Несмотря на то, что Татьяна Линёва жила в Москве лет пятнадцать, где осталась, отучившись там в университете, она нередко испытывала нечто вроде тоски по старому деревенскому дому, в котором прошло её детство. Нет, не то, чтобы она хотела вернуться туда навсегда, наверное, её никто бы не заставил отказаться от элементарных городских коммунальных удобств и от шума столичных улиц, с которым она успела сродниться. Её тянуло не в село, а к родителям. Вот только приезжала она к своим старикам всё реже и реже. Последний раз навещала их четыре года тому назад, чтобы поздравить отца с семидесятилетием (дочь была в семье поздним ребёнком), да и пробыла в гостях всего несколько дней.

Татьяна уже и не помнила, когда приезжала в село зимой. А именно в зимнюю пору дом приобретал то особенное, что делало его таковым, что так и хочется называть его домашним очагом. Когда в печи потрескивают разгорающиеся дрова, деревенское жильё начинает приятно пахнуть тёплым деревом, которое, нагревшись, кажется, разопревает, отдавая жильцам мягкое обволакивающее тепло. Это волшебное тепло порой приходило к новоявленной москвичке во сне. А тут вдруг стали из ночи в ночь сниться состарившиеся родители. И всё-то они хлопочут по дому: то дрова колют, то воду от колонки по обледеневшей тропке носят, то самовар разжигают, то стряпают.

Но, пожалуй, удивительнее всего в этих снах было то, что их сопровождали запахи из детства. И тогда из чугунка, вытащенного ухватом из горячей печи, струился к потолку аромат маминых щей с квашеной капусткой и дурманил пряный запах тушёной картошки, посыпанной изумрудным солёным укропом. Эти сны приходили к Линёвой как наваждение, вселяя в неё не только тоску по отчему дому, но и тревогу за родителей – вдруг заболели, а ей не сообщают, чтобы не расстраивать. Может, потому и стала она готовиться к поездке домой, едва отшумели новогодние праздники. Однако отъезд всё откладывался, так что она не раз пожалела, что заранее сообщила старикам, что собирается к ним в гости.

Наконец, в феврале, когда все неотложные дела остались позади, подарки и билеты куплены, Татьяна отправилась на вокзал. Ночь с небольшим на поезде, несколько часов на автобусе – и она окажется дома. Хотя в последние годы она всё чаще называла домом съёмную однокомнатную квартиру в спальном районе Москвы.  К приезду дочери мать напекла пирогов с курагой, морковью и изюмом – всё из своего сада-огорода, а так как впереди была масленичная неделя, было ясно,- от блинов будет не отвертеться.

Но больше всего, сколько она себя помнила, Татьяне нравился мамин шедевр – открытый пирог с рыбой, который и в этот её приезд был сразу же выставлен на стол и накрыт вафельным полотенцем. Убедившись, что родители живы-здоровы, хотя и сильно сдали с последнего её визита, у Татьяны сразу же отлегло от сердца. Прежде чем сесть за стол, дочь достала из сумки подарки, как всегда, услышав причитания матери о том, что не надо было так тратиться, и что у них с отцом всё есть. Ну а потом, как это бывает всякий раз, когда приезжает любимая доченька, началось затяжное застолье со сменой блюд и бесконечными разговорами. Несмотря на то, что уже вечерело, хозяйка – Александра Николаевна настояла на том, чтобы начали со щей.

-С дороги обязательно надо хоть чуток жидкого да горяченького поесть. И хотя Татьяна с удовольствием бы ограничилась кусочком рыбного пирога да бокалом чая, перечить матушке не стала. Привыкшая к сутолоке и стремительному ритму жизни, в столице, она всё чаще вместо полноценного обеда в привычном понимании, обходилась перекусом в какой-нибудь из недорогих забегаловок. Но у родителей были свои правила и нарушать их гостьюшка не намеревалась.

В конце концов, несколько дней можно свой желудок и побаловать – вот только не привыкнуть бы к разносолам, а то будет не прокормиться на её-то скромные доходы. Казалось бы, здесь, в родительском доме, где, вот уже несколько десятков лет, ничего не менялось: ни мамина стряпня, ни режим, к которому Линёвы привыкли смолоду, Татьяна должна бы была с первой минуты своего пребывания полноценно отдыхать и душой, и телом, но, увы, как раз этого у неё и не получалось. Виной тому обязательные задушевные разговоры, как их называл отец Татьяны – Иван Сергеевич.

Как правило, они начинались за ужином и сводились к одному и тому же. И начинались они тоже традиционно, с неизменного отцовского вступления, типа: «Ну, доча, а теперь давай-ка за жизнь поговорим». Нынешний её приезд не стал исключением. -Ты давай, Татьянка, на рыбный пирог налегай – таким тебя в твоих москвах никто не накормит. А чо, теперича, окромя красной рыбы, на базаре любой – тьмы. Как возвращаться будешь, обязательно с собой возьми. Зима – довезешь, не испортится, чай. Я ведь сам-то теперя не рыбачу – в Подстёпке совсем рыбы не стало, а до Ахтубы далеко добираться. Молодом-то я на велосипеде даже на ту сторону ездил, помнишь, чай, а нынче совсем сил не стало.

Разве ж накручу ногами стариковскими столько, чтобы до рыбацких мест добраться?   Татьяна улыбнулась отцу и кивнула ему в знак согласия головой, хотя знала наверняка, что никакой рыбы с собой брать не будет. «Господи, какая же между нами пропасть,- в который раз подумала она,- им и в голову не приходит, как я там питаюсь. Вот и выйдет опять то же самое — после визита к родителям, благодаря маминым стараниям, поправляюсь так, что с трудом влезу в тряпки, в которых приехала. Да разве можно от сельских деликатесов отказаться?!..

Смешно: со студенчества, как ни приеду, у родителей для меня одно и то же определение приготовлено: одни глазища на лице – в чем только тело держится, вот ужо откормишься, — сама себя не узнаешь! Так и не приняли они новые эталоны красоты, столь навязчиво рекламируемые по телевидению. В селе хоть всего две программы транслируются, но и по ним частенько можно длинноногих красавиц видеть». Едва Татьяна отвлеклась от своих раздумий, Иван Сергеевич, словно подслушав, о чём думала его дочь, начал допытываться:

-Ты, доча, мне, старику, скажи, можа я чего не понимаю? Вот те, которых по телевизору показывают, худющих, да в таких платьях, да с голыми пупками, могут смену у станка простоять, ну, а коли в деревне, — в поле день отработать, на ферме, или в дому, если по хозяйству, к примеру, а? Попытки дочери объяснить, что эти самые девочки ни на заводах, ни в колхозах не работают, и что домашнего хозяйства у них нет, ни к чему хорошему не привели. Ну, а дальше пошло-поехало! Старик завёлся и начал допытываться, где они трудятся, как на хлеб насущный зарабатывают.

И тут на выручку, как всегда вовремя, пришла мудрая Александра Николаевна, одна знавшая, как приструнить мужа: — Ваня, что ж ты, как банный лист, вечно на одно и то же место пристаёшь, ну, скольки тебе, старому, объяснять, что они манекенами работают, чего им таким на фабриках да на фермах делать? Склероз у тебя, похоже. Ты ведь в прошлый раз дочку об этом пытал – она тебе всё толком объяснила, неужто забыл? Наша Татьяна, слава Богу, тоже не на грязной и тяжёлой работе занята. «Господи,- снова углубившись в собственные раздумья, отвлеклась Татьяна от расспросов отца,- ну, почему всё одна и та же навязчивая мысль стучится в голову: какая всё-таки между нами пропасть?!

Это у меня-то лёгкая работа? Да и в грязи журналистам порой приходится вываляться, прежде чем что-то стоящее выудить. И потом — ни дня, ни ночи покоя. Пишу, как проклятая, верчусь как белка в колесе, чтобы хоть куда-нибудь пристроить написанное. Порой гроша в кармане нет, а для них работа – это обязательно физический труд, с ломом, с вилами или с лопатой…» Несмотря на увещевания жены, Иван Сергеевич на сей раз был, как никогда, настойчив, и даже агрессивен:

-Ты мать, рта мне не затыкай. Недолго мне осталось землю коптить, так дай хоть напоследок с дочерью вдоволь наговориться. Так вот, я всё-таки в толк никак не возьму, вы хлебушко едите? – едите. Колбаску кушаете? — кушаете. А для этого что надобно? А? Кто пшеничку да рожь ростить будет? Телят да свиней на мясо кому откармливать, если все девки молодые в эти самые манекены подадутся, а? А для машин разных, для самолетов, для космических кораблей — какие мужики станут металл добывать, да мастерить их на заводах, если одни в «бизмесмены» подались, другие — в банкиры, а третьи – пьяницы?

А те, что остались, язви их в душу мать, как тут не выругаться, срам-то какой, что этот ваш Тарзан, — только причинными местами трясть и умеют! Ты не молчи, Татьяна, ты ответь мне, в конце-то концов, а то так и помру, ответа не дождамшись. Вряд ли Татьяна знала, как ответить отцу, чтобы ему стало понятно, с одной стороны, а с другой, — чтобы успокоить старика, ведь многое, что ни говори, было в его вопросах риторическим, а искренние и правдивые ответы не смогли бы успокоить его исстрадавшуюся душу.

— Понимаешь, папа, — начала, было, дочь… Отец все-таки перебил её, решив, видимо, что вразумительного, в его понимании, ответа всё равно не получит, и ответил себе сам. Ответил так, словно хотел своим ответом вразумить всех молодых и особенно городских: -Одно я понял, факт, съедите всё, что раньше было выращено на родной земельке, начнёте скупать, что ни попадя, в других странах, где робить не разучились. А на какие шиши? Откуда деньгу возьмёте?

Там ведь, в заграницах, тожа не дураки. За Христа ради никто ничего давать не станет. В кабалу, что ли, пойдёте? Так ведь толку-то от вас и в кабале не будет никакой, если вы ничему не научились: горлопанить только, да тратить гроши — вот и вся недолга. Татьяна попыталась, было, вставить, сколь велики в стране успехи в развитии науки, но… вышло так, будто она старику на больную мозоль наступила. -Наука, говоришь? Допустим, в народе левши не перевелись, могут ещё кое-что толковое выдумать, только кто этим пользоваться будет, если заводов не станет?

Может, и мичурины где есть, да на полях, как я погляжу, даже по нашему краю, скоро земелька рожать отучится. Выходит, опять же, нашей наукой в других странах пользоваться станут – там, где и фабрики с заводами не разоряют, и за угодьями уход есть. — Да полно, отец, чушь-то молоть, и что на Татьяну насел, она, что ли, в этом всем повинна? — Она — не она, а я все равно выскажусь, раз решился. Вы там в своей Москве думаете, что мы здесь все от сохи, ни о чём понятиев не имеем, а я так кумекаю: иной крестьянин больше министра знает, потому, как не один десяток лет прожил на этом свете и всякого повидал. И нечего прошлое, кому не лень, хулить – в нём тоже всякое было.

А сейчас, похоже, наладились всю нефть да газ выкачать, а дальше что? Крышка Расее-матушке придет? Мы за такую, что ли, жизнь кровь проливали? Вона Володька наш – братец твой старший, что, за это голову сложил? — вроде и в мирное время, а всё равно — на войне, как ни крути! Про пенсии наши копеечные и говорить не стану – всё равно зря. Выходит, не надо нам было с малолетства пупки на крестьянской работе рвать, раз не заслужили ничего на старости лет?! Посадить бы всех, кто такое удумал, на наши доходы пожить хоть бы годок али месяцок, может, тогда бы одумались… эх, конец Расее грядёт, факт – навроде потопа или ещё какой-нето катаклизмы. Я так скажу: наказание это нам не то от Бога, не то ещё от кого.

Мать-то вон в церкву ходит, всё Богу молится. А он что-то не торопится народу помогать. Значит, сильно мы его прогневали, раз такой милосердный, а и тот от нас, выходит, отвернулся. Он вытер рукавом рубахи глаза, наполнившиеся слезами, вздохнул и произнёс слова, которые удивили и дочь, и мать настолько, что обе ещё долго не могли успокоиться и прийти в себя: -И ты, скажу тебе, Татьяна, как на духу, правильно сделала, что нам внуков не подарила. Помнишь, как вас с Вовкой мои отец да мать уму-разуму учили? Помнишь, как наказывали Родину свою любить, родителей почитать, как к работе сызмальства приучали, а что из этого вышло?

Сынок погиб на чужбине – потомства не оставил, ты, вон, тоже по Москве бегаешь, сломя голову, ни угла себе не заработала, ни славы какой, ни богатства не нажила. А были бы у вас дети, — им бы ещё меньше осталось и досталось, а нам, старикам, знаешь, как это больно было бы видеть! Я ведь как смекал: те, кто после нас народится, лучше и богаче нас жить должны, а раз так не получается,- нечего и плодиться… Последние слова он произнёс тихо, будто сам их испугался. И прозвучали они как приговор – не меньше.

— Ты только не обижайся на меня, доча, не обидеть я тебя хотел, а сказать, отчего душа болит, и, видать, до самого конца так не успокоится, и болеть не перестанет до гробовой доски. Отец накинул кожушок, нахлобучил старую солдатскую ушанку, подаренную соседом – отставным прапорщиком, взял сигареты и пошёл курить в сени, буркнув напоследок: — Поди, после моих речей тоже не прочь затянуться, пойдём, не скрывайся, знаем, что куришь. Татьяна последовала за отцом. В сенях не произнесли ни слова, так же молча вошли в горницу. Мама успела убрать со стола, оставив лишь самовар да большое блюдо с пирогами. Постели были застелены. От чистого белья пахнуло морозной свежестью.

— Ну, как, Иван, наговорился? Кто же это после твоих речей, кроме тебя самого, заснуть спокойно сможет?- укоризненно спросила Александра Николаевна мужа. -Что за порядки такие? Мне, что жа энта, в собственном дому и высказаться нельзя? Или я тута вовсе не хозяин? -Высказаться-то, оно, конечно, можно, да думать надо, что говоришь, коли голова на плечах есть! -Да не ворчи ты, мать,- у самого на душе кошки скребут. А всё мой язык, будь он трижды неладен. Только, вот, никак сдержаться не смог. Ложись-ка ты лучше спать. Уже давно, с тех самых пор, как стала мучить отца подагра, он спал на низком топчанчике, рядом с печкой,

По тому, как он ровно задышал, перестав ворочаться, несмотря на столь тяжело давшийся ему разговор, стало ясно, что он уснул. Мать же ещё долго вздыхала, вставала попить воды, проверила, закрыт ли кран у самовара, «на всякий пожарный» подставив под носик граненый стакан, затем ещё раз поднялась, подошла к спящему мужу, поправила на нём лоскутное одеяло, потом, наконец, легла на высокую никелированную кровать, которую Татьяна помнила лет с пяти. Затем она что-то зашептала, похоже, молитву, и только тогда отвернулась к стене, засыпая после суетного дня…

Отдёрнув занавеску на окне, которое из кухни выходило в сад, Татьяна буквально прилипла к стеклу. Она смотрела на матово горящий, словно луна, плафон, висевший над крыльцом. Он освещал буквально весь двор. Молодые фруктовые деревца до половины были засыпаны снегом. Как не похож был этот снег на московский!.. То, что открылось взору, вряд ли напоминало сугробы – это было сплошное пушистое, словно сотканное из лебяжьего пуха, покрывало, искрившееся сиренево-голубыми снежинками причудливой формы, подстывшими на ночном морозце. Казалось, небо было тоже чем-то подсвечено.

По нему медленно двигалась одинокая тучка. Когда из-под неё оранжевой апельсиновой коркой появился краешек Луны, всё в ночи засверкало ещё пронзительней. Высветились припорошенные снежком ветки груши – самого мощного и старого дерева в саду. Комья снега сверкали на них гигантскими матовыми жемчужинами… «Господи, до чего же здесь красиво, спокойно и величественно! И почему так неспокойно и тревожно становится мне всякий раз, когда я поговорю с родителями?»- шёпотом произнесла Татьяна, бросив последний взгляд в сад, прежде чем зашторить занавеску.

Часы пробили полночь. Хрипло кукарекнул соседский петух. Словно потревоженная его криком, дрогнула низко повисшая тучка. На землю, шурша, посыпался снег. Поднялся ветерок – и снежинки захороводили вокруг фонаря. Зимняя сказка продолжалась… Словно убаюканная увиденным, Татьяна легла и мгновенно заснула. Проснулась позже обычного, умиротворенная, отдохнувшая, в приподнятом настроении, с улыбкой на губах, будто всю ночь смотрела волшебный сказочный сон о несбыточном, напрочь забыв о разговоре с отцом.

Уже топилась печь, озорно потрескивали, занимаясь огнем, дрова, вкусно пахло кислым топлёным молоком. Никакие йогурты не могут сравниться с местным, цвета чайной розы, топлёным кисляком. За завтраком вели себя так, будто вечером отец и не откровенничал вовсе. Такое возможно лишь в среде близких и родных людей. Неделя промчалась, как один день. Татьяна впервые решила возвращаться в Москву автобусом, на котором челноки ездили за товаром.

Как она ни отговаривала родителей, те настояли на том, чтобы проводить её до автостанции, попросив соседского сына домчать их на своём «жигулёнке». Когда подъехали, уже шла посадка на автобус. Объятья, поцелуи, напутственные слова – всё было сделано. Татьяна поднялась в салон. Она смотрела в окно и не переставала махать родителям рукой до тех пор, пока они не исчезли за снежной дымкой начинавшейся метели. И только когда автобус свернул на трассу, она почувствовала, как улыбка постепенно начала таять на её губах. Она вдруг поймала себя на грустной мысли: «Неужели я их больше никогда не увижу?» На душе у Татьяны стало совсем тоскливо и мрачно, и она не смогла сдержать слёз, обжигавших ей щёки и шею…