А я в пруду для Лилии сорвал три белых лилии…

Я знаю время лечит раны приходит новая любовь.

Дождем унылым небо плачет замерзли лилии в пруду.

ТРИ БЕЛЫХ ЛИЛИИ

Дождем унылым небо плачет,
Замерзли лилии в пруду.
В безлюдный наш поселок дачный
Я поздней осенью приду.
Туда где годы детства плыли,
Где я любил соседку Лилию.

А я в пруду для Лилии Лилии Лилии,
Сорвал три белых лилии, три лилии сорвал.
А я в окошко Лилии Лилии,
Бросал под вечер лилии
Три лилии бросал.

Я знаю время лечит раны,
Приходит новая любовь.
Но вспоминаю как ни странно,
Я ту девчонку вновь и вновь.
Как будто вырастают крылья,
Когда я слышу имя Лилия.

А я в пруду для Лилии Лилии Лилии,
Сорвал три белых лилии три лилии сорвал.
А я в окошко Лилии Лилии,
Бросал под вечер лилии
Три лилии бросал.

А я в пруду для Лилии Лилии Лилии,
Сорвал три белых лилии три лилии сорвал.
А я в окошко Лилии Лилии,
Бросал под вечер лилии
Три лилии бросал.

Видеоклипы студии «LINK» собравшие миллионы просмотров

Гулькины печали и радости

Егор с Марфой пятнадцать лет ожидали рождения первенца, всё меньше и меньше надеясь на чудо. Когда чудо всё же случилось – родилась дочь, очумевший от счастья отец месяц летал по деревне с вестью: «Марфочка меня Гулюшкой одарила!» — Подумаешь, эку невидаль родила Мархутка, — усмехались бабы, — любопытно, как в метрике запишут?

Секретарю сельсоветской канцелярии Егор так и заявил: «Гулей будет!» — При всём уважении, Егор, но Гулей не получится. Не слыхал я такого имени, — категорично ответил тот, — можно Ульяной, Еленой, Агрофеной, либо ещё как. Только по-нашему, по-русски. Не спеши, подумай.

— Нечего сгадывать, — фыркнул Егор, — пиши Ульянкой. Бумаге до поры в сундуке лежать, а дочь как нарёк, так и звать будем. …Через год Марфа одарила мужа сыном. Спустя полтора – ещё одним, а в сорок пять лет осчастливила близнецами – мальчиками. А соседки подтрунивают над Егором:

«У Марфочки твоей, видать, годы назад пошли. Одно дело родить, совсем другое – вырастить». — Не ваша забота, болтливые сороки, — отмахивался Егор, — никто с сумой по миру не пойдёт. Всех на ноги поставлю! Не пришлось. Война началась. Гуле – двенадцать, близнецам – по месяцу. Крику было много, ещё больше – в день Победы. Утром почтальон вручил Марфе похоронку на любимого Егорушку…

Гибель отца Гуля переживала полегче, у неё со сверстником Митей любовь была – первая, оглушительная, чистая и непорочная. Лицом девушка большой красавицей не слыла, а вот стати выдалась редкой. Бойкая, на язык острая, плясунья каких поискать. Избранник же её был спокойным добродушным пареньком.

Расстались по глупости. Гуля с шестнадцати лет работала дояркой, Митя – прицепщиком. В семнадцать лет он решил освоить столярное дело. В город подался, в ФЗО поступил. Почти каждые выходные домой спешил, без Гульки жить не мог. Но через какое-то время по селу поползли слухи – у тихони Митьки зазноба городская появилась. Эта новость так взбесила девушку, готова была рвать и метать, еле дождалась субботнего вечера.

В клубе, при всех, Гулька, залепив парню звонкую пощёчину, с криком: «Не ходи за мной! Никогда!» — убежала домой. Ночь проревела в подушку. В воскресенье на улицу не пошла, не позволяла гордость девичья. Обиделся и Митька, два месяца в село глаз не казал. В армию ушёл не попрощавшись. А Гульку меж тем принялся обхаживать первый парень на деревне – Федька, по прозвищу Козырь.

Да так льстец красиво увивался, как ни за кем и никогда: горы золотые обещал, счастье бездонное сулил, цветы луговые к ногам бросал, леденцы в баночке силком в карман запихивал, полушалком кашемировым плечики укрывал. Женой законной мечтал назвать. Поверила Гулька, ответила любовью на любовь. Под чарами красавца и про честь девичью позабыла, и молва народная ни по чём стала. Когда дурман в голове рассеялся, поздно было.

Федьке первому сказала про беременность. Не отмахнулся Козырь, но и расписываться не спешил. До последнего манежил, до последнего обещал жениться. …Из роддома Гульку с малюткой не Федька Козырь забирал, а сломленная утратой кормильца Мархута. — Наплюй на ирода, моя Гулюшка, не плачь.

Наплюй и забудь. Бог дал дитя, Бог даст и на дитя, — успокоила дочку Марфа. До осени многодетная семья еле дотянула. С огорода неплохой урожай картошки собрали, на трудодни хлеба получили, для козы кормочка заготовили. Кое-как перезимовали. А весной Гуля наметила податься на торфоразработки.

Там платили «живыми» деньгами. Мать поддержала её решение, пообещав в оба следить за внучкой Манюшкой, делавшей первые шажочки. Тяжёлый труд на торфяных болотах выносливой Гульке оказался по силам. На условия быта — грех жаловаться: на каждую бригаду отдельный просторный барак, казённое свежее постельное бельё, спецовка по размеру.

Рядом на улице – огромная плита для готовки пищи. Метрах в двухстах – добротная баня. Спокойствие и безопасность. Малейшее нарушение извне моментально пресекал строгий комендант. Гулю устраивало всё. Только по родным душа болела, скучала сильно, особенно по дочке.

Почти ежедневно посылала весточки домой. …После зарплаты большинство подруг по работе отправлялись на пароме в город за нарядами. Гулька же берегла каждую копейку для семьи. Экономила денежки и красотка Тася, с которой Гуля очень подружилась. Встречаясь с приезжим бригадиром, Тася мечтала о замужестве, копила на приданое. Гулька, наученная горьким опытом, не раз предостерегала Таську:

«Не теряй от любви голову». Своё прошлое Гуля держала в тайне. — Людям нужно доверять, — возражала Тася, — с твоими принципами, смотри, старой девой останешься, — двоих ребят уже отшила, пожалей хотя бы офицерика. Прояви сострадание. Любит он тебя, Гулька, видно же, сильно любит. Лейтенанта воинской части звали Владом.

Его мама жила в соседнем с торфяным предприятием посёлке. Случайная встреча с Гулей всё перевернула в душе молодого офицера. Пару месяцев парень безрезультатно добивался расположения Гули и под конец сезонных работ он пустил в ход «тяжёлую артиллерию» – мать! В сокровенной беседе Гулька рассказала незваной гостье и о дочке, и о её отце, и о своей бедняцкой семье.

А когда та ушла, Таська подлетела к подруге с расспросами: «Что хотела?» — За Влада сватала. — А ты? — Обещала подумать. — Что тут думать! Такая удача тебе в руки плывёт. А ты, Гулька, нос задираешь! Лейтенант Гуле очень нравился. Мать показалась доброй, понимающей, заверила

– Машу примем, как родную. В пору б ухватить счастье, да вовек не выпускать. Но под вечер того же дня Гулька неожиданно получила заказное письмо от Козыря. В нём он раскаивался и клялся, что сделает Гулю законной супругой. Гулька, оказавшись на перепутье судьбоносных дорог, не знала, что делать.

Её мозги «кипели» от напряжения. Назавтра она впервые позвала Тасю в город, отвлечься немного, подарки домочадцам прикупить. На том берегу переправы их остановила пожилая, седая как лунь, женщина с пронизывающими насквозь чёрными глазами.

— Ждут тебя дома, — обратилась она к Гульке, — с нетерпением ждут: дочка малая, мать постаревшая, мужчина завидный. Замуж тебя возьмёт, но добра с ним не увидишь. Встретишь друга верного, но не скоро.

— А ты, касатка, — гневно перевела взор предсказательница на Таську, — прекращай греховную связь, не развращай чужого мужика, у него дома – суженая и трое ребятёнков. Предстоит тебе скоро венец брачный, только с другим. Любить тебя будет, ревновать станет, «отметки» на теле оставлять будет.

Переглянувшись, девчата молча вернулись на паром, стыдливо пряча глаза друг от дружки. На закате солнца подруги в последний раз прогулялись по молодым берёзовым аллеям, разделяющим общежития. Пересекая близлежащий лесок, задержались на вырубке, предназначенной под футбольное поле.

С улыбкой вспомнили проходящие тут под шум и свист болельщиков футбольные баталии местного значения. Выйдя к каналу, девчата устремились на своё любимое место, где прибрежный песочный островок окружён разноцветной галькой. Замигал огнями проходивший по водной глади двухъярусный пароход. С палубы донеслись смех, весёлая музыка. С

ердце Гульки невольно сжалось от неизбежного расставания с лейтенантом, с Таськой, с полюбившимися местами. …Тася уехала в свой край, а Гуля – в свой. Не могла она думать только о себе, не имела права лишать Маню родного отца. Федька слово сдержал, прямо с дороги повёл Гулю в сельсовет, потом забрав дочурку, прямиком – в отчий дом, где он жил с матерью.

У Авдотьи – Федюшка – единственный ненаглядный сыночка. Ту встречу Гуля не забудет вовек. — Привёл голопузую, — забрюзжала Авдотья, — ни вида, ни знати. При такой-то фактуре, сынок, не мог себе под стать жену выбрать.

И дитё ещё неизвестно чьё, на нас ни росинки не похожа. Кровную внучку Авдотья не то что гостинцами не баловала, за два года ни разу по головке не погладила. А невестку совсем извела упрёками, издёвками, да трудом непосильным. Всё хозяйство на неё взвалила. — Пошустрее надо поворачиваться, — шипела Авдотья, — пришла с фермы, не лупи глаза на койку, да на топчан.

У тебя муж, дочь. На меня не надейся, я своё поработала. Подчинялась Гуля, куда только делись её бойкость и стать? Глаза ввалились, последняя юбка как на колу болталась, ноги еле волочила. С Федькой, отдельно от Авдотьи, она, может, и ужилась бы, но возрастного детину с маманей связывала «стальная пуповина», которую Гуле было не разорвать. …

Придя с работы, она привычно стол накрыла, после ужина в избе прибралась, с живностью домашней управилась, речной воды из-под кручи две бочки натаскала. А потом спокойным голосом заявила: «Ухожу от вас. Иначе, не ровен час, Манюшка без матери останется. Взяв малышку за руку, Гуля в чём была, в том и покинула «осиное гнездо».

— Не смей унижаться! — Властно одёрнула Авдотья встрепенувшегося сына. — На её место десять найдётся. Пущай идёт! Скатертью – дорога! Накрапывал прохладный дождик. Ступая босыми ногами по мокрой траве, Гуля не чувствовала остуды, изнутри жгла огнём нестерпимая обида за Манюшку, махонькую забитую птаху. Подхватив девочку на руки, Гуля, согнувшись в поясе, прикрыла собой дочку от ненастья и ускорила шаг.

— У нас и так негде яблоку упасть, — заворчала беременная братова жена, — вас только не хватало. — Угомонись, Степанида, — одёрнул её супруг, — не горюй, сестра, в тесноте – не в обиде. Манюшка с бабкой на печи улеглась. Гуля – на дубовой лавке под образами. До утра встревоженная Гулька не сомкнула глаз, мысленно искала выход из сложившейся ситуации. Не уснула до зари и Марфа, тоже думала.

Провожая дочь на утреннюю дойку, она вкрадчиво поучала: «Гулюшка, ты у председателя на тройку деньков отпросилась бы, да к Зинке махнула, может она чем поможет. Деньжонок на дорогу от «смертных» выкрою». Сорокапятилетняя незамужняя Зинка – младшая сестра Марфы жила и трудилась в совхозе «Передовик». Племянницу она встретила с распростёртыми объятиями:

«Всё, Гулька, образуется, — попросту затараторила Зинка, — доярки у нас в большом дефиците и почёте. Манюшку в садик на пятидневку оформим. Жильё у директора выбьем. А пока у меня поживёте». С лёгкой руки тётки у трудолюбивой Гули жизнь на новом месте налаживалась: совхоз жильё выделил, подъёмными не обидел, неизбалованная Манюшка приносила матери только радость.

Через пару лет наметились перемены и в личном плане. Неожиданно к ней посватался директор совхоза Яков Трофимович, бездетный вдовец, бывший фронтовик. Это известие тётка восприняла неоднозначно. — Что же ты ему ответила? — сухо попытала она. — Пока ничего. — А как поступить думаешь? — Не могу я, тёть Зин, так просто согласиться. — Отчего же? Он человек хороший, уважаемый.

— Нет у меня к нему чувств. Боюсь — никогда не появятся. — Может, Гулька, не появятся, а, может, и проснутся. Он же полюбил тебя. Пять лет Яков Трофимович вдовствует, и за это время ни к одной женщине ночью ни разу не постучал.

Знаешь, какие за ним бабы ухлёстывали. Я и сама, грешным делом, давно стараюсь привлечь его внимание. Дорог он мне, Гуленька, очень дорог. — Прости, тётя Зина, я не знала. Мы, наверное, уедем с Манюшкой. Не буду мешать.

— Что за глупости, Гулька, насильно мил не будешь. Ты молодая, видная, детей ему родишь. Не спеши убегать от счастья. Отвернувшись к стене, Зинаида утёрла кулаком накатившую крупную слезу. Утром Гулька собрала чемодан, оставила на столе записку для Якова и уехала с дочкой на железнодорожный вокзал. — Подруга, Гулька, — услышала она пронзительный окрик на привокзальной шумной площади.

Ещё секунда, и на её плечи повисла Таська, вереща без умолку: «Надо же, какая встреча! Как живёшь? Как дела? Куда едешь?» — Всё нормально, расскажи лучше о себе. Откуда синяк под глазом? — Ведьма старая, помнишь, нам с тобой судьбу пророчила, по тем прогнозам и живу. А у тебя сбылось гадание? — От мужа ушла, а друга милого нет, — констатировала Гулька.

Про Якова невзначай взболтнула. Таська, не церемонясь, потащила подругу к кассе сдавать билеты, приговаривая: «Какая же ты, Гулька, бестолковая. Яков и есть твой наречённый, ясно, как божий день». — Нет! — твёрдо сказала Гуля и отдёрнула руку. …Тихим листопадом, запахом подопревшей травы родное село встречало Гулю. В полях ещё гудели трактора, в садах дозревали антоновки.

В родительском крове Гуля задержалась всего на несколько дней. Прикупив саманную халупу, она затеяла строительство нового кирпичного жилья, растянувшегося на четыре года. Трудилась не покладая рук и в колхозе, и дома. Помочь было некому: матери не стало, у братьев свои заботы, от Федьки – ни копейки.

У него давно другая семья – жена, дети. Изредка Гульке приходили небольшие денежные переводы от тёти Зины. Та была благодарна племяннице за невольное участие в её судьбе. Когда Гулька спешно покинула совхоз, Яков Трофимович не находил себе места, искал сердечного утешения и сочувствия у Зинаиды.

И, сам того не замечая, постепенно сроднился с женщиной, безумно его любившей. Так Зинаида с Яковом стали семейной парой. Ребёночка из детдома усыновили. Гульке же по-прежнему в личной жизни не везло. В беспросветной суете не заметила, как Манюшка выросла: красавица – в отца, а осанкой – в мать задалась. Местные ребята проходу не давали.

А Манюшке в душу запал городской парень Серёжа, соседский внук. Недавно он попросил у Ульяны Егоровны руки её дочери. …Свадьбу сыграли в Гулькиных хоромах, а жить молодые уехали в город. В тот воскресный день Гуля ожидала дочку с зятем в гости: еды наготовила, постели перетряхнула, полы сосновые кирпичиком начистила.

Сидит на крылечке, вдаль на большак смотрит, предвкушая радость встречи. Видит – военный из машины вышел, в одной руке – чемоданчик, в другой – тросточка, и по краю ржаного поля в сторону Гулькиной улицы направляется, осторожно подволакивая правую ногу. Вроде знакомый, а никак Гулька не признает кто. Совсем близко подошёл служивый к порогу, кинулась ему на шею Гулька, прощения просит, слёзы градом по щекам катятся.

— Не надо, не плачь, Гуленька, я, только я один, во всём виноват, — непослушными губами шептал Митя, — искалечил и твою жизнь, и свою. Кроме тебя никого не любил и не люблю. Как узнал тогда, что ты замуж вышла, на сверхсрочную службу остался. Женился, двух дочерей нажили. Квартира, достаток – всё было, кроме счастья. А полгода назад в учебном бою получил увечье.

Пока в госпитале маялся, жена мне замену нашла. Развёлся сразу, нажитое всё детям оставил. Вот к матушке родной несу на поклон седую голову. Гулька задумчиво слушала, не находя ответа. Для неё будто и не было долгих лет разлуки.

Рядом Митька, такой же милый и желанный, как в юности, сердце того гляди на части разорвётся. — Что же мы стоим у дверей, Митенька, проходи в избу, — спохватилась наконец Гулька, — дорогим гостем будешь. Манюшка, словно почувствовав всё на расстоянии, визит к матери отложила. Для Митьки, как по заказу, и пироги духмяные и перинка тёплая…

На рассвете Митя с Гулей вместе пошли к его матери – просить благословения… А через год с небольшим в жизни сорокалетней Ульяны произошло два важнейших события: она стала бабушкой, и у них с Дмитрием родился сынок – Егорка.

Нина Пигарева