В Гимназической церкви

Сергей Горный

Помню Божье Око на карнизе,
Свечи жаркие паникадил,
Помню: батюшка в просторной ризе
То входил в алтарь, то выходил.

Поднимались узкия иконы
Вдоль овеянных мольбой колонн,
Крайний справа, строго удлиненный,
Там стоял святой Пантелеймон.

Как бессмертна юная обитель
Той лазоревой моей весны:
Навсегда остался в ней Целитель,
Также строго смотрит со стены.

Но зато, как только боль и муки
Обрекают кровь на жаркий звон,
Со стены протягивает руки
Мне ко лбу святой Пантелеймон.

И, покорный светлому Закону,
Засыпаешь, и, во сне горя,
Блещут свечи, золотя икону
Справа, крайнюю, у алтаря…

Царскосельские стихи

НЕРОДНАЯ ДОЧЬ

Владимир Викторович ждал обхода. Есть надежда, что сегодня его выпишут. Унылые стены больничной палаты опостылели, и ещё больше надоел сосед Гриша. Весь день Гриша травил байки, а ночью, когда хотелось отдохнуть, храпел так, что казалось, в ординаторской дребезжат стеклянные двери. Владимиру Викторовичу было почти 60, и попал он в больницу с обострением хронического гастрита.

Лежал почти три недели, опровергая мнение, что врачи пытаются как можно быстрее избавиться от больных, не долечив, а слегка подправив. Гриша был его вторым соседом, с первым тоже не повезло — юный музыкант, загремевший на больничную койку, отравившись алкоголем. Он постоянно вис на телефоне, громко смеялся, прослушивая аудио сообщения, и ночами бегал курить с медсестричками, не заботясь о тишине.

Единственный человек, который ему нравился — лечащий врач Антон Сергеевич. Он делал своё дело на совесть, изучая анамнез чуть ли не под микроскопом. Но и это внимание надоело Владимиру Викторовичу — хотелось быстрей домой, в привычную жизнь, на работу. Заслышав шаги у своей палаты, сел. Однако врач не спешил зайти — разговаривал по телефону. Владимир Викторович услышал конец разговора:

— Ну, да, Дашка, ты права, конечно. Но меня так напрягает это. В общем, я подумаю над твоими словами. Татьяна классная, мне она безумно нравится, но ребёнок меня смущает. Ну да, нормальная девочка. А вдруг её отец появится? А вдруг она нам палки вставлять в колёса будет, мешать. Как? Как? — передразнил он невидимую собеседницу — откуда я знаю как?! Вы девочки, ещё те стервы-изобретательницы.

Ну, ты скажешь тоже! — засмеялся — сама ты тормоз! Я просто ко всему подхожу основательно. Жениться так раз и навсегда, а не то, что некоторые… Всё молчу-молчу. — Он стал серьезнее — и вообще меня пациент ждёт, пора обход заканчивать. Некогда мне, сестрёнка, до связи. Земля, приём. Его высокий, слегка сутулый профиль появился в дверном проёме. Убрав телефон в карман халата, открыл историю болезни.

— Доброе утро, Владимир Викторович. Как вы? — Доброе, Антон Сергеевич. Я хорошо, готовлюсь к выписке. — Хм. А не рановато? — доктор улыбнулся — вот ваши анализы говорят мне, что полежать бы ещё денька два-три. — Антон Сергеевич! — мужчина провёл руками по седым волосам

— Я за три дня от тоски тут сдохну, а не от гастрита! — От тоски вам сосед не даст умереть, он вон, какой у вас балагур. А с гастритом шутить не советую. Ложитесь, я вас осмотрю. Владимир Викторович послушно лёг, задрав футболку. Врач пощупал живот, слегка надавил, покачал головой, сделал пометку в истории: — Нет, Владимир Викторович, сегодня я вас не выпишу. В четверг будете дома, а пока продолжаем. Пенсионер, нахмурившись, сел на кровати.

— Что, дядя Володя, не выписали вас? — в палату, гремя ведром, зашла молодая санитарка — Нет, Катюша, оставил заведующий до четверга — вздохнул пенсионер. — Не в духе сегодня Антон Сергеевич, никого почти не выписал. И медсёстрам досталось. Как будто все вокруг виноваты. — В чём виноваты? — не понял Владимир Викторович — Так у него личные вопросы всякие, он решить их не может, а на других срывается — санитарка принялась возюкать шваброй под кроватью соседа.

— Проблемы что ли? — не особо обратив внимание на её слова спросил пенсионер: мало ли что брешет. — Дык вся больница гудит — Катя была рада поделиться чужим секретом, и не дав опомниться, продолжила — он с Никаноровой встречается, это из педиатрии врач — пояснила она — а у ней дочка от первого брака.

И вот, говорят у них дело к свадьбе идёт, а он из-за девчонки этой сомневается. И Никанорова обижается на него сильно, а виду не подаёт, но все знают и ждут че, же будет: то ли она победит, то ли он сбежит, но тогда они вместе работать не смогут! — Катя торжествующе макнула швабру в ведро так, что брызги полетели. — Катька, ты б лучше полы мыла, а не языком трепала — нахмурился Владимир Викторович — тебе какое дело до них? Т

ы свою жизнь живи. И вон, под кроватью мусор оставила — разозлившись, он вскочил, с кровати, схватил олимпийку и вышел в коридор, хлопнув дверью Катя пожала плечами, и затолкала мусор подальше, что бы не видно было — Галина выметет потом. Родная душа… Как и обещал заведующий, в четверг Владимир Викторовича выписали. — Вы зайдите ко мне через полчаса, я рецепт вам выпишу. Историю болезни терапевту в поликлинику передадим — сказал на утреннем обходе Антон Сергеевич. Через 40 минут пенсионер заходил в кабинет заведующего.

— Вот, Харламов, рецепт. Отдельно написал, как принимать, не потеряйте. И не ждите до последнего, чуть, что обращайтесь в поликлинику. За вами дочь заедет? — спросил, глядя на объемный пакет. — Да, через полчаса заберёт сказала. Антон Сергеевич, будет у вас время меня послушать? — Хм. О чём? — Не привыкший я в чужие дела лезть, но свербит рассказать вам. Может, пригодится моя история.

— Если не долго, Владимир Викторович — заведующий слегка приуныл: слушать не хотелось, но старика обижать тоже. — Я не задержу, сказки сочинять не умею — уверил его Харламов — Краем уха слышал о вашей истории с педиатром. Вы не думайте, я слухи не собираю. Но шутка ли почти месяц лежу, меня тут уж за своего держат, внимания не обращают и треплются. Антон Сергеевич нахмурился, стал водить ручкой по пустому рецептурному бланку.

— Ну и? — С советами лезть не буду. Историю свою расскажу, а вы уж сами решайте, как вам быть. — Садитесь, Харламов — устало вздохнул врач — я вас слушаю — Мне было 35, когда я с Ириной, с женой, познакомился. Поговорку знаете: хочешь жить умей вертеться. Вот, я умел. Хорошо вертелся, и жил хорошо. Для тех годов неплохо «упакован» был: видак, тачка, одевался неплохо. А Иринка — училка в школе, ей тяжело было, денег вечно нет. Да ещё и дочь-пятилетку одна растила.

Но как-то вот сошлись мы с ней. Нравилось мне, что не похожа она на моих прежних баб, образованная, спокойная, умная. От меня ничего не требовала, на жизнь не жаловалась. Как-то привык я к ней. Кто и где отец ребёнка не спрашивал, но вёл себя высокомерно, что ли. Гордился тем, что деньгами им помогаю, говорил друзьям, мол, кому она нужна кроме меня, с ребёнком-то.

Важничал, благодетелем себя считал. А отец мой, на такие разговоры сказал мне однажды: «Это не ты её с ребёнком взял. Это тебя, одинокого, в семью приняли». Я тогда его не понял, отмахнулся. Жениться не спешил, не хотел на свои плечи их заботы вешать. Ведь пока просто хожу к ней, могу деньгами помогать, а могу и не помогать. А жениться — это считай обязаловка. И, Ксюшка, дочь ее, меня напрягала — девчонка хорошая, веселая, но все, же не родная. Она ко мне тянулась, видимо отцовской любви-то не хватало, а я сторонился.

Как представлял, что до конца жизни мне её терпеть, так и тоска на меня нападала, и я всё тянул с женитьбой. Ирина иной раз устраивала мне взбучки, но пошумит, да угомонится. А я и бросить её не мог, и Ксюха меня останавливала. Ну не хотел я быть отцом чужого ребенка! А потом, в 1998 году меня посадили.

По пьяни подрался, разошёлся лишнего. Дали три года. Когда на суде приговор озвучили, Ирина заплакала, а я подумал: «Ну всё, не дождешься ты меня. На кой я тебе нужен?» Она бы и не дождалась, кабы не Ксюха. Начала мне она письма в тюрьму писать. Ей тогда уже 8 было, школьница. Все три года писала, представляете? Каждый месяц по два письма, а в каникулы и по три. Я этих писем ждал больше, чем от матери родной. Да что я, вся камера их ждала.

Они такие чистые, наивные были. Ни слова вранья в них, всё как есть: и про дождь на дворе, и что кто-то за косичку дёрнул, и про случайную двойку. И каждое письмо заканчивала: «дядя Володя, ты возвращайся, мы тебя ждём». Всей камерой ждали её писем Однажды обмолвилась, что какой-то дядя картошку им копал, хотела что бы я порадовался за них, не переживал, что им тяжело.

Я эти строки раз 100 перечитал, кулаком стену бил. А потом успокоился: какое я право имел ревновать? Кто я ей? Не муж ведь, сам так выбрал! Пообещал себе, что выйду и женюсь на ней. Не согласится, уговаривать, умолять буду. Сама она мне тоже писала, тёплые письма, нежные. Но редко. Оно и понятно — некогда ей было. Времена были тяжёлые. Вам не понять, вы тогда хоть и родились уже, но кормить семью, тянуть лямку не вам, родителям довелось.

А вам только воспоминания. «Лихие 90-е» как модно сейчас говорить. Для молодых как вы — это романтика, для стариков как я — гонка на выживание. Так вот о чём я. Вышел я уже в другом веке, в начале 2001 года. Ирина с Ксюшей встретили меня, дождались. Ксюше, считай 11, большая совсем. Ирине я предложил расписаться, но не давил, не всякая захочет за зека замуж выходить.

А она заплакала, говорит: «я этих слов пять лет ждала». С Загсом решили подождать, пока я на работу не устроюсь, что бы было на какие деньги стол накрывать. А жить решили вместе сразу, в её квартире. Я же сам с родителями так и жил до этих пор. Начал я работу искать, вот тут-то опять чуть не сломался. Никому я оказался не нужен. К старым дружкам сам решил не возвращаться, знал, что затянет обратно, а мне уже пятый десяток пошёл. На кой мне это? Но больше меня нигде и не ждали.

Нормальным мужикам работы нет, а уж зека кто возьмёт? Даже дворником отказали, всяких приезжих берут, а своих нет, сидел потому что. Два месяца я искал работу, в городе ни одного предприятия не осталось где бы я не побывал. Одно и то же. И не выдержал, напился. Я как вышел из тюрьмы ни капли в рот не брал. А тут такая тоска навалилась. Как до дома дошёл не помню. Утром проснулся — никого, только сумка со шмотьем моим, а на ней записка «Уходи».

Я и ушёл, куда деваться-то? Две ночи в подвале ночевал, не бухал, нет. Днём работу искал, умываться на вокзал ходил. Вечером недалеко от Ирининого дома околачивался, что бы встретить, объясниться. Её не увидел, а Ксюшку повстречал. Бросилась она ко мне на шею, плачет. Взрослая она стала, всё понимает. И меня ей жалко и мать. «Мама второй день плачет — говорит — ночью, что бы я не видела. Очень ты её, дядя Володя, обидел». Сам знаю ведь, а как исправить не знаю.

Ксюша мне и предложила на даче у них пожить, до лета, а там может мама отойдёт. Как ей эта мысль в голову пришла? Не знаю. Но если не дача, наверное, недолго я в подвале продержался бы, Антон Сергеевич. Вернулся бы к дружкам своим, к родителям, пить начал бы. А на даче домик запущенный, забор покосившийся, в саду работы много. Уже апрель на носу, скоро и сажать время настанет.

Дачный поселок семья одна охраняла, жили рядом. Я с ними поговорил, они меня дважды в день кормили, а я на подсобных у них был: дрова наколоть, за скотиной прибрать. Хозяйка раз в неделю одежду мне стирала. Хорошие люди были, сдружились мы. На выходных попросил у хозяина инструменты и Иринкину дачу начал в порядок приводить. Он мне ещё и материал ненужный подкинул. На Первомай приехала она на участок, а тут я, молотком стучу. Смотрит на меня, молчит, а глаза полные слёз.

В общем, поплакали оба, поговорили. Решили ещё раз начать. Если бы не Ксюша, то может и прогнала бы она меня. «Но — говорит — и дня не проходит, что бы она тебя не вспоминала. Просит меня: прости его, мама, хороший он. Уж не знаю, чего она так прилипла к тебе». А мне самому это чудно́, родной она мне стала, столько тепла она дала мне.

Не знаю, дают ли родные столько. Как ангел хранитель мой. Её вера меня и поддерживала. Я же все её письма сохранил. И когда тоска накатывала, перечитывал. И жить хотелось, что бы не подвести, не обмануть девчонку. Потом Ирина помогла мне на работу в её школу устроиться, сперва подсобным, а через пару лет и завхозом. Зажили спокойно. Когда Ксюше пришло время паспорт получать, она спросила: «Дядь Володя, можно я отчество твоё возьму? Не хочу быть Андреевной, Владимировной хочу».

Как мальчишка разревелся я тогда. Не дал бог детей по крови, зато Ксюшу дал. Пропал бы я без неё, и в тюрьме, и потом не знаю, куда завела бы кривая. В 2010 Ирина умерла, проглядели пневмонию, за неделю сгорела. Остались мы с Ксюшкой одни, поддерживали друг друга, как могли, подбадривали. И вот, Антон Сергеевич, нет у меня кроме неё ни одной родной души больше в этом мире. Всех похоронил. А как представлю, что бы я без неё делал, так выть хочется от страха.

Она замуж вышла несколько лет назад, и через полгода дай бог внук у меня будет. И, верите ли, нет ли, самый счастливый я на свете. Денег не зашибаю как в молодости, бабы давно на меня не смотрят. Зато такое спокойствие на душе. И чувствую, что нужен я ей, у неё ведь тоже из родни только я остался. Придёт порой ко мне, сидим вдвоём, грустим, поговорим немного, и легко становится. У них, молодых ведь всяко бывает, я не лезу. Но не дай бог, кто обидит мою Ксюшу — убью.

И вот судите сами родная она мне дочь, или не родная да богом данная. Прав был отец: не я её с ребёнком взял, а меня одинокого в семью приняли. Замолчали оба. Антон Сергеевич слушал внимательно, кусал губу, о чём-то думал. У Харламова зазвонил телефон: — Иду, Ксения, иду. Ну, Антон Сергеевич, до свидания. Хороший вы человек, но надеюсь, в этих стенах не встретимся больше.

— До свидания, Владимир Викторович. Выздоравливайте — пожал ему руку заведующий.  Подошёл к окну, дождался пока пенсионер покажется в дверях. Харламов вышел, из машины тут же выскочила девушка, забрала у него сумку и закинула в багажник. Обнялись, над чем-то посмеялись и уехали. — Алло, привет, Танюша. Как ты? Пообедаем вместе?

Автор Айгуль Шарипова