О любовь ты светла и крылата

Владимир Набоков

О, любовь, ты светла и крылата,
Но я в блеске твоем не забыл,
Что в пруду неизвестном когда-то,
Я простым головастиком был.

Я на первой странице творенья
Только маленькой был запятой,
Но уже я любил отраженья
В полнолунье и день золотой.

И, дивясь темно-синим стрекозкам,
Я играл, и нырял, и всплывал,
Отливал гуттаперчевым лоском,
И мерцающий хвостик свивал.

В том пруду изумрудно узорном,
Где змеились лучи в темноте,
Где кружился я живчиком черным,
Ты сияла на плоском листе.

О, любовь, я за тайной твоею,
Возвращаюсь по лестнице лет.
В добрый час водяную лилею
Полюбил головастик поэт.

 

Стихи которые берут за душу

Матьстара

Так у нас в деревне называли бабушек: не мать стара, а именно в одно слово – матьстара, с ударением на первом слоге. Моя матьстара умерла, когда мне было около шести лет, но я ее хорошо помню. Она присматривала за мной и моей младшей сестренкой, пока мама трудилась в колхозе с утра и до вечера. Помню свист хворостины за сорванный нами, ребятишками, большой спелый помидор с соседской грядки.

Помню подзатыльник за мелко наколотые кусочки сахара, зажатые в моем кулачке. Она не знала, что чай я пила пустой, а выделенный для него сахар поберегла для лакомства. Помню толпу родственников, которые на Пасху после кладбища собирались в нашем доме «на старый корень».

Помню, как я ревела от страха, когда в доме появился фотограф, чтобы сфотографировать нас с матьстарой, а потом согласилась – почему-то при условии, что я буду в валенках. Полвека прошло, а мы с ней так и сидим рядышком – она со сложенными на коленях руками, с прямой спиной, вся прибранная, а я – в легком летнем платьице с короткими рукавами и в валенках.

Когда она уже не могла вставать с постели, мама утром кормила ее, подкладывала ей под спину большие подушки и убегала на работу, а нам с сестрой наказывала: «Матьстара попросит – дайте ей попить. С табуретки ничего не берите, это ей принесли, она больная и старенькая». На табуретке возле кровати обычно лежали принесенные родней скромные гостинцы: печенье, конфетки, какой-нибудь пирожок, зимой — крупные мороженые яблоки. Они были самым большим соблазном.

Она видела наши глаза, звала: «Подите сюда, возьмите яблочки, съешьте». Потом, когда мама прибегала покормить ее обедом, жаловалась: «Анюш, это либо ты не велела им ничего брать от меня? Как ни уговариваю, не подходят». Это сейчас я могу поверить в мистику, а тогда мы и слова такого не слыхали.

Что видели детские глаза, то и называли, бесхитростно и простодушно. Когда похоронили матьстару, умученной маме совсем трудно стало. От зари до зари на работе, а ведь и нас кормить-обстирывать надо, и огород содержать, и небольшое хозяйство в порядок приводить. Не помню, где была тогда моя младшая сестренка, а я играла на улице. Зачем-то мне понадобилось зайти в дом.

Зайти – это не то слово, потому что я обычно летала пулей. И вот – стремительно я распахнула дверь, так же стремительно влетела на кухню… и замерла. У печной плиты стояла матьстара – в темной юбке и кофте, в своем неизменном стареньком фартуке, повязанная темным платочком — и что-то там помешивала в кастрюле. Увидев меня, она как будто растворилась в воздухе. Всё это заняло какие-то доли секунды.

Страх не помешал мне пулей выскочить на улицу. Я ведь знала, что она умерла, что ее похоронили. Но я не могла не поверить своим глазам, поэтому уже боялась одна зайти в дом. Увидев соседскую девчонку лет трех, позвала: «Рая, пойдем к нам».

Она доверчиво вложила свою ручку в мою, и мы тихо и медленно вошли. В доме никого не было. Я это не придумала, мыслей никаких таких тогда в голове не держала, мне это не приснилось, потому что забежала я с улицы, а не из постели на кухню вышла. Чем объяснить этот факт моей жизни – не знаю. Но если поверить в мистическое и непознанное, то у меня только одно объяснение.

Матьстара очень жалела маму. И, наверное, могла иногда отпрашиваться Оттуда, чтобы хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь помочь нашей бедной маме вырастить ее детей.

Нина Стручков