Лучшие стихи Царскосельских лицеистов

Русская песня

Дельвиг  Антон Антонович

Скучно, девушки, весною жить одной:
Не с кем сладко побеседовать младой.

Сиротинушка, на всей земле одна,
Подгорюнясь ли присядешь у окна —

Под окошком все так весело глядит,
И мне душу то веселие томит.

То веселье — не веселье, а любовь,
От любви той замирает в сердце кровь.

И я выду во широкие поля —
С них ли негой так и веет на тебя;

Свежий запах каждой травки полевой
Вреден девице весеннею порой,

Хочешь с кем-то этим запахом дышать
И другим устам его передавать;

Белой груди чем-то сладким тяжело,
Голубым очам при солнце не светло.

Больно, больно безнадежной тосковать!
И я кинусь на тесовую кровать,

К изголовью правой щечкою прижмусь
И горючими слезами обольюсь.

Как при солнце летом дождик пошумит,
Травку вспрыснет, но ее не освежит,

Так и слезы не свежат меня младой;
Скучно, девушки, весною жить одной!

Лучшие стихи царскосельских лицеистов

Коровьи лепёшки

Когда приезжаем навестить маму, обычно после застолья она собирает оставшийся хлеб, аккуратно разрезает на кубики и складывает на противень в духовку.       На мой вопрос, зачем она это делает, сухариков уже накопилось два небольших мешочка, мама отвечает:

 -А как же иначе. Ведь это же хлеб, ребятки! Как же его выбрасывать?       В этот раз я предложил вынести сухарики в кормушку для птиц. Мама посмотрела на меня строго и ответила, что выносить пока не нужно. Она сухарики с куриным бульоном кушает, и это очень вкусно.

   -Не обижайся сынок, — продолжила мама, — ваше поколение не испытало ни войны, ни настоящего голода. Потому у вас и отношение к еде и хлебу такое, как бы сказать, поверхностное и неуважительное. Если хочешь, расскажу, как мы после войны голодали.

   Я утвердительно кивнул, и мама, пригорюнившись, начала рассказывать.       -Голод в начале тридцатых годов по малолетству я не помню. Да и родители говорили, не был он таким страшным, как на Украине и в центральных областях. Опять же, у нас тогда не пшеницу выращивали, а ячмень, овёс, рожь, а они в наших краях росли хорошо. А к тому же ещё и картошка, и овощи с огорода.

    Очень страшный голод в деревне в сорок седьмом году случился. Во время войны тоже голодно было, но всё-таки не так. На картошке, капусте, свекле, моркови, репе хоть как-то тянулись.

    Из войны колхоз совсем нищим вышел. Лошадей почти не осталось, только выбракованные военной комиссией, а без них что сделаешь. Ни тракторов, ни машин тогда не было. Всё на лошадях. Опять же, кому работать? Одни женщины и дети в колхозе.

   В сорок шестом году почти повсеместно неурожай случился, а в нашем колхозе особенно. На трудодни даже сена не выдавали, не говоря уже об остальном.       В сорок седьмом году я закончила в Кирове медицинское училище и была направлена фельдшером в Берёзовский сельсовет. В наш же Даровской район, но только далеко от нашей деревни, почти шестьдесят километров.

   Перед работой разрешили заехать домой на несколько дней. Обстановка дома удручающая. Мама с утра до ночи на работах в колхозе, отец после возвращения из армии до конца ещё не оправился от болезни, ходил с палочкой, еле-еле, но и его в колхоз при конюшне пристроили. Младшие сёстры и брат дома по хозяйству. На них и огород, и корова, и курицы, а они даже не подростки – младшие школьники.

    Несколько дней я помогала по хозяйству, время мгновенно пролетело. Уже нужно в Берёзовку собираться.       Подъёмных тогда не давали. А деньги, последнюю стипендию, почти все на подарки родителям и младшим детям потратила. Завтра уже нужно ехать, а мне в дорогу даже собрать нечего. Овощи ещё не выросли, а запасов уже нет.

 Мама в обед прошла по деревне, еле удалось на другом конце, у Мальцевых, два стакана овсяной муки выпросить. Брат сходил в луга, принёс корзину цветов клевера и лебеды. Размололи лебеду и клевер, с одним стаканом муки перемешали и в печке напекли что-то вроде оладушек. Может быть, штук двадцать получилось. Мама детишкам по колобку дала, мне, себе и отцу тоже. Остальные завернула в тряпицу и в узелок сложила.       На дорогу наказала:

 -Ты, девка, сразу-то колоба все не съешь, кто знает, как там с едой-то будет. А мучицу овсяную, что в кулёчке лежит, водой заваривай. На кружку столовую ложку в самый раз будет, и сольцы чуток. Авось до зарплаты дотянешь.       Утром добралась я пешочком до Даровского. Пришла в райздрав за назначением. Там на меня смотрят, понять не могут, что за чудо такое явилось. Тощая, глаза от долгой ходьбы провалились, за плечами вещмешок с нехитрым скарбом. Подросток, да и только. Какие там восемнадцать лет? И шестнадцать-то с трудом разве что дашь.

    Выписали направление в Берёзовский сельсовет, печать поставили и сказали во дворе ждать. Туда во второй половине дня машина должна была пойти.       Секретарша райздрава, что направление мне передавала, напутствовала:       -Повезло тебе, девка. Хороший сельсовет, богатый. Не пропадёшь.

   Машина к вечеру поехала. Добралась в сельсовет к ночи. Там, понятное дело, никого нет. С трудом отыскали секретаря. Женщина отвела меня в избу, в которой медпункт размещался.

   Изба обычная, деревенская. Печь треть помещения отделяет. Большое помещение разделено деревянной перегородкой на комнату ожидания, с лавками вдоль стен, и сам медицинский кабинет, с письменным столом, медицинской кушеткой и двумя шкафами.       Один с лекарствами, другой с инструментами, стерилизаторами, бинтами, ватой.

    На следующий день с утра сходила я в сельсовет, получила разъяснения по организации работы. Вернулась в медпункт, а там уже хозяйка избы меня поджидает.

    Познакомились. Женщина лет сорока, вдова. Мужа на войне убили. Двое детишек. Сама она у родителей жила, а избу отдала сельсовету в наём, чтобы там медпункт располагался.

    Показала мне, где дрова для печи брать, где туалетный домик расположен, куда на колодец за водой ходить, как печь разжигать лучше, а, самое главное, где бидон с керосином стоит и как керогазом пользоваться. Был там такой прибор, для того, чтобы шприцы и другой инструмент в стерилизаторе кипятить.       Одним словом, Глаша (так звали женщину) очень мне помогла освоиться.

   Два дня я отмывала, отскребала полы и лавки, обрабатывала хлоркой, наводила порядок в помещениях, а на третий день больных начала принимать.

    В избу два входа было устроено. Один с дороги в приёмное отделение, а другой со двора в кухоньку. Кухня простенком с дверью от кабинета была отгорожена.       Я приём веду, ребёночка фонендоскопом слушаю, а сама слышу, кто-то по кухне ходит. Но выйти туда стесняюсь.

Потом слышу, в приёмное отделение кто-то вошёл. По голосу хозяйку, Глашу, узнала.       Что она сначала сказала, я плохо слышала. Бормотание какое-то. А потом Глаша говорит:       -Бабы, я вот токо што была на кухоньке, у фельшерицы ведь из еды-то ничего нет. Вот смотрите чего нашла.       Она, видимо, показала сидевшим в очереди мои колобы.

   Кто-то из очереди спросил:       -Ето чё ж получается? Фельшерица-то коровьи лепёшки с голодухи ест?       -А я о чём говорю, — добавила Глаша, — совсем худюшша девка-то. Скоро её саму лечить нужно будет. Бабы, я чё думаю, идите-ка домой и хоть немного чего из еды принесите.

 Слышу, зашевелилась очередь. Дверь стала хлопать. Потом, через полчаса-час, снова стала очередь собираться.       До позднего вечера вела приём, и только ближе к закату солнца смогла всех принять. Когда зашла в приёмное отделение, то обнаружила на подоконнике, на лавках и даже под ними свёртки. А в них целое для меня богатство: где картошка в мундире, где свекла, где краюха хлебная.

И даже яичко варёное кто-то положил.       По селу молва быстро разлетелась, что я голодаю, и в последовавшие дни я так же находила маленькие свёрточки с едой.       А ещё через несколько дней пришла из сельсовета секретарша и принялась меня ругать за то, что я ничего не сказала о том, что у меня совсем нет денег и нет практически продуктов. Постепенно ругаться перестала и подсунула мне ведомость, где я расписалась в получении двадцати рублей, выданных в качестве аванса в счёт будущей зарплаты.

 Глаша предложила за рубль раз в три дня приносить по большой кринке молока и несколько ломтей хлеба.       Вот так я и выжила. Не умерла с голоду.

 Через месяц получила первую зарплату, целых триста семьдесят пять рублей. Аванс из них вычли, но всё равно по деревенским меркам получились большущие деньги.       Председатель сельсовета поехал в Даровское, и я передала с ним сто пятьдесят рублей тётке, сестре матери, проживавшей с мужем в райцентре, а она, в свою очередь, передала их отцу, приехавшему с обозом в район, сдавать колхозные продукты.

   Младший брат позднее вспоминал:       -Твои деньги, Ниночка, пожалуй, нас и спасли. Конечно, к тому времени уже и картошку начали подкапывать и колоски ячменя с огорода тягать, но по большей части всё ещё ели ботву свекольную, репу, да листья капустные и луковые перья. А тут вернулся отец. Привёз полпуда ржаной муки, масла льняного, соли, сахару килограмм и даже маленький кулёчек леденцов. Тогда в первый раз в том году досыта поели хлеба и отварной картошки с луком и льняным маслом.

    Я и в следующие месяцы домой по сто рублей отсылала. Больше никак не получалось. Приходилось уже по займам восстановления народного хозяйства платить, да и обживаться постепенно нужно было. Жизнь-то начинала с одного платья, пары трусиков, да пальто, перелицованного из солдатской шинели.

 А питаться действительно стала лучше. Сельсовет был богатый. В том смысле, что окрестные колхозы располагались на высоком берегу реки Моломы, где земля была плодородней и даже в неурожайные годы хлеба родились неплохие.

   Следующей весной сельсовет выделил мне около избы пятнадцать соток под огород. Благодаря Глаше и приехавшему отцу удалось его распахать и засадить картошкой, овсом и рожью. На отгулявшей землице урожай получился огромным, таким, что хватило не только мне на следующую зиму, но целую повозку загрузить родным, чтобы они сдали в счёт погашения долгов по займам и по налогам.       Вот так я, сынок, и выжила.

Александр Исупов