Заметался пожар голубой

Сергей Есенин

Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь  как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось пить и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил.
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали…
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.

Стихи которые берут за душу

Серафима

Серафима всю жизнь прожила в посёлке – с самого рождения. В этом году ей минуло семьдесят восемь лет. И она была единственной из долгожителей, кто являлся ещё и старожилом. Остальные – либо поумирали, либо поразъехались. Годы свои она коротала вместе с сыном – Григорием, одиноким пятидесятилетним мужчиной-неудачником, не имевшим ни работы, ни семьи, и сидевшим последние пять лет у матери на шее. Серафиму никто не любил в посёлке: поговаривали, что у неё – недобрый глаз.

Возможно, так оно и было, поскольку она любила немногочисленным знакомым, с которыми изредка общалась, высказать своё особое мнение о ком-нибудь, как правило – нелестное. За что уж она не любила весь белый свет, Серафима и сама не могла сказать. Да и она не считала так – просто, думала, что прожила здесь дольше всех и имеет право судить обо всех.

Всё её богатство заключалось в видавшем виде деревянном домике, в котором было всего-то две комнатки и крохотная кухонька. В туалет, даже зимой, им приходилось выходить в уличный «скворечник», стоявший в дальнем углу участка. А мылись они с сыном так – нагревали воду на газовой плите и там же, на кухне, в тазике и приводили, как могли, себя в порядок. Такие античеловеческие условия иным показались бы ужасными, но Серафиму они ничуть не расстраивали – она привыкла к спартанскому образу жизни.

Опустившемуся сыну тоже было всё равно. Он как с утра выходил из дома так до позднего вечера бесцельно бродил по посёлку – там постоит, лясы поточит, там сто грамм пропустит… Серафима тоже не брезговала разговорами. Правда, её ежедневный маршрут не отличался разнообразием – полчаса переливания из пустого в порожнее на пару с молочницей, когда та стояла возле небольшого магазинчика, расположенного в десяти метрах от дома Серафимы; да потом часовое хаотическое блуждание по сетевому конкуренту магазинчика, имевшему завлекающее название – «Доступные продукты».

А до него – только дорогу перейти. Всех соседей она знала, как облупленных, и несмотря на то, что мало кого жаловала – открыто ни с кем не враждовала. Тех, кто попадал к ней в немилость, она, просто, обходила стороной. И всегда в этих микро-отношениях занимала главенствующее положение и знала, как поступать в том или ином случае. Так и продолжалось бы ещё многие годы (а она не сомневалась в собственном долголетии), если бы однажды не умерла сорокалетняя незамужняя соседка от рака.

Люди рождаются, люди умирают… Это – закон природы, но ведь их жильё кому-то должно достаться. Вот и добротный, хоть и одноэтажный, домик Тимофеевны, той несчастной женщины, по идее должен был перейти по наследству её единственному двадцатилетнему сыну Григорию. Но на беду Серафимы, парень как с год обосновался в Подмосковье. Нет, он не женился на столичной красотке и не купил по дешёвке на окраине у алкаша обшарпанную комнатушку…

Он работал охранником на одном из подмосковных заводов, где и ютился при нём. Собственно, дом матери стал для него обузой, и поначалу он хотел его даже продать. Но передумал и через местную газету дал объявление о сдаче. Так в нём и поселилась весной этого года, о котором идёт речь в рассказе, молодая бездетная семейная пара – Петру в январе исполнилось тридцать четыре, а Машке и вовсе было двадцать девять. Неизвестно по какой причине они не имели детей, но всю любовь они перенесли на огромную собаку – помесь овчарки не пойми с кем.

С первого же дня лай собаки стал постоянным звуком, будоражащим округу наряду с воскресными колоколами поселковой церкви, мощными сабвуферами дешёвых иномарок, какие местная молодёжь поздно вечером парковала в парке неподалёку и врубала музыку на всю мощь. Такая же машина была и у Петра. Вскоре вся улочка, располагающаяся перпендикулярно к основной дороге, постепенно привыкла к новому образу существования – отнюдь не тихому и мирному.

Первые музыкальные концерты, причём средь бела дня, Пётр принялся устраивать через неделю после въезда в дом. Поставил свой «Passat» возле калитки, раскрыл в нём все двери и запустил какую-то безграмотную блатату так, что в ближайших домах окна задрожали. А сам ушёл в дом. Кто-то из соседей попробовал ему сделать замечание, но, нарвавшись на грубый, пятиэтажный мат, быстро ретировался. Серафима, тугая на ухо, первый месяц не особо реагировала на безголосые завывания певца.

Порой даже что-то делала в огороде в это время. Но потом до неё стало доходить – если раньше в посёлке её побивались, то теперь есть тот, кто её не будет ставить ни во что. И она решила сделать визит соседям. И время для этого решила выбрать не обыденное, а именно, когда Пётр в очередной раз оглоушит округу пародией на музыку. Благо, не пришлось долго ждать – до ближайших выходных. Именно в жаркую июньскую субботу к его дому подъехала задрипанная «девятка», из которой вылез молодой парень лет двадцати пяти, одетый в тёмно-синие джинсы, чёрную футболку с аляпистым рисунком и светлые сандалеты на босу ногу.

Машину он припарковал почти впритык к машине Петра, из чего можно было сделать вывод: они – давние приятели. Пётр вышел из дома, пожал парню руку: — Здарова, Гвоздь! — Здарова, Рыбак! – ответил тот. Если ему три года назад такое «погоняло» дали в колонии общего режима за острый язык, где он отбывал срок за нанесение тяжких телесных повреждений, то Петра так прозвали за заядлое увлечение незаконной рыбалкой, иначе выражаясь – браконьерством. Но пока ему всё сходило с рук.

А ещё они оба… — Привёз? – спросил Пётр. — Куда ж я денусь? – ответил Гвоздь, всем видом показывая, что готов всегда услужить более старшему собеседнику, и кивнул на багажник, — Там, упаковано. — Что ты лыбишься? – осадил его Пётр, — Когда-нибудь дорискуешься… Остановит въедливый «дэпеэсник», и…. суши сухари па новой. — Рыбак. Да всё будет тип-топ! Башку на отсечение даю, — заюлил Гвоздь.

— Ладно, бери товар и пошли в дом, а я пока музон захерачу – пусть «бараны» местные потрясутся от злобы и бессилья, — Пётр взглядом показал, что имеет ввиду всю улицу. — Строга ты их тут держишь… А де твая? Ана нам не памешает? — Па-другому – с быдлом незя… В гораде Машка, на рынак папистила… Пётр включил какого-то хрипатого горлопана и дал такую громкости, что у самого чуть барабанные перепонки не лопнули. — Всё, вот теперь можно и делами заняться, — сказал он и направился к калитке.

Гвоздь быстро вытащил из багажника увесистый свёрток и рванул следом. На ступеньках дома Пётр вдруг остановился и стукнул себя ладонью по лбу, как будто его посетила гениальная мысль. — Пля, спущу-ка я пса погулять – пусть он сафари себе устроит… А то сейчас наверняка кто-нибудь прибежит права качать, — усмехнулся он и, подойдя к собачьей будке, снял с цепи своего любимца, который вполне бы мог сыграть в фильме про собаку Баскервилей, — Монстр, гулять! — Ну, ты ему и паганялу дал! – восхитился Гвоздь.

— Оно сатветствуит его норову… Машка, жинка, и та иво пабаиваится, хатя и кормит. Ну, не периносит он баб… Они прошли в большую комнату и сели за стол. Оставим на время в покое двух мелких торговцев «травкой» вернёмся снова к героине моего рассказа – Серафиме. Она как раз с утра, не разгибаясь, пропалывала грядки на огороде, несмотря на высокое давление.

Никаких таблеток она не признавала – лечилась исключительно народными средствами. Вот и сейчас выпила отвара собственного производства. И вроде бы головная боль, несмотря на то, что она прошла несколько грядок, прошла и она воспряла духом, как ни с того, ни с сего на неё обрушился подобный грому звук, издаваемый сабвуфером Петра. Серафима выпрямилась, подбоченилась, бросила ненавистный взгляд в сторону соседского дома. Минут пять в ней закипал чайник негодования и, когда пару понадобился выход, она побрела к части забора, которая разделяла её участок и участок Петра.

С каждым шагом в её мыслях участь соседа приобретала всё более и более ужасающий вид. И всё это делалось с помощью заклятий, наговоров и прочего бреда. Она подошла вплотную к забору, доходящему ей до плеч и, грозя кулаком, закричала: — Эййй! Палаааумный! Выыыключи сваю пративнуююю шарманку!!! А не то я на тебяя такую хворь напущуу, что ниделямии будишь мучитьсяяяя! Она уже представляла Петра, лежащего неподвижно в постели, харкающего кровью и молящего Господа о скорой смерти.

В этот момент Гвоздь и Пётр как раз подсчитывали, сколько «бабла» они снимут с новой партии «травы». Гвоздь случайно посмотрел в окно и увидел голову Серафимы и её кулак, парящий над забором. — Рыбак, смотри, там какая-то старуха истерит! – обратил он внимание Петра на стенания пожилой женщины. Пётр лениво поднял голову. — Какого хера ей нада? Это – местная, типа, калдунья…, — усмехнулся он, — У бабки савсем крыша паехала: думает, что ана тут – решала… Типа, от Бога…

— Так чё она хочет? – не унимался Гвоздь. — А кули её знаит? Заёп зашёл, и гарланит… Паарёт и успакоится… Нам-то чё? Давай. Дальше считать… — Рыбак, пагади… Прикольна… Пайдём, паиздиваемся над дурой… — Некагда, Гвоздь, дела ни ждут… — Да ладна, успеем… Пашли… Пётр посмотрел на потолок, как будто спрашивал у него совета, и встал из за стола. — Угаварил… Но недолга… Они вразвалочку вышли из дома и направились в сторону забора – к тому месту, где торчали голова и кулак Серафимы.

Теперь до них доносился её хрипловатый голос и её повторяющиеся проклятия, из которых они разобрали только – «шарманка», «хворь» и «смерть». — Чё галасишь, бабка? Пенсию спистили? Это – не мы? – издевательски обратился к ней Пётр. Серафина заголосила пуще прежнего, и опять – про шарманку, хворь и смерть… И чтоб они мучились не один день… — Чудная ты, карга, — сказал Пётр, — Самой скора на кладбище, а нам гразишь смертью…

— Да ана умом тронулась, — подначивал Гвоздь, — Ей в психушку бы… Можит, вызавим? Они так препирались минут двадцать. Серафима – на полном серьёзе, два отморозка – придуриваясь и издеваясь. Может быть, этот цирк ничем бы и закончился, если бы вдруг с улицы, на которой стояли их дома, не раздался собачий лай, а следом – громкий детский визг и чей-то крик: — Помогииите! Кто-нибудь оттащите собааааку! Пётр сразу понял, что это его подопечный Монстро что-то начудил, но для него он был всегда прав, и сейчас хозяин не собирался бросать пса в трудной ситуация.

И Серафиме что-то внутри подсказало не стоять на месте в бездействии, а спешить туда, где зовут на помощь. Интуитивно она схватила стоявший у уличного столика, служащего для разных, подсобных целей, черенок от развалившейся штыковой лопаты и со всех ног побежала к дому Петра. А там уже собралась толпа, застывшая в ужасе, наблюдая, как огромный пёс Петра набрасывался с лаем на десятилетнюю девочку, а она, ни жива, ни мертва, прижалась спиной к забору, и недетский крик застревал у неё в горле.

В пяти метрах от них стояла худая женщина лет сорока, мать девочки. Точнее, хотела как-то привлечь внимание собаки к себе, но у неё не получалось. И она, вся в слезах – как и девочка, то рвалась к ней, то замирала, но взывала при этом к собравшейся толпе. — Умоляю!!! Сделайте что-нибудь!!! Она ведь сейчас разорвёт её! Где хозяин! Позовите хозяина! Пусть оттащит свою тварь?! — Эта кто тут – тварь? – подал голос, вышедший из калитки Пётр. — Да, кто тут – тварь? – вторил ему из-за спины Гвоздь.

— Петь, да оттащи ты своего пса, — тоном упрашивающего человека, абы не разозлить, обратился к Петру один из присутствующих мужчин, — Ненароком и, правда, цапнет. А тебе потом – отвечай… — Ну, и атвечу! – ответил Пётр. – У меня усё схвачено… А детям не хера разгуливать возле чужих заборав, вынюхивать? Как раз в этот момент подсочила Серафима с черенком в руке. Она сразу поняла, что происходит. Подскочила к собаке и со всей силы, непонятно откуда взявшейся у неё, шарахнула Монстру по спине черенком.

Собака отскочила от девочки с визгом и рванула через калитку во владения Петра. Это произошло так быстро, что никто не успел никак отреагировать – ни зеваки, ни девочка с матерью, ни Пётр с Гвоздём. Первым пришёл в себя хозяин собаки. Его лицо перекосилось от злости. Он подскочил к Серафине и замахнулся правой рукой, как бы собираясь ударить, но не решился. — Ты шо тваришь, сука старая? – заорал он на старую женщину, которая стояла перед ним прямо, не съёживаясь от страха и не отводя взгляда, — Жить надоела?

Так я тебе устрою… Похороны па высшиму разряду! Серафима неожиданно плюнула ему в лицо и спокойно сказала. — Ух, какой смелый нашёлси! Я сматрю, ты савсем абнаглел, пачувствавал себя Богом… Гляди, он усё видит… Пётр аж опешил. Его рука, которой он собирался, так сказать, покарать ополоумевшую, опустилась. А Серафима повернулась к толпе и бросила им всем в трусливые лица: — Стыдна за вас… А ищщо русскими сибя считаити… И медленно пошла домой. Спустя минуту на месте происшествия никого не было.

Пристыженные люди побрели по домам, опустив головы. Мать обняла несчастную девочку, прижала её к себе и тоже повела прочь. Пётр отыгрался на Гвозде – буквально затолкал его назад, на территорию своего участка с матерками. В нём всё клокотало: как же – какая-то убогая и немощная старуха посмела при всех его опозорить. Он не собирался ей так спускать подобную наглость. Серафима вернулась домой, подошла к иконе и перекрестилась. «Боже, что ш с мирам-то тварится?

Куда всё катится? Абразумь нехрястей еньтих неразумнах…» — причитала она полушёпотом. Постояла ещё тихо у иконы минут десять и пошла снова в огород, где её руки тоже были нужны. Сыну, вернувшемуся по привычке к ужину, она ничего не рассказала. Спать в этот день Серафима легла рано – уж слишком сильно прошлись по её нервной системе события прошедшего дня. Она лежала и всё никак не могла успокоиться – ведь прекрасно понимала, что столь неприятное соседство до конца её жизни.

А что же потом Григорию делать? Они же его сожрут и не подавятся. Переживая о судьбе сына, Серафима заснула. Она всегда вставала рано – Григорий, как правило, смотрел десятый сон. Прежде чем тот начинал приходить в себя, на столе уже стоял завтрак – яйца, масло, чай… Так было изо дня в день, но только не на следующее утро. Серафима проспала. Открыв глаза, она это осознала, даже не глядя на часы. Внутренний голос подсказал – десять часов. Серафима сверилась с настенным аналогом -мистика! Минута – в минуту!

Внутренний голос не обманул! Она присела на кровати, прислушалась – в доме царила тишина. «Значит, Гришка утопал шляться, голодный…», — решила Серафима. То, что он мог уйти, не бросив крошки хлеба в рот, было правдой. Без матери этот великовозрастный детина не мог и к столу подойти, не то чтобы съесть что-нибудь. Серафима налила чашку чая – выпила безо всего. Отчего-то душа никчему не лежала. Вдруг на неё нахлынула необъяснимая тревога, предчувствие, что произошло что-то непоправимое.

Она резко вскочила, и как была в ночной рубашке, так и пошла к входной двери. Схватилась за ручку, да отпрянула, будто обожглась – там, за дверью что-то дожидалось её. Через мгновение она собралась духом и приоткрыла дверь. То, что она увидела, заставило её похолодеть от ужаса: прямо перед ней на крыльце стоял приготовившийся к прыжку Монстр. Его пасть была раскрыта, со свисающего языка капала противная слюна. Завидев Серафиму, он затрясся всем телом, зарычал, засеменил лапами.

Но не это парализовало Серафиму; её взгляд был прикован к неподвижной фигуре, лежащей возле калитки лицом вверх. Эту фигуру она узнала бы из тысячи других – Григорий! Ей захотелось подбежать к нему. Растормошить, спросить – отчего он так засмотрелся в небо, да ещё лёжа на спине? Она не понимала, и всем сердцем не принимала тот факт, что её единственный и любимый сын мёртв. Она немного пришла в себя. Когда рык пса стал громче, и он сделал резкое движение в сторону Серафимы, она, пятясь, сделала два шага назад.

Её руки наощупь искали что-нибудь подходящее для защиты на полочках шкафчика, стоявшего в узкой прихожей. С третьего раза она нащупала большие садовые ножницы – ими она обрезала сухие ветви с плодовых деревьев и кустарников на огороде. Когда Монстр прыгнул, нацелившись зубами в её горло, Серафима машинально выставила вперёд левую руку. Она ощутила, как острые клыки вцепились в запястье. Тело пронзила дикая боль. Такая – что она едва не испустила дух.

Но кто-то незримый, где-то там, на облаках, был на её стороне. Что было сил она махнула правой рукой в направлении брюха ненавистной собаки. Рабочая часть ножниц прорвала кожу и мягко вошла внутрь. Монстр поначалу не понял, что произошло, с несколько секунд продолжая клацать кровожадной пастью по левой руке Серафимы. Но вдруг издал пронзительный визг и, расцепив зубы, рухнул к ногам женщины.

Агония Монстра не была продолжительной. Те же заоблачные наблюдатели избавили его от мучений: всё-таки собака тоже – тварь Божья. Серафима, не расставаясь с секатором и не обращая внимание на раненую руку, перешагнула хладнокровно только что убитое ею животное и подошла к Григорию. Присела около него на корточки, вгляделась в безжизненное лицо с раскрытыми, застывшими глазами. Погладила по волосам. — И правда – смотрешь на небу…

Вот и твой чирёд настал…Прасти, Гришанька, не смагла я тибя убяречь в этом страшнам мире… Но ты не бойси, скора и я к тибе приду… Толька с дилами управлюсь кои какими…, — сказала Серафима и потеряла голос до самой смерти. Потом она встала. Глаза её сузились. Лицо приобрело жёсткое выражение. Она распахнула калитку и направилась к дому Петра. В каждом твёрдом шаге читался неумолимый приговор. Она увидела Петра сразу — он сидел на ступеньках крыльца.

Видимо, ждал её. — Ну, что, старая, пришла пращения прасить? – ухмыльнулся он, — Не наделала в панталоны, увидев маего Монстра у себя на крыльце? Где, кстате, он? И как ты ващще смагла прайти мимо него? Чё малчишь? Чё пялешься, как на врага народа: Серафима стояла и буквально пронзала взглядом Петра. Казалось, вот-вот из её глаз полетят молнии. Пётр поднялся медленно и подошёл вплотную к старухе. Нашла коса на камень… А кто из них – коса, а кто – камень? Это должно было решиться через мгновение.

Пётр вдруг понял, что не знает, как поступить с Серафимой. Он привык, что люди изначально боятся его и не хотят связываться. О смерти Григория он не догадывался – запуская Монстра на соседский участок, он хотел всего лишь проучить бабку и не мог даже предположить, что собака наткнётся на вышедшего из дома сына Серафимы, а у того от неожиданной встречи произойдёт сердечный приступ с летальным исходом. Был бы на её месте мужик какой – давно бы в рыло заехал.

То ли от мысленного перенапряжения, то ли от похмельной жажды у него неожиданно потемнело в глазах, и что-то сильно кольнуло в горле… Ему стало катастрофически не хватать воздуха, и он завалился спиной на забор. Пальцами потянулся к горлу, и в последний момент, перед тем, как свет окончательно потух для него, Пётр увидел, что все его пальцы в крови… А над ним исполинской, несгибаемой скалой нависла Серафима с окровавленным секатором. Когда Пётр навсегда покинул этот мир, несчастная женщина, ем слова не говоря, развернулась и пошла прочь с места преступления.

Она миновала свой дом, совсем не замечая его, и свернула на головную дорогу, ведущая к городу, до которого было десять километров. И лишь после этого из дома Петра выскочила Машка с криком: «Убилиии мужааа!»», наблюдавшая за происходящим через окно. Серафима успела пройти почти половину расстояния, где её и задержал наряд полиции. Дело вызвало огромный резонанс в области и было взято под контроль самим губернатором.

Дело в том, что при обыске дома Петра была найдена большая партия «травы» и, как Машка ни переводила стрелки на покойного мужа, отдуваться пришлось ей. А Серафиму вызвался защищать местный, не хватавший с неба звёзд, адвокат, однако ему удалось добиться медицинского освидетельствования для своей подзащитной, где она была признана невменяемой и отправлена на принудительное лечение в областную психоневрологическую лечебницу.

Господь Бог соединил её с сыном спустя один год и два месяца.

Сергей Берсенев