чтобы при этом обязательно была Света. Соседи мучились в догадке, что им перепадёт из богатства её сундука. Варвара размечталась о резной хрустальной вазе. Наступил новогодний вечер. Зажгли на ёлке электрическую гирлянду. К Пелагее собрались нарядно одетые гости. Прежде чем пригласить их к столу, хозяйка поставила малышей около сундука, аккуратно сняла с него покрывало.

Все затаили дыхание. Пелагея повернула ключ в замке, крышка сундука поднялась с мелодичным звоном — и дети закричали от восторга: сундук оказался битком набит игрушками.  Вот уже на часах одиннадцать, а сын Филимона, не стесняясь учёной степени, ползал на четвереньках, налаживал детскую железную дорогу с самоходным электровозом и прицепными вагончиками. Мальчик помогал ему. Девочки и соседки, не скрывая радости, рассматривали мягкие игрушки.

Дед Филимон взял посмотреть игрушечный трактор, с дистанционным управлением и уже который раз: нажмёт одну кнопку на пульте — трактор жужжит и едет вперёд; нажмёт другую — едет назад; надавит на другие кнопки — опускается или поднимается крошечный плуг. Дед удивлялся и бормотал о пользе научно-технической революции.  А Пелагея? Счастливая, с блаженной улыбкой на морщинистом лице, она сидела у открытого сундука и ласково смотрела на всех по очереди.

Ещё  много игрушек не вынуто. Зачем спешить их доставать? Пелагея всю жизнь ждала этого прекрасного случая, чтобы раздавать людям накопленные подарки. Счастье так долго ждёшь, и так оно мимолётно. 

 Леонид Аронов