Чужая деревня

Со странным чувством отрешённости вглядывался в пыльное окно рейсового автобуса не старый ещё человек приметной наружности. Крупная костистая голова, притопленная в необъятные плечи, идущая ото лба вверх загорелая плешь, замаскированная линялой сединой, пропущенной через редкую расчёску. Выступающие скулы, восточный прищур глаз с рыхлыми морщинами на нижних  припухших веках выдавали в нём жителя здешних мест

. Однако внимательному взгляду заметно и то, что с его внешним обликом не вязалась верхняя одежда добротного пошива из броской недешевой ткани. Она была вызывающе нарядной, чуждой в этой среде, отчего пассажиры пыльного автобуса, недоумевая, вскользь приглядывались к незнакомцу. По всем статьям он был несомненно свой, однако добротный  прикид  больше соответствовал начальственному лимузину, но не этой простецкой колымаге, курсирующей от села к селу.          

    – Ваня!  Смотрю и глазам своим не верю! – с этими словами на свободное сиденье рядом плюхнулся невзрачный мужичонка с лицом усохшего гриба. Наткнувшись на строгий взгляд, осекся, виновато поправился:     – Кхе, кхе. Поистёрлась память, язви её в душу. Иван Михайлович, какими ветрами в родные края?   

  –  Надумал вот приехать. Как это нынче говорят: ностальгия.  Что ни сон, деревню вижу. Проснусь и понимаю: ни одной родной души. Никто не ждёт. А ноги в дорогу просятся.     – Так уж и никто? – недоверчиво протянул мужичонка. – Места родные, природа…  

  – Сколько едем, жду, когда потеплеет внутри. Шутка ли, столько лет спустя вернулся блудный сын. Однако душа и природа не находят консенсус, будто не со мной все это происходит.      Иван Михайлович задумчиво побарабанил пальцами по стеклу, вспоминая что-то. Его лицо озарилось внутренним светом, сквозь лучистые морщинки проявилось мальчишеское лицо.    

   – Бывало, едешь после учёбы домой на выходные, каждый кустик глазами обласкаешь, по всем перелескам мысленно пробежишься. Тут землянику собирал, там на пчёл диких набрёл и потом пугал младшую сестрёнку чужим опухшим лицом.  

  – Так-то оно так, – сказал неопределённо мужичок. – Мне и по сей день волнительно. Я здесь почти неотлучно. Вот душа и не стынет. Любовь, доложу я тебе, скоропортящийся продукт…      – Думается,  ты прав, Коляха. Надо как-то обсудить это дело.  

   – И поставить на повестку дня, – поддел Коляха. – Ты никак подзабыл язык своего детства, дружок? – Собрания, совещания, планёрки – поневоле забудешь. Ты уж не взыщи,– отозвался Иван Михайлович. – Дай побыть наедине с собой. Разобраться что к чему. Успеем еще поговорить. Не за горячими угольями приехал, в отпуске я.  

  Вглядываясь в памятные места, Иван Михайлович думал о том, что крадучись, незаметно, возраст осени нагрянул. Какая богатая шевелюра по модости была, однако облетел волос, как листва, прихваченная морозом. Хорошо хоть память не подкачала. Коляху сразу признал – по ушам вислым, конопушкам, которые уже не рыжие, как в детстве, а цвета старой меди. Поистине, хочешь узнать свой возраст, встреть товарища по детским забавам. Это самое честное зеркало, которое не врет.    

  Поизносился его детский друган. Впрочем, и сам не первой свежести, хотя душа по-прежнему азартно бьет копытом. «С меньшим азартом, – беззвучно шепчет он себе, не отрывая взгляда от мелькающих за окном знакомых картин. –Раньше желаний хоть отбавляй, а возможности стреножены. Теперь возможности не в пример прежним, зато желаний все меньше. Скоротечна человеческая жизнь».  

  А природе хоть бы что! Те же луга, сопки, буераки – немые свидетели текущих лет. Все также травы зелены, птицы данную от рождения песню неизменно поют. Немигающим голубым взором смотрят в такую же голубую небесную высь прозрачные озёра. Разве что речки, одурев от скуки ровного течения, после ливней бросаются терзать ослабевшие берега, спрямляют кривуны и перепахивают песчаные отмели. Привычно пугают лесную живность летние грозы. Однажды написанный природный сценарий исполняется своим чередом, не имея возможности отстать, забежать вперёд или остановиться.  

   Меняя свой внешний облик, природа позволяет себе единственно весной одеться в сочно зеленый  сарафан, летом сменить его на цветастое платье лугов  и перелесков с гроздьями ягод, которые похожи на приколотые броши. Природное одеяние осени так живо напоминает гардероб женщин преклонного возраста, что приходится удивляться: спокойные, умиротворённые тона, пурпур и золото торжественной старости. Изредка лишь встретишь яркие краски, еще раз подтверждающие неотъемлемое единение природы и человека.

Точно также в людской толпе мелькают иногда молодящиеся старушки, скрывающие за броскостью одежд свой истинный возраст. Как завершение природного ритуала – первая пороша, напоминающая робкую седину, которая с приходом человеческой зимы густеет, отливая белизною сугробов. К счастью, снега не вечны  и круг вращения с однажды заданной скоростью, меняя времена года, продолжает свой бег в бесконечность.  

  Еще там, на автостанции, он был удивлён изменениями – новым зданием, свежим палисадником, удобным залом ожидания. Планируя свою поездку, представлял себе дородную кассиршу, которая, казалось, знала всех и могла поддержать любой разговор. Она смолила крепкие сигареты и зорко следила за тем, чтобы другие не отваживались курить. В ожидании рейса можно посидеть на чемоданах, а за неимением – бесцельно побродить у крыльца, убивая время. Он понимал, что жизнь не стоит на месте и все же чувствовал себя чуточку обманутым, ожидая увидеть привычное, связанное с давними событиями, до боли знакомое и родное.    

Как посягательство на память прошлого Иван Михайлович воспринял отсутствие трёх старых раскидистых тополей в ограде автостанции. Под их нависшей кроной  даже в самый знойный день было прохладно  и чуть сумеречно. Тут же былт вросшие в землю несколько облезлых скамеек, оставшихся от прежних хозяев, которые любили на свежем воздухе пошвыркать чаёк  в летнюю пору. Потом они куда-то уехали, в пустующем доме временно расположилась автостанция. Для этих целей домишко мало приспособлен, однако невзыскательный деревенский люд и этому рад – всё же крыша над головой.    

Поодаль от скамеек  на нижней тополиной ветке, помнится, висела птичья кормушка с побелевшими от помёта перекладинами. Она никогда не пустовала. В ожидании рейсовых автобусов пассажиры спешили заморить червячка, зная по себе, что шоссейная дорога не любит голодных. Остатки кочевой трапезы естественным образом перепадали драчливым ворьбьям, отяжелевшим от обильного повседневного угощения.    

         Эта черта русских, особенно сибиряков, не ограничивать себя в еде всегда забавляла Ивана Михайловича. Не успеют сесть в вагон, уже разворачивают авоськи с провизией, хотя, отправляясь к поезду, уже смели со стола все, что было выставлено. Или, добираясь самолётом, едва защелкнут себя привязным ремнем и глотая слюни,  рыщут голодным взором по проходу самолёта: не несут ли угощение?  

  Вот и сейчас за спиной Иван Михайлович слышит шелест бумаги, чует аппетитные запахи, вызывающие спазмы желудка. Иронизирует над собой, понимая, что не так уж далеко ушел от земляков, хотя столько лет тёрся боком о цивилизованный быт большого города. Как говорится, если отскрести обретённую позолоту, поменять шевиот на кирзу, а фирменные ботинки на сапоги, то и не отличишь его от этих людей, у которых одинаковые с ним корни, не поддающиеся корчеванию.  

  Чем ближе подъезжал Иван Михайлович к родной деревне, тем ощутимее овладевало беспокойство. Он так давно здесь не был, почти никого не знает. Во всём автобусе только один Коляха из прежней его жизни, остальных пытался угадывать по лицам, понимая тщетность своего занятия. Фамилии земляков ещё помнил, а внешность не всегда отчётливо.

Он ехал сюда, чтобы влить в себя новую порцию привязанности к отеческим местам и не случилось бы так, что на самом деле может потерять даже то, что согревало сердце все эти годы. Эта мысль сквозняком окатила его и отступила: из-за поворота показались знакомая с детства улица.    

Чтобы никого не обременять, Иван Михайлович заранее списался с местным начальством,  объяснил кто он такой и какова причина приезда. В полученном ответе сквозил неподдельный интерес. Причиной, по всей видимости, была его сегодняшняя немалая должность в одном из министерств, имеющих отношение к сельскому хозяйству. Он, выходец из бедствующей деревни, не может быть безучастным к её проблемам.

Может, от себя что пожертвует. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Эта простая деревенская психология ему была близка и понятна, потому ничуть не тяготила.     В самом деле почему не помочь, если такая возможность имеется. Ведь ему перепало больше, чем другим. И как не называй это – стечением обстоятельств, обыкновенным везением, баловством судьбы – всё равно многие будут считать себя незаслуженно обойдёнными. Они привыкли замечать исключительно свой труд, брать в расчёт свой пот и мозоли, чужие успехи своей души не греют.      

            Покинув автобус, Иван Михайлович безошибочно зашагал в сторону заезжки, приспособленной на случай нежданных гостей в здании совхозной столовой, разделённой на две половины. В той, что была просторнее, располагался обеденный зал и кухня. Комната для гостей имела две кровати, которые в данный момент были свободны, – так сообщалось в письме, полученном накануне отъезда. Во всех отношениях это было удобно: под одной крышей стол и кров.  

  Он  широко и решительно выкидывал вперёд затёкшие от поездки ноги. Упругие шаги несли его по шоссейной дороге, почти не изменившейся со времени детства. Видно было, что грейдер появляется от случая к случаю, блюдца выбоин сплошняком покрывали проезжую часть. Как это знакомо и привычно. Мало что изменилось вокруг, кроме  Лысой сопки, ставшей таковой после весеннего пала, поглотившего молодой белоствольный березняк без остатка. Видимо, уже не раз горела, если прижилось название.    

  Он вспомнил, как об этом писала много лет назад двоюродная сестра Наталья. Вскоре она откочевала вслед за сыном, увлечённая рассказами о культурной жизни областного центра. Года два жаловалась потом в письмах к Ивану, что та самая культура уже стоит поперёк горла, часто вкушать её нет никакой охоты. Напротив, душа просит тишины и спокойствия, чего в деревне хоть лопатой греби. Судя по обмельчавшему потоку писем, Наталья начала успокаиваться, смирилась со своей участью.

Относительно возвращения в деревню уже ни слова – лучше дважды сгореть, чем один раз переехать. На одну пенсию шибко не разбежишься. О подросших внучках Наталья старалась не заикаться, полагая, что Иван и без неё знает, что старики нужны малым деткам, пока нужны.      Не полагаясь на память, Иван Михайлович в крошечной записной книжке набросал нечто вроде плана на эту поездку, расставив предстоящие дела в той последовательности, какие чаще всего волновали его воображение.

Там значилось: пройтись по свежей кошенине, пробежаться босиком по речному галечнику на купальне возле нависшей берёзы. Накопать за огородами отборных дождевых червей и пару дней побродить с удочкой. Само собой ежедневно принимать речные ванны, так благотворно влияющие на здоровье. Потом желательно облазить прибрежные кусты и перелески в поисках грибов и ягод. Там, где он сейчас живёт, этого добра хоть завались. Но нет груздей и рыжиков, из которых получаются такие вкусные пироги, какими объедался в детстве. В солёном виде им вообще нет равных.  По существу ничего лишнего в списке не было, только испытанное в детстве, памятное, манящее.    

Первым делом обратился к Коляхе, мол, руки чешутся по литовке. Хочется упасть лицом в срезанную и подсохшую на солнце траву и дышать, дышать, пока не отпустит давняя тоска по сенокосу.     – Эк, хватанул, Иван Михайлович! Литовки давно заржавели, сено косим тракторным агрегатом. Сгребаем механическими граблями. Даже зароды не мечем, скручиваем сухую кошенину в рулоны, которые любой дождь не пробьет.  

  – Я так мечтал…, – растерянно проговорил Иван Михайлович. – Запах сена снился. Помнишь наш табор у реки. Жара, пауты и слепни, к вечеру ноги от напряжения едва несут. После ужина искупаешься и тотчас ныряешь в расстеленное в балагане сенцо вместо постели. Наутро снова как огурчик. Так чудесно пахнут снулые травы…  

  – Да не расстраивайся ты так! Счастье – это миг, оно не может быть продолжительным по времени. Как погляжу, живёшь представлениями детства, а жизнь ушагала далеко вперед. Пойдем-ка завтра утром на рыбалку. Сам уже не помню, когда удилище держал в руках.      Спозаранку, когда долина реки утопает в тумане, напоминающем разбавленное молоко, они, крадучись, спускались к набитой тропе, виляющей по краю заросшего кустами берега. Ещё вечером, приготовляя снасти, Коляха понизил голос, заговорщецки наклонился к уху Ивана Михайловича:     – Желательно, чтобы не увидела бабка Иваниха. Заметит, старая сова, и пиши пропало. Глазливая, её тут все остерегаются. Родит же земля таких людей. Тфу на неё.  

  Судя по обильной росе, день обещал быть ясным и жарким. Они раскатали бродни, в петли на голенищах пропустили поясные ремни, чтобы раструбы сапог не соскальзывали вниз и не позволяли влажным травам мочить штаны. Иван Михайлович то и дело останавливался, не в силах оторваться от чудного видения. Подсвеченным восходящим солнцем редеющий туман менял краски от нежно-розового до цвета истомлённого в русской печи молока. Коляха понимал состояние своего товарища и не торопил его, сам завороженный необычной картиной. Нечто подобное он видел бессчётное число раз, однако свежесть нового восприятия казалась не в пример обворожительнее.  

   Не умеющий молчать, он трындел за спиной.     – Вот ты скажи, получаю я почте уведомление, что мне причитается приз сам не знаю за что. Может за то, что я такой хороший. Не успел порадоваться за себя, узнаю, что и все соседи мои такую же бумагу получили. Цветную, лощёную, по всем видам дорогую. Как это понимать?  

  – Тут и понимать нечего. Кто откликнется, запишут в актив и будут без конца слать рекламу на свои товары. Хочу предостеречь: попросят данные паспорта – не вздумай дать. Оформят на твое имя кредит и будешь платить до конца жизни.     – Как же так!? Это не правильно! Не честно! – завозмущался Коляха, осуждающе качая головой.    

Пока шли до оговоренного места, Иван Михайлович слышал утихающий гневный шепот и думал, что был Коляха святая простота, таким и остался. Люди вроде его как    источник чистой воды, они нужны во все времена. Не будь рядом таким честняг и простофиль, самому легко разувериться в жизни. Поправив вещевой мешок за спиной, Иван Михайлович с особым наслаждением расправил плечи и удовлетворённо вздохнул: не только время меняет людей, но и люди меняют время. Они живут понятной им особой жизнью, как вбитый клин в основание чурки, разрывая крепчайшие волокна.  

  Внезапный шум из-под высокого берега заставил Ивана Михайловича вздрогнуть: мелькая среди верхушек ивняка, на речной простор правила серая кряква. За ней, ошалело хлопая крыльями, тянулся молодой выводок.  

  – Утка встала на крыло, значит, осень скоро, – заметил Иван Михайлович.     – Через пару месяцев Покров. Здешнее тепло перелетные птицы на своих крыльях унесут в чужие края, а нам взамен – снег да морозы. Пора бы привыкнуть, а не можется. Провожаем тёплые деньки по осени, как парень девушку на свидании – пора пойти в разные стороны, а душа не велит.     – Послушаешь тебя, стихи зачнёшь писать.  

  – Так я, того… мараю тетрадные страницы, – потупился Коляха. – Не решаюсь, правда, кому-то показать. Не сочиняю, будто с кем-то невидимым беседую. Не подумай чего, совершенно тверезый пишу.     Помолчали. Под ногами шуршала речная галька. За кустами проглядывал костлявый хребет заездка, третьего по счёту на их пути.  

  – Вот что значит не бывать на речке. Не ведаю, что творится. Лень, понимаешь, удочку взять, корчагу насторожить, – кипятился Коляха. – О себе только и думают, заразы!     – Что-то не слышу высокой поэтической нотки, – съязвил Иван Михайлович. – Пригвозди их к позорному столбу.     – В самый раз бы, другим способом, – отозвался Коляха. – Что деется с людьми, жадность заела.     Ещё вчера они условились порыбачить повыше алгачинского брода, где в любое время держалась крупная рыба. Местные избегали табориться здесь. Сырой кочкарник не позволял подъехать даже на одиночном мотоцикле, а бить ноги в такую даль охотников мало. Место и в самом деле приметное.

В глубокой водной струе под сенью нависших черёмух всегда держался хариус с синим отливом, прозванный синяком. Ниже по течению река раздвинула берега, образовав спокойный тихий плёс. К нему примыкает неприметный глубокий залив, напоминая о старом русле. Тут жировали краснобокие ленки и прожорливые речные разбойники таймени.   

Когда-то Ваня и Коляха здесь отводили душу. Не ахти какие рыбаки, однако без добычи домой не возвращались. Леска, скрученная в четыре швейные нитки, часто не выдерживала, на этом рыбалка заканчивалась до следующего раза. Сегодняшние снасти не в пример прежним. У Коляхи телескопическое удилище, прозрачная жилка неимоверной прочности. Иван Михайлович вынимает из заплечного мешка фирменное иноземное снаряжение, о котором в здешних местах и не слыхивали.

Глядя на всю эту рыбацкую роскошь, Коляха даже рот приоткрыл от удивления: сияющие позолотой катушки, искусственные рыбки, всевозможные блесны. Показывай все это деревенской братве за деньги и, считай, дорогу оправдал.     Не без волнения разворачивает Иван Михайлович снасти, прицеливаясь для первого заброса. Как-то раньше не приходило в голову, что речку, на которой он вырос, может постичь та же участь, что и многие другие водоёмы. Снастей каких только нет у удильщиков, зато рыбы всё меньше и меньше.  

   – От смеха рыба утонула, – шутит Коляха. –  Видит, несчастная, сколько на неё снаряжено всего. О расходах при жёнах лучше не заикаться. Иначе на обед вместо мяса можно получить те самые блесны. Только вряд ли это остановит рыбака.       Почмокал губами, сплевывая на червя.      – Слышь, Ваня, откуда повелось плевать на червей? Неужто они вкусней после этого? Особенно у курильщиков и выпивох. Странный мы народец, рыбаки… Лучше бы навоз не валили к речке. Удобрения подальше от водостоков держали. Последнее время мода новая пошла – электроудочки. Руки бы за это обрывать!      – Понамешано в человеке разного, – отозвался Иван Михайлович. – Иной у себя дома – милейшее существо,  но выбрался на природу – сущий душегуб! Как мёд и дёготь в одном сосуде.          

          Солнце клонится к закату, лица рыбаков все мрачнее: в сачке плещется несколько рыбёшек. Иван Михайлович приманки меняет по седьмому заходу, дно не раз обшарил, вполводы гоняет блесны. То лёгкий лепесток, что раненой бабочкой на поверхности бьется, волочит по водной струе – никакого толка. Будто вымерла рыба или утонула навеки. На обратном пути увидели на берегу седого, как лунь, но ещё шустрого деда. Не сговариваясь, поспешили е нему.  

  – Это же Ветрогон, трепло изрядное, но рыбак что надо! – узнает Коляха. – Сейчас провентилируем насчет рыбацкого фарту.     Ветрогон, перемещаясь вниз по течению, отрешённо сплавлял снасть.     – Ну, как рыбка сегодня есть?     – Куды ж ей, родной, деваться? – не оборачиваясь, сказал дед.     – Что-то улова не видать?!    

– Откуда же ей, паря, взяться. Из-за этих заездков обнищала река.     – Слышь, Ветрогон, а я нашему земляку про Иваниху толкую, мол, нехороший глаз, удачи запросто лишит.     – Водится нечисть за ней, только в дела речные не суется. У самой внуки протёрли штаны на берегу.     – Вот ты, Ветрогон, пожизненный рыбак. Как думаешь, с этими любителями заездков совсем никакого сладу?  

  – Так то оно так, но ежели разобраться, то типа того, что не знаешь с чего начинать и как закончить, – запридуривался дед. И тут же без перехода уже серьезным голосом: – Нету власти в селе. Те, кто власть, сами первые перекрывают речку. Ты, Ивашка, хоть издалека приехал, только не справить рыбацкого счастья. Уж извини, земляк! За всю деревню прошу прощения!     Ещё одна затушёванная строчка появилась в блокноте. На следующее утро Иван Михайлович наметил поход в лес. На взвозе покатой сопки, где торная дорога разделяет деревенский погост и густые березняки, он перевалит увал и окажется в своеобразной чаше. Очень памятное место. Ему было четыре года, когда мать впервые взяла с собой. Земляника в тот год уродилась небывалая. Особенно в траве, устилающей березняки.  

   Как сейчас помнит: крупные сочные ягоды клонят стебель к земле. Раздвинешь ручонками, они так и просятся в рот. Комаров столько, что от укусов лицо неузнаваемым стало. Зауросил он тогда и, размазывая слёзы, запросился домой. Матери жалко сыночка и от ягод не в силах оторваться. Вывела на опушку, указательным пальцем дом внизу под горой показала.      Натерпелся тогда. В спину подгоняет страх, за каждой кочкой чудится страшный волк. Давит в себе рыдания, голос проглотил – только бы не обнаружить себя. Без материной тёплой руки весь мир кажется чужим, враждебным. Бежит, что есть сил, боится споткнуться и упасть.    

Вдосталь налюбовавшись восходом, Иван Михайлович перебрёл речку и, не одевая кроссовок, решил босиком потрусить по галечнику. В детстве они взапуски бегали по каменистой отмели. Кожа на пятках что сыромятный ремень, ничего не ощущает. «Как это было возможно!? – удивляется. –  В ступню впивается решительно все, что лежит под ногами. Поистине всему своё время». Чертыхаясь, добирается до большого валуна, с облегчением обувается.

    Поднимаясь вверх по укатанной дороге, видит, как ветерок хлопает калиткой на ограде погоста. «Ждет меня усопшая родня, издалека, наверное, узрели», – думает Иван Михайлович, сворачивая к кладбищенской ограде. Он смутно помнит отца. Единственно отложилось в сознании – пустая штанина, подвязанная шпагатом ниже колена. Да еще голос густой, прокуренный.    

Ванюшка третий в семье. Отец уже прибаливал, сказывались фронтовые увечья, а натура жизнелюбая не могла с этим смириться. Похоже, напоследок вложил он в младшего сына всю свою неизрасходованную мощь и угас три года спустя.      Мать дождалась, когда старшие обзаведутся своими семьями, а он, Иван, закончит институт. Только после этого отправилась вслед за отцом, которого любила больше жизни. Очень крепко засела с того времени  простая и понятная мысль: пока родители живы, ты ещё дитя. Потеряв их, делаешь первый невозвратный шаг к старости.      Кладбище разрослось, хотя деревня заметно скукожилась.

«Вымирает», – печалится Иван Михайлович. Без труда находит последнее пристанище родителей. К своему немалому удивлению обнаруживает, трава прополота, на холмиках свежие искусственные цветы. «Сыновьям недосуг, а люди помнят», – горько думает он. Кладёт рядом букет полевых цветов – тех самые, какие любила мама.  

  … В лесу торжественно и тихо. Красными бусинами виднеется в траве костяника. Он помнит, как мать собирала её впрок, чтобы при необходимости сбить давление. Таблеток в медпункте хоть горстями ешь. Она им мало доверяла, полагаясь на знания зеленой аптеки, что передались от бабушки. На каждый чих имелась своя травка, собранная в нужный час. Даже зимой в бабушкиной комнате пахло летом – в сумраке шкафа припасено немало снадобий. 

    Земляника, судя по истекшим ягодам, уродилась. И сейчас, в столь позднюю пору, в густой траве томились бледно-розовые необычайно вкусные душистые ягоды. Иван Михайлович обратил внимание: земляника избегала скопления ландышей и венериных башмачков. В мире цветов, как и у людей, тоже свои предпочтения. С одними дружба навеки, с другими обитание поврозь.  

   Он сел на почерневший от времени пень и отдался во власть нахлынувших чувств. Редколесье на поляне в обрамлении изумрудных трав с цветными кляксами цветов завораживало, наполняя сердце умиротворением. Не хотелось двигаться, слова казались излишними, сам сбор ягод не нужным – он впал в совершенно удивительное состояние, которое можно назвать счастьем. Понимал, что эта сердечная нега скоротечна, неповторима, иллюзорна, её со временем невозможно повторить, оживить, сколько не напрягай память и душу.  

  Прилетели несколько сорок. Увидев неподвижного человека, заверещали на весь лес. «Слава Богу, что не одна, – очнулся от шума Иван Михайлович. – Знающие люди говорят, что одна сорока к предстоящей беде». Он вытянул затекшие ноги, кончиками пальцев ощутимо прошёлся по занемевшим мышцам, возвращая прежний ток крови. Солнце катилось вниз, просвечивая насквозь берёзовый лес. Стволы деревьев, словно побеленные свежей известью, девственно чисты и целомудренны. Ивану Михайловичу нестерпимо захотелось обнять берёзу, приникнуть всем телом, ощутить исходящую от неё природную силу. «Будто прощаюсь», – подумал невесело.  

  Не прошло и недели – пребывание в деревне стало тяготить Ивана Михайловича. Перед отъездом думалось, как же трудно будет отрываться от родных мест. Всё вышло с точностью наоборот, весь отпуск впереди, а он уже пресытился. Вечером позвонил жене.     – Ваня, что-то случилось? Голос у тебя такой, будто виноват в чём-то перед собой, – спросила она.    

– Сам не пойму, – признался Иван Михайлович. – Чувствую себя обманутым. Внешне всё то же, знакомое, близкое, а по ощущениям чужое. Может, вернуться домой?     – Поживи ещё. Надо переболеть этим.     Уже перед самым сном заглянул Коляха. Окинул взглядом комнату, прищурился:     – Манатки собираешь? Я же, грешным делом, думал – поживёшь ещё. Коли так, завтра нас ждёт банька. Новую жизнь начинать надо с чистой душой и телом.  

  – Вот тебе за тепло и внимание, – сказал Иван Михайлович, вручая другу детства объемный пакет с рыболовными снастями. – Мне теперь они ни к чему, а тебе память.     – Это ж целое состояние! – запротестовал Коляха. – Поди денег немалых стоит?     Прощаясь, проводил гостя до калитки.     – Знаешь, я ведь тоже хотел слинять из деревни. Годов мне уже под сороковник, а бес зудит на ухо: чем хуже других,  ищи лучшей доли. Даже профессию подходящую заимел – водитель троллейбуса. Почти год мыкался по чужим углам пока не понял, что чужую жизнь пытаюсь прожить. Если уезжать, то молодым. К примеру, как ты.  

   Короче, затосковал я. Поэтому хорошо тебя понимаю. Только разная у нас с тобой тоска. Одно дело бредить детством, совсем другое – потерять опору под ногами. Когда вернулся, глянул в ночное небо и обомлел: звезды по всему небосводу – лохматые, яркие, привычные. В городе – уличные фонари и суета.  

   Помолчал, раскуривая сигарету. Тлеющий огонёк тускло освещал кончики заскорузлых пальцев.       – Спешат, торопятся люди, сшибая друг друга, – продолжал Коляха. – Пытаются обогнать время. Ведь и мы с тобой немало шишек набили. А вечность ждёт. Как это звёздное небо. Жизнь человеческая скоротечна. Давно ли под столом ходил. Оглянешься, всё в прошлом. Посмотришь в зеркало, там все переживания, горести и даже выпитые бутылки видны. А звёзды как сияли молодо, так и продолжают молчаливый разговор о вечном.  

   Не спалось. Ему было удивительно, что за простецким видом Коляхи скрывается тонкая, чуткая душа. В самом деле, разное у них отношение к деревне. Со всей очевидностью понимает Иван Михайлович, не следовало раскачивать сердце как маятник. Деревня уже как отрезанный ломоть. Жизнь давно распорядилась таким образом, что возврата к старой коновязи ни при каких условиях быть не может.          

     Ему достаточно лишь воспоминаний об утраченном детстве, необходимых в любом возрасте как спасательный круг. Многое истлеет на костре времени – кроме впечатлений начальной жизни. «Завтра не спеша обойду всю деревню. Может, кого знакомого встречу» – с этой мыслью провалился в глубокий сон.  

  Со времени его отъезда деревня заметно изменилась. Она имела как бы два лица, напоминая о смешении разных времён. Старые казачьи рубленые топором избы с тесовыми воротами и вычурной резьбой наличников напоминали, что люди здесь строились на века. Между ними затесались брусовые дома на бетонном фундаменте, крытые шифером. Они напоминали инкубаторских цыплят, все одинаковые, начисто лишенные индивидуальности, будто у плотников изьяли из головы какую-то важную часть, отвечающую за ощущение красоты.

Иван Михайлович знал, что последний директор совхоза, человек деятельный и толковый тяготился этой серостью и мечтал украсить брусовые дома замечательной резьбой и прочей отделкой. Однако руки так и не дошли – в деревню явилась перестройка.    

В плотном ряду построек время от времени встречались проплешины с остатками старых фундаментов: люди, а вместе с ними дома меняли прописку. Иван Михайлович хоть и рано уехал из деревни, однако память сохранила немало историй об односельчанах. Вот пятистенок Юрки Дымова по прозвищу Ёствайнос. Когда-то на старой кобыле Маруське, запряженной допотопную телегу, он доставлял фляги с молоком от фермы до деревенской маслобойни. Всю дорогу распевал популярную тогда песню.           

     Ну, подружка верная,                  Тпру старушка древняя,                 Стань Маруська в стороне.                 Наши годы длинные,                 Мы друзья старинные,                 Ты  верна как прежде мне.

   Маруська в одночасье околела, Юрка пошел на курсы трактористов. Был он не худший работник и не лучший, но упертый. Если прижимали сроки, выкладывался по полной. Был он круглолиц, безобиден и прижимист. Дружбы людской сторонился, предпочитая в одиночку дегустировать брагу. Однажды так увлекся сенокосом, что совершенно забыл про заветную флягу, прижатую алюминиевым боком к банной печи.

Его жена, вытапливая баньку, не удосужилась заглянуть в укромное место. Она слишком хорошо знала о пристрастии мужа, но Юрка так умело перепрятывал флягу, что иной раз сам не сразу находил её.     

Сидит жёнка на полке, поддает жару. Грохот как из пушки, валятся кирпичи, брызги крутого кипятка орошают все вокруг. Стены, потолок и одежду слоем покрывает то, что со временем должно превратиться в брагу. Ошпаренная дородная женщина в чем мать родила едва не вынесла дверь на себе. На кухне в тазике, оберегая обожженные места, привела себя в порядок.     Юркина вина была так значительна, что за милую душу отскрёб баньку изнутри до состояния яичного желтка. Когда у жёнки на сердце отлегло, как-то за обедом предложила:  

  – А не поставить ли нам флягу посреди квартиры? Уже который год не могу допроситься освежить штукатурку…    

Поравнявшись со старым домом, памятным с детства, Иван Михайлович едва заметно кивает, словно здоровается. Здесь произошла любовная трагедия. Ревнивый муж, истязая жену, довёл её до самоубийства. Есть люди, прожившие длинную жизнь, но так и не понявшие: ничто так не укрепляет отношения в семье, как доверие и свобода.  

  Дом Верочкиных уже тогда, сорок лет назад, казался старым, пришедшим из древней сказки. Однако стоит незыблемо, нипочём ему время. Даже витое кольцо на глухой дощатой калитке прежнее. Здесь тоже случилась драма, в которой замешана нечистая сила. Влюбилась младшая дочка этого семейства в самого красивого парня на деревне. Лицом не вышла, фигура подкачала, умом не блещет – шансов никаких. Ударила челом недоброй знахарке: помоги! Охомутала парня, детей завели, а жизни нет. И у детей жизнь через пень-колоду. Долго маялись, пока не ослабла сила бабкиного заговора.  

  Любопытство в глазах прохожих. Почти никого не знает. Поговорить не с кем. Чужой он здесь. Не интересный никому. Эта прогулка по деревне больше напоминает пребывание на кладбище памяти. Кого не вспомнит: был, помер, уехал… Да и сам он уже обветшалая копия того далёкого вихрастого оригинала с облупленным носом.  

  И все же зря он приехал. Эта мысль подтачивает изнутри, не дает покоя. Иван Михайлович не может пока выразить её с очевидной ясностью, в простых и понятных словах. Однако догадывается, что своими собственными руками лишил себя самого чудесного состояния.

Ведь отправляясь мыслями в детство, он пребывал в далёком, счастливом возрасте, находил в нём радость и утешение.  Лучше бы не видеть сегодняшней деревни, не чувствовать себя одиноким в ней, не разочаровываться. Теперь он уже не уверен, что однажды ляжет на сердце тоска и унесёт его в милые деревенские дали. А может, полезно утрачивать иллюзии, связанные с памятью сердца для его же облегчения? Впрочем, кто знает наверняка…          

       Геннадий Богданов