Цветут герани на окне

В последнюю ночь в деревне не спалось двоим. Да, собственно, их и осталось тут двое. Развалилась деревня не сегодня. Еще в бытность при Советах началась первая волна «беженцев». Рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Кто-то первый сорвался с насиженного места на угольные шахты в Казахстан за «длинным рублем». Поманил других. В ту пору, почитай, целая улица исчезла.  

 Позже опустевшие усадьбы распахали под картофельное поле, разделили на паи. Осталась деревенька домами в один ряд. Жила, не тужила, пока не грянула перестройка,  развал Союза. И побежали люди кто куда. Некоторые добротные дома были раскатаны и перевезены на новое место жительства. С других хозяева прихватили что добротнее:  дверные и оконные косяки, рамы, полы. Разобрали крыши. Остались домишки, как комолые коровенки – забодал бы, да рогов нет. Такие простоят недолго. На перекрытии для тепла у кого земля, у кого глина засыпана.

Пойдут дожди, намокнет все, прорастет плесенью, возьмется гнилью. Год-другой и, глядишь, одна труха останется от сруба. На иных полынь, лебеда поселились – предвестники одичалости, запущенности. Крайние дома сгорели вместе с надворными постройками: то ли палы из леса пришли, то ли кто специально «красного петуха» подпустил.    Домик Коровиных, мазаный снаружи глиной для тепла, приметен белизной известки.   Покосившиеся оконца-глазки высматривают из-за веток акации, не идет ли кто? Но тихо в покинутой деревне, лишь в этом домике еще теплится жизнь.

   Не спится хозяину, ворочается с боку на бок, кряхтит старчески в унисон расшатанной кровати. Не спит и бабка. Лежит тихо, недвижно на кровати на-против.  Дед робко окликает жену: — Бабка, спишь ли чо ли? — Иде я сплю? Тут только идолу с каменным сердцем уснуть впору! Почитай вся жизнь в думках перед глазами промелькнула. Кажись, и было-то все только вчера. — Ох-хо-хо-хох! – вздыхает старик. – А, может, ну его к Богу этот переезд?! Давай останемся.

— Ага, в самый раз! Надысь свет обрезали, завтра и совсем забудут, что мы с тобой тут одне остались. Скотину распродали, кот и тот из дому сбежал как перед пожаром. — Проживем как- нибудь. С каросинкой не жили? А ящик-от работать не будет, что с него проку, все одно абы что кажут. Старуха даже на локте приподнялась: — Ты что, старый, совсем спятил? Разве в ящике дело? А зима придет, дорога нечищеная. Будем в снегах сидеть от всего белого света отрезанные, волков слушать? А, не дай Бог, кому занеможется? Старик нехотя согласился: — Так-то оно так.    Замолчал надолго. Бабка забылась было в зыбком сне, привиделись ей люди деревенские. Много людей. Еще те, что до войны в деревне проживали.

Будто пришли они проводить стариков Коровиных в дальний путь. Кто-то приладился завязывать калитку белым полотенцем, как делают когда выносят со двора покойника. — Бабка, — вырвал ее из забытья голос старика. – Ты ба напослед истопила печку русскую, хошь тёпло на улке, да где еще приведется березовым духом подышать?! — Тьфу ты, чёрт старый, испужал насмерть! Я было задремала.    Ей все еще бластился странный сон: «К худу или к добру? — рассуждала сама с собой. – Ровно покойников провожали! Да и те, кто приснился, наверняка, сами уж покойники.

Однако должно быть, погода переменится: все косточки ноют к ненастью». — Говорю, истопила ба на послед печку. Не слышишь? – опять подал голос дед. — Ох, какой ты догадливай! Ужо с вечера дрова лежат, только спичку поднеси. Не видал ли чо ли, что квашонку с вечера наладила? Ишшо и хлеб испеку. Дорога дальняя, да и на новом месте, небось, пригодится. Хто нас там караваем встречать станет?  

 Старуха встала, кряхтя, на ощупь прошлепала голыми ступнями в куть, чиркнула спичкой, засветила керосиновую лампу. Откинула с деревянной лохани полотенце, довольно выдохнула: — Христос с ей, квашонка хорошо поднимается.    Принялась деревянным весёлком подбивать тесто. По дому разлился приятный кисловато-сладкий дух. Старик с умиротворением слушал шлепки квашни о стенки посудины. Этот звук, знакомый с раннего детства, почему-то успокоил, вселил надежду, наконец, и его одолела сладкая дрема. Бабка еще пару раз вставала, возилась с квашней.

Дед лежал тихо, не ворочался.  Старуха больше не сомкнула глаз. Едва забрезжил рассвет, поднялась, затопила печь. Выкатала две булки, поставила на расстойку. Когда в печи прогорели дрова, сдвинула раскаленные угли с пода в сторону, прикрыла заслонку. В домике сделалось невыносимо жарко, но раскрывать окна нельзя: хлеб осядет, выпечка будет тяжелой.    Заерзал на кровати дед, подал сонный голос: — Вот она где благодать: кажную косточку разморило! Поднялся, вышел на улицу. Бабка между тем вымела нагоревшую золу с пода печной метлой и со словами: «Хосподи, благослови!» — усадила деревянной лопатой булки, вновь прикрыла заслонку, и только теперь распахнула створку низенького оконца.

Утренняя свежесть обдала раскрасневшееся лицо, легкий ветерок чуть пошевелил седые прядки, выбившиеся из-под платка. Старуха присела тут же в кути на скамью, ссутулилась, вольно свесив скрещенные руки между колен: «Вот и пришла пора нам с тобой расставаться, матушка-печка, кормилица, утешница, врачевательница. Ништо так не жалко как тебя, родимая! — По щеке ее скатилась крупная как горошина слеза: «Скольких ты накормила, обогрела, скольких выпестовала!»

Старухе ясно припомнилось, как родила она своего заскрёбыша Вовку семимесячным в бане. Свекровь-покойница не горю-нилась, завернула дитя в чистую лопатину, всунула сверток в рукав телогрейки, телогрейку положила ближе к трубе на лежанке русской печи. Сама пеленала и кормила из соски красный комочек. Обихаживала, присыпала, обмывала прямо на печи. Сама и печь топила так, чтобы  не жарко и не холодно было на лежанке. Два месяца билась над младенцем.

Тот и звука не издавал, едва ворочался с зажмуренными глазками в ее руках. По красному личику, будто манная крупка рассыпана, темя как  прелая морковь сморщенное. Ручки-ножки как спичечки. Роженица не верила, что оклемается дитя. С утра сцеживала из распертых грудей молоко и отправлялась на полевые работы.  В обед сцеживала, вечером. Этим молоком и кормила бабка младенца.  Время шло своим чередом, и однажды утром с печи раздался громкий рёв.

Свекровь всплеснула руками: «Вовка родился!» С тех пор новорожденный переселился с печи в горницу и начал набирать вес и хорошеть с каждым днем на  радость бабке, на счастье родителям.    Сладким хлебным духом наполнился домик. Старуха спохватилась, открыла заслонку, тут же прикрыла вновь. Стукнула в сенцах дверка, зашел старик: — На всю округу хлебным духом пахнет, пущай напослед надышится деревня. Как знать, а можа, еще вернется сюда жизнь.

— Жди с моря погоды, — откликнулась бабка. — Да-а-а, — неопределенно поддакнул старик, — пойду еще раз проверю, все ли захватил? Вовка обещал с утра ли с обеда подскочить? — Обещал с самого утра. Да хто его знает, как получится. Ты далёко-то не убирайся, скоро хлеба подойдут, чаевничать сядем. Ох, последний  раз в родном углу-у-у, — вдруг запричитывала бабка. Дед скорым шагом выскочил за порог, тут не то, чтобы старуху утешить, кабы самому  слезу не пустить.  

 Бабка кое-как успокоилась, промокнула передником набежавшие слезы. Постелила на скамью, где только что сидела, вафельное полотенце, вытащила булки из печи, поставила на него, сбрызнула водой, накрыла сверху другим полотенцем. На загнетке тихо посвистывал в носик давно вскипевший чайник. Рядом заварочный чайничек прел, издавал пряный аромат мяты и лесной ягоды.  Хозяйка достала из шкафчика, устроенного в углу между смежных стенок, пару железных кружек, баночку с сахаром, алюминиевую ложку.

Потопталась у стола, выглянула в оконце. В деревне стояла мертвая тишина: не мыкнет корова, не прокричит петух, не заскрипит колодезный журавль – непременные атрибуты деревенской жизни.  Лишь кузнечики надрывались в росной траве под окошком, да воробьи чулюкали под стрехой.  

 Проверила хлеб, отмяк, в самый раз почаевничать. Дед все не шел. Бабка отворила двери, крикнула в сени: — Дед, идем завтракать! Старик не отозвался. «Совсем глухой стал», — подумала старуха. Распахнула сенную дверь, крикнула в улицу: — Петро, идем чай пить! Опять тишина. Бабка нацепила на ноги опорки, пошла по двору. — От горе-то ишшо, — ворчала на ходу, — где его черти носят? Старик, как ни в чем ни бывало, сидел под навесом. Перед ним на  приземистой чурке, поставленной на попа, лежал аккуратный округлый узелок из старой клетчатой тряпки.

— Ну, ты чего, кличу тебя, кличу, не отзываешься. — Не слыхал, стало быть. Вот собрал тут свой струмент, глядел, не забыл ли чего. — Чай вскипел, и хлеб испекся, пошли, посидим на дорожку. Старики гуськом двинулись к дому.    Молчали,  пили обжигающий сладкий чай, с теплым ароматным хлебом. После дед, поблагодарив супругу, как-то быстро бочком опять удалился из дома. Бабка вымыла кружки, опрокинула вверх дном на столе. Опять села в кути на лавку. Не сиделось.

Подумала: «Дед больно томнует, пойти поглядеть, куды он опеть убрался». Нашла супруга все под тем же навесом. На этот раз дед развязал узелок. В центре тряпки стоял небольшой по объему закопченный чугунок с отколотым в форме острого треугольника краем. Вокруг него на чурке разложены: шило, клубок дратвы, кусочек гудрона, небольшой нож со скошенным краем лезвия, молоточек, банка с сапожными гвоздями и металлическая лапка для ремонта обуви. Бабка удивилась: — А чугунок-то тебе на что? — Я в его как в шикатулку все укладу. А на новом месте он у меня памятью будет о родном камельке. — Вот еще придумал, — ухмыльнулась старуха. Дед старался бодриться, шутить как обычно:

— Ты его у меня еще просить станешь. — Я его давно выбросила, и думать забыла, — отмахнулась старуха. – Пошли лучше в дом,  скоро Володька приедет, вон уж солнце высоко встало. Ишшо постели скрутить надоть.    Вскоре к домику подъехали две машины. На грузовой был чужой мужчина, сын на своих «Жигулях». Вдвоем они быстро начали выносить и сбрасывать в кузов грузовой машины немудреный стариковский скарб. Бабка суетилась под ногами, дед метался из ограды в дом, под навес, подавал узлы и коробки, ящики. Сын Владимир то и дело ворошил поклажу, вытаскивал какую либо вещичку, спрашивал с раздражением:

— Мать, а это тебе к чему? Давай выбросим! Старушка покорно соглашалась с сыном, хотя в душе ей было жалко всякой безделушки. Старик сам бережно принес и подал сыну прялку. Тот высказал: — Ма, а прялка-то тебе к чему? Вы что там овец собрались держать? Бабка окончательно скисла, но тут возвысил голос глава семейства, молчавший до этого: — А ты, сын, никак богат стал не в меру

? Мы энто добро на свою копейку  на-живали. Что мать велит, то и складывай, ишь, разметался! Можа, и нас посе-редь дороги выбросишь, старые, мол, никчёмные?! Бабка Татьяна, век прожившая с благоверным, как никто знала его норов. Был он в общем человеком покладистым, «смирёным», пока не задели за живое. Стараясь сгладить гнев мужа, она лебезила перед сыном: — Овечек, может, и не будем держать. А ну как шерстки кто-нибудь принесет, глядишь, спряду и свяжу, ведь не в горшок еще кашляю. Мало я вашим дитёнкам повязала?

— Во-во! Имя только готовенькое подавай, на это они мастаки! – горячился старик.    Мать поджала губы, тайком махнула сыну, молчи, мол. Владимир с водителем переглянулись понимающе, но отцу Владимир перечить не посмел. Когда все вещи были сгружены в кузов, дед опять скорым шагом удалился под навес. Сын с нетерпением окликнул мать: — Ма, ну скоро вы? Куда отец убежал, зови, да поехали, долгие сборы —  тяжкие проводы.  Бабка посеменила под навес. Дед суетился возле узелка, в который раз перебирая его содержимое. Руки его тряслись, взгляд блуждал с предмета на предмет.

— Поедем ли чо ли, дедушка?! Володька шумит, торопится. Пойдем, ишшо с домом простимся. Вдвоем зашли в домик, огляделись на разоренные углы, не сговариваясь присели на лавке у печи. Чуть сипел на шестке остывающий чайник. Обочь к нему сиротинкой прижался заварочный.  Бабка спохватилась: — Ой, чайники-то забыла, старая! — Оставь их, Таня, — как в молодости назвал старик бабку по имени. – Пущай тут свой век доживают. Опять же парой. По одному и головешки не горят… Вышли на крыльцо, бабка замешкалась: — А замок-то на двери накидывать ли чо ли? Старик сплюнул в сторону:

— Век без замка прожили, Господь хранил, а теперь-то он  к чему?! Может, зайдет кто переночевать, лежанка теплая и чай на плите.    Провожать стариков никто не пришел, как привиделось бабке во сне.  Не осталось в деревне ни одного жилого дома, ни жителя.    Сын протянул руку к отцовскому узелку, тот отвел ее, не доверил сыну свое сокровище. В руках у матери тоже оказался небольшой узелок – увязала хлеб в полотенца. Уселись рядышком на заднем сидении. Так и ехали до места с узелками. Молчали, сил говорить не было. Горький комок стоял в горле. Владимир несколько раз оборачивался на родителей, видел: тяжело старикам, и чувство вины не отпускало, хоть ненароком, но обидел их.

Покаяться? Как бы хуже не сделать, вон почернели с лица, осунулись враз. Все же решился завести разговор: — Огород там у вас большой. Мы с Валентиной по весне все картошкой засадили, чтобы землю не запускать. Там по краю распихала она несколько корней капусты да помидоров. Потом сами распорядитесь, что куда сажать. Банька есть. Ты же, отец, видел. Заживете как белые люди. — Аха, заживем! – как-то неопределенно откликнулся отец.    На место прибыли за полдень. Водитель торопился. Спешно стаскали все с машины, покидали абы как, что в доме, что в сарае или на дворе. Владимир вздохнул облегченно:

— Ну, вот, лиха беда начало. Вы тут пока осмотритесь, что к чему, я еще в одно место крутанусь, и поедем ко мне, там Валентина с обедом заждалась.    Старуха медленно с интересом стала рассматривать новое жилище. Дед по-шел обследовать усадьбу.    В большом добротном доме устроено все было не по-крестьянски. Не было в углу русской печи, вдоль больших светлых окон отсутствовали скамьи. Четырехугольная печка была выложена в проеме между двумя смежными комнатами. От нее тянулись круглые трубы по периметру всего помещения. «Паровое отопление» — догадалась новая хозяйка. В кухне небольшой обеденный столик, две кружки, две ложки на столешнице.

Газовая плита, на ней чайник и сковорода. Видимо, Валентина позаботилась. Рядом бачок  с водой, ковшик поверх крышки. Неуверенно заглянула в другие комнаты, и там все было устроено как нельзя лучше для первого времени: в зале старенький, но чистый диван, в спальне две кровати застланные матрацами. Бабка Татьяна поспешила во двор порадовать мужа, мол, зря сердились на детей, вот как все они устроили. Супруга на дворе не оказалось. Она пошла в сторону стаек и, должно быть, огорода на задах. Дед копошился там. Бабка окликнула негромко: — Петро, ты кого тут уже хозяйничаешь? Наша ли земля? — Наша, наша. Я ж когда ездил, усё осмотрел. Не кота ведь в мешке покупали. 

Ты вот что, хозяйка, не на какой званый обед я не пойду, надоть своим домом обживаться. Хлебушек у нас есть, свари-ка картошек в мундире. Молоденькая, в присыпку с солью, какие еще разносолы желать?! Бабка в недоумении развела руками: — Иде я тебе ее возьму? — Вон возле кадушки с водой лежат, нам с тобой хватит. Копнул два куста, чай не июль месяц, август уж на исходе. Попробуем, что за картошка в энтих местах растет.    Бабка, намыв клубни, покорно потопала в дом. Однако несколько времени спустя окликнула мужа: — Дед, иди на совет.    Оказалось, что в этой неразберихе сгруженных вещей баба Таня не смогла найти не только кастрюлю, но и остальную кухонную утварь, продукты.

— Бежи в магазин, Вовка по путе показывал домов через пять-шесть сельмаг стоит, купи солюшки, сахару, а я тут сам без тебя похозяйничаю.    Вскоре бабка вернулась домой, прижимая продукты к груди. На газовой плите весело попыхивал чугунок, накрытый крышкой от бачка, выпускал пар в треугольную дырку. На второй конфорке гремел чайник с заваренными  ветками смородины. Обед получился знатный и веселый. Старик шутил, хвалил огород и свежую картошку: — Я ж тебе говорил, что чугунок пригодится на новом месте. Только смотри,  разберешь все вещи, я его обратно заберу под шикатулку. Бабка смеялась довольная: — А посмотри, как в доме светло, как просторно!

Эдак мы с тобой никогда не живали. — Куда там! Теперь будем по отдельным кабинетам друг от дружки прятаться.    Зашел сын: — О-о-о! Я смотрю, вы тут уже обжились? Перекусили с дорожки. Собирайтесь теперь на обед. — Да я бы, сынок, не против и сношку отблагодарить за одним, отец чегой-то не хочет. — Да ты что, батя? Валентина там старалась: стол ломится. Мы и друзей пригласили. Водителя с женой, что ваше добро перевозил. — Сказал, не пойду никуда, отдохну с дороги и за дело возьмусь, вон работы непочатый край. Опять же, вещи на ограде побросали.

   Владимир хотел было убедить отца, что после обеда придут с сыновьями и все разберут, но глянув в его суровые глаза, прикусил язык. — Бабку забирай, если хошь, пущай привыкает, с местным населением знако-мится.    Всю жизнь занятые крестьянским трудом старики и здесь нашли себе занятие. Прибрали все во дворе и в сарае. Подошло время убирать огород. Выкопали и засыпали на зиму картошку. Старик принялся чинить стайку: планировали на лето взять бычка, курочек-несушек. В работе забывались. Лишь по ночам в бессонные стариковские ночи приходила тоска по родине, по землякам, рядом с которыми прошла жизнь.

Многое на новом месте радовало новоселов, многое удручало. Райцентр, магазин, больница  и железная дорога рядом – хорошо. Дом и двор хороший, но нет русской печи – плохо. Люди чужие, перекинуться словом не с кем. А хуже всего, что тут в болотистом низменном месте, поросшем сплошь камышами и рогозом, колодезная вода служит лишь для хозяйственных нужд. Пить и готовить из нее невозможно, и для стирки она не годится – мыло сворачивается кожурой от солей жесткости. Вот и приходится на день выставлять на дорогу всевозможные емкости под питьевую воду. Развозят ее с утра на тракторе с бочкой.

— Тьфу! — чертыхается дед, — Это же какой враг народа тут землю под житье облюбовал? Наступила ненастная осень, пуще прежнего пригорюнились старики: солончаковую почву развезло – шагу ступить невозможно. Пришлось деду мастерить два ботога. Бабка и так на ноги жалуется, не дай Бог растянется. Зимой старик занялся починкой обуви. Доставал свою «шикатулку» раскладывал инструменты, и, насвистывая себе под нос незатейливую песенку, резал кожу на заплатки, гудронил дратву. Прослышав о мастере, бабы понесли со всей округи, кто башмаки починить, кто валенки подшить.

Любимое дело радовало и приносило небольшой прибыток. Денег дед Петр за работу не брал. Кто яиц принесет, кто маслица. Появились новые знакомцы, жить стало веселее. Но на новом месте старик прожил недолго.  Лет через пять осенью слег с ин-сультом. На «скорой» отвезли в районную больницу. Мало-мало оклемавшись, начал проситься домой. «Вам предписан постельный режим», — сказала строгая молодая докторша. Дед дождался сон-часа, тихо встал с кровати, подтаскивая ногу, спустился по лестнице на первый этаж. Потом выбрался на крыльцо и, как был в больничных тапочках и пижаме, притопал в дом старшей дочери. От новой госпитализации наотрез отказался.

Привезли домой, понемногу восстанавливал силы. Пережил зиму. Весной случился новый удар. На этот раз старик уже не поднялся. С трудом ворочал непослушным языком, всю левую половину  туловища разбил паралич.    Как-то утром совершенно внятно, членораздельно  он позвал жену, опять назвав по имени: — Таня, посиди со мной. Бабка, видя добрую перемену в муже, поспешила к кровати. — Что нужно, мой дорогой? Чаю с молочком, как ты любишь? —  Ничего не надо. Посиди рядом. Мне сегодня так хорошо – на душе светло. Сон привиделся: побывал ить я дома. — Да что ты? – не наигранно всплеснула руками бабка. – Ну, и как он там, до-мик-то наш стоит?

— Стоит! Захожу я в открытую дверь (мы жа с тобой ее не заперли, помнишь?) — Помню, родимый, как не помнить. Глаза супруга горели неестественным блеском. Казалось, он витает там в своем видении. — В дому так-то тепло от русской печи, с окошек свет лучами брызжет, растекается по полу, а на подоконниках еранки цветут – алые, белые, помнишь, какие ты сажала? У бабки непрошеная слеза покатилась по щеке: — Как не помнить! — Хорошо там! – произнес старик последние слова и надолго замолк. Все глядел в потолок теперь уже незрячим взглядом. Бабка боялась шевельнуться, спугнуть приближающуюся тайну небытия. Чуть притронулась к здоровой руке покоящейся вдоль тела. Он поймал ее запястье, слабо сжал в своей ладони, повторил: — Хорошо там! Я останусь, и ты приходи потом…

   Схоронили Петра Коровина на чужбине. Год у старухи пролетел в тоске и хлопотах: трудновато одной на хозяйстве.    Поминки на год сноха Валентина предложила отвести в своем доме: «Тебе хлопот меньше, и мне в своей кухне сподручнее». Бабка Татьяна согласилась. Собрались старики, старухи – новые знакомцы, соседи. Тихо помянули мастера добрым словом, разбрелись по домам. Наладилась домой и бабка. Прошла полдороги, спохватилась, что оставила у сына свой ботажок. Хотела вернуться, да махнула рукой: «Если на глаза попадется, завтра Володька сам завезет». Войдя во двор, протопала прямиком к сараю, выбрать палку для опоры, да пойти курочкам корм задать.

Зашла, огляделась в полумраке, пошарила по полке, и тут ей на глаза попался чугунок – дедова «шикатулка». После того, как мужа парализовало, она сама же вынесла чугун, поставила на полку и забыла. Бережно сняла теперь, прижала к груди, и, забыв, зачем приходила, шаркающей походкой направилась в дом. Поставив чугунок на стол, дала волю слезам: — Ой, да кормилец ты мой, ненаглядный. Ой, да защитник ты мой, батюшка! Зачем ты покинул меня так рано? Корявыми ладонями оглаживала покатые бока посудины. Вот за этим занятием и застал бабку забежавший внук (отец костыль велел вернуть). Кирюшка постоял в дверях, не решаясь окликнуть бабушку, и припустил обратно домой.

Забежал в комнату и с порога выпалил: — Мам, пап, там, кажись, наша баба Таня умом тронулась: сидит с чугунком разговаривает, еще и по бокам его гладит. Владимир сорвался с места. Валентина крикнула вслед: — Не садись за руль выпивши! — Я на своих двоих, — отозвался Владимир. Запыхался пока добежал до материного дома. Мать, как ни в чем не бывало, сидела у сарая на бревнышке, чистила песком чугунок. — Мам, ты как? – выпалил сын. — А что стряслось? Чего ты так запалился? Владимир не нашелся, что ответить, на глаза ему попался повешенный сыном на угол бани костыль.

Он подхватил его: — Вот, ты своего «коня» забыла. — Вот хорошо, — вполне разумно отозвалась бабка – Я уже возвращаться, было, думала. Сын облегченно вздохнул, присел рядом: — Мам,  к чему тебе этот чугунок, вон край отколот? — Отец его с дому привез как память, инструмент свой в нем хранил. А я садинку в его посажу. — Хочешь, я тебе новый что ли куплю? Мать горестно вздохнула: — Эх, сынок, эдак и вместо отца деда принять можно, да разве ж он его заменит? — Заменить, конечно, не заменит, но вдвоем все ж веселее было бы. Ты же к нам не идешь жить. Может тебе и правда, какого старичка принять?

— Вот спасибо, сынок, надоумил! Только не любитель я  чужие портки стирать. Муж — другое дело,  родной. Век с им прожит, а чужого мне не надоть.    Утром бабу Таню пришла навестить сноха. Свекровь пригласила попить чаю. Валентина торопилась на работу, перебросились парой слов. Уходя, невольно заглянула в окно из ограды, увидела на подоконнике начищенный чугунок, а в нем черенок цветущей герани. Своего старика баба Таня пережила на десяток лет. Как-то дальний родственник согласился взять ее с собой на родину. Дорогой старая женщина с нетерпением расспрашивала его о деревне, что от нее осталось, что слышно о земляках.

— Поди, трубы от печей остались? — Что ты, баба Таня? Ничего не осталось! Сама скоро убедишься. За разговорами доехали необычно быстро. Дорога свернула резко направо. Баба Таня оживилась: — Никак, наш поворот? — Наш! Узнала? — Узнать не узнала, думаю, пора бы уж, а ты тут и вывернул, да больно круто, знать, наша сторонушка. Отравеневший некогда высокий большак осел, расползся до кюветов. Заросли молодым березняком бывшие пахотными поля. 

  — Твоя правда, Валерка, не узнать родных мест. Весь наш ягодник березами зарос. А покосы? — То же и с покосами. Который раз ничего нет: ни травы, ни грибов, ни ягод. А смородина лесная, тётка, совсем исчезла. Кустика не найдешь!    Впереди следования расстелилась просторная зеленая урёма из крапивы, лебеды и конопли. Бабка Татьяна от нетерпения вытягивала шею. Вдруг взгляд ее выцепил два высоченных тополя. — Останови-ка, сынок. Земляк засмеялся: — Что-то учуяла, баба Таня?  

 Бабка выбралась из машины, оглядела все внимательно из-под руки, опять остановилась взглядом на тополях. Один из них почти засох, следы гари видны были высоко по стволу. Другой снизу тоже был обгорелый без веток, но крона его жила, тянулась к солнцу вопреки времени и обстоятельствам. — Это усадьба Радченковых, вот с этой вехи и начнем, поехали дальше.  

 Валерий ехал медленно, бабка Таня теперь безошибочно по буграм назвала каждый участок. Отыскала и свою усадьбу. Здесь она снова попросила остановиться. Сладко и больно заныло под ложечкой. В царстве крапивы чудом сохранился иссохший куст акации, что рос под самым окном. Лишь одна живая веточка-рука, принарядившись ярко-желтыми цветами, махала каждому встречному, приветствовала из небытия. А может, искала приземистый белый домик с покосившимися окошками: «Где ж ты, родной?»

— Вот тебе и герани на окне! — чуть пролепетала старушка. — Ты чего там бормочешь, бабка Таня? — Так это я! Сама с собой разговариваю. Поехали на погост, сынок, там, наверное, больше «жизни»: всяк над своим бугорком подписан, никто не сбежал…  

Ирина Андреевна Катова