О любви немало песен сложено
Кабриолет
Почему так путаются мысли,
Почему так часто меркнет свет.
Я к тебе пришла из прошлой жизни,
В этой мне с тобою жизни нет.
А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь,
Если вспомнишь меня забудь.
А вернёшься меня здесь нет,
А я сяду в кабриолет.
Рыцарем без страха и упрёка,
Ты увы не стал любовь моя.
Скучно мне с тобой и одиноко,
Видно этот век не для меня.
Как хотела я душой согреться,
От огня твоих любимых рук.
Но смогу ль твоей быть дамой сердца,
Если сердца нет в тебе мой друг.
А я сяду в кабриолет и уеду куда-нибудь,
Если вспомнишь меня забудь.
А вернёшься меня здесь нет,
А я сяду в кабриолет.
Две погасшие свечи
Год прошел с тех пор, как мы расстались,
Но судьбы каприз очередной.
И совсем случайно оказались,
Мы с тобой в компании одной.
И как будто не было разлуки,
И всего, что разлучило нас.
Словно мы узнали друг о друге,
Только в этот вечер в первый раз.
Две погасшие свечи,
Снова вспыхнули в ночи,
Их шальная искра вновь,
В душе зажгла любовь.
Две погасшие свечи,
Снова вспыхнули в ночи,
Но а мы, а мы считали их
Сгоревшими дотла.
В полутемном зале ресторана,
Все сказали мне глаза твои.
Словно выплывали из тумана,
Дни не позабывшейся любви.
В зале на столах горели свечи,
Во сто крат сильнее их огня.
Твои руки, волосы и плечи,
В танце обжигали вновь меня.
Две погасшие свечи
Снова вспыхнули в ночи,
Их шальная искра вновь
В душе зажгла любовь.
Две погасшие свечи,
Снова вспыхнули в ночи,
Но а мы, а мы считали их
Сгоревшими дотла.
Еще раз про любовь
Дарьюшка. Уральский сказ
Кудрявая девчонка лет семи в стареньком линялом сарафанчике, едва прикрывающем сбитые коленки, сидит на сосновых жёрдочках, перекинутых над узенькой речушкой. Бежит вода в той речушке тихохонько, не торопится, звенит певуче, по-лесному. Отражаются в ней белёсые облака да синее небо. Искрятся на дне камешки самоцветные.
Плавают в заводи, словно маленькие кораблики, тёмно-зелёные стреловидные листья, берегущие цветки кувшинок с ярко-жёлтыми лепестками. Резвятся между кудрявыми водорослями юркие рыбёшки, сверкая серебристыми чешуйками-зеркальцами. Умывают в речке плакучие ивы свои ветви-рученьки. Шумит на скалистом взгорке вековечный сосновый бор разлюбезная вотчина белок да дятлов.
Полуденное солнце успело прогреть мелководье, и натруженные ножки девчушки блаженствуют в тёплой воде, отдавая ласковым струям усталость. Рядом с ней — плетёное лукошко, наполненное малиной, но не до краёв: пока шла сластёна из лесу, ягодки куда-то подевались…
— Бабушка, и ты ножки в воду опусти. Устали, наверное? — Устали, внученька, только не спешу остужать: как бы ревматизм не разгулялся. Пусть сначала солнышко их основательно прогреет, а потом уж в Пыж опущу, — отвечает жилистая востроносая женщина, поправляя на голове белый в чёрный горошек платок.
— Бабушка, а почему у речки имечко смешное, вроде чижика-пыжика? — спрашивает девчушка. Я, когда молодой была, тоже хотела дознаться. Спрашивала у наших поселян-старожилов — никто толком не знал. Потом, однако, повезло…
— Неужели узнала? Расскажи, бабушка, — просит девчушка, прыгая на пружинящих жёрдочках. — Слушай, попрыгунья, но не перебивай, — велела старушка, снимая с головы платок. — Давным-давно жила-была на выселках знахарка — старая-престарая женщина по прозванию Сычиха.
Лечить умела травами разные недуги. Попала я к ней по нужде. Помогла мне знахарка, прошла болезнь. Стала я к ней частенько захаживать то за советом, а то послушать чудные предания, которых она знала превеликое множество. Однажды, в летнюю пору, пошла я с нею к этой речке за цветами чемерицы. Дорогой заговорили о невозвратном прошлом.
Слово за слово, и поведала мне Сычиха такую вот правдивую историю. В стародавнее время по царскому указу пригнали Сибирским трактом в эти места бунтовщиков с жёнами и детьми на вечное поселение. Предписано было им поселение ставить по правую сторону тракта, а казённый урядник, мужик вредный-вреднючий, колченогий да и на левый глаз кривоватый, по-своему вывернул, потому что приглянулась ему девушка с косами золотыми вкруг головы и глазами синими-пресиними.
Звали её, как и тебя, внученька, Дарьей. Пришла она в наши края одна-одинёшенька. Отец её, князь великий, хворал чахоткой и помер на пути из Петербурга в Казань. Кривоглазый хрыч ещё в дороге в женихи к Дарье набивался, в жёны зазывал, а она ни в какую, отказала наотрез. По приезде-то поселенцы за неё вступились, пообещали всем миром: «Коли девицу-сиротинушку обидишь — микитки намнём.
Мало не покажется!» Урядник-то родом из здешних мест был, округу хорошо знал и в отместку решил подлую подлость устроить. Указал ставить избы не по правую, а по левую сторону тракта. А там местность гористая, лесистая и безводная. Делать нечего, поселяне — народ подневольный. Принялись сосны валить, избы ставить и воду искать.
Где бы ни зачали копать колодец — сухо, нет водицы и всё тут. Нашли только в низине родничок квёлый: пыжится он от заката до восхода, а воды родит всего-то на маломерную бадейку. За слабость да бессилие прозвал народ родничок тот Пыж… Немного времени прошло, колченогий урядник вдругорядь к княжне Дарье с гнусным предложением припожаловал.
Говорит, пойдёшь-де добром под венец — миру водную жилу укажу. А она, лапушка, на своём стоит, не желает венчаться с постылым! До позёмки искали поселенцы воду, да так и не нашли. Пришлось им всю зиму талицу пить. Весна в тот год припоздала. Снег стаивал неторопливо.
Вознамерились поселенцы пруд устроить — и тут неудача. Бегут с гор ручейки, журчат под снегом, а в потоки не сбираются — в землю уходят, оттого не угадаешь, в котором месте низину ловчее плотить. В начале лета пришёл к горемычным поселянам ведун. Походил вокруг да около и указал, в котором месте копать и колодец изладить нужно.
Славный удался колодец, глубокий, венцов на сорок с лишком. Вода в нём не затхлая сбиралась, а прозрачная-препрозрачная и вкусная-превкусная, с едва приметной кислинкой. Ожили поселенцы, радуются, а одна змеюка подколодная от избы к избе ходит и сплетню прегнусную разносит. Спасибо-де Господу Богу, это он девицу вразумил. Как сделалась она полюбовницей нашего урядника, так он ведуна отыскал, а тот обществу воду указал. Дошла эта сплетня и до Дарьи.
Гордая она была, не вынесла позорного оговора и в лунную ночь утопилась в том колодце. Поутру пошли женщины по воду, а вместо колодца — озерко цвета бурого и запаха препротивного. Побросали они бадейки да коромысла и, что есть духу, разбежались по избам, похватали ребятишек да пожитки разные и подались в сосновый бор, стоящий стеной на скалистом взгорке.
Вечером над гнилым озером поднялся фиолетовый туман, и всю ночь сполохи огненные в лунное небо рвались… Понаехало волостное начальство, народ до смерти запугало, но правды так и не вызнало. Поселенцам, от греха подальше, повелели избы ставить, где изначально предписано было, а урядника для порядку в кандалы заковали и в Кунгур свезли.
На следующее лето потерялась у поселенца корова да телёнок. Искали всем миром. Видно, нечистая сила народ хороводила, только вышли они к тому месту, где прошлым годом чистый колодец бурым озером обернулся. А там хлябь зелёная, сплошь «чёртовыми пальцами» проткнута. Испугались они, дали стрекача и про скотинку позабыли. С той поры народ перестал бывать в заколдованном месте…
Миновало много лет и вдругорядь случилось невиданное чудо: исчезла промозглая трясина, будто её не бывало. Пошли самые отчаянные поселяне посмотреть — и точно: нет никакой хляби болотной, а бежит-торопится средь ивняка неширокая реченька.
Вода в ней прозрачная-препрозрачная, словно девичьи слёзы, и на вкус приятная, с лёгкой кислинкой. Вспомнили поселяне о родничке, который в стародавние времена пыжился, чтобы народ напоить, и прозвал речушку Пыж.
— Неправильно это, бабушка, — захлюпала девчушка носиком. — Что неправильно-то, внученька? — Неправильно — Пыж. Надо нашу реченьку Дарьюшкой величать!
Валерий Завирохин