Вопрос — ответ. Интересные факты обо всем.

Мировой рекорд по метанию молота

Молот представляет собой металлический шар, соединённый стальной проволокой с рукоятью. Длина молота у мужчин составляет 117—121,5 см, а общий вес — 7,265 кг. У женщин его длина составляет от 116 до 119,5 см, а общий вес — 4 кг. 30 августа 1986 года на чемпионате Европы по лёгкой атлетике в Штутгарте советский метатель молота Юрий Седых в одной из попыток отправил снаряд на 86 метров 74 сантиметра. Среди женщин польская метательница Анита Володарчик молота  в четвертый раз в своей карьере установила рекорд мира. На соревнованиях памяти Камилы Сколимовской в польском городе Владиславово Влодарчик во второй попытке метнула снаряд на 81 м 08 см

Купрей, сын Пахома Васильича, задумал жениться. Пришел с вечерки, да и заявил, мол, так и так, засылай, батька, сватов к Василисе Платоновне. Уж больно дочка ее, Любушка, мне по сердцу. Пахом Васильич пожурил сынка за любовь спорую, а противиться не стал, уж больно Любушка Василискина по душе была. И то, девица статная, вся в мать молодую — к работе лютая, да и в гулянье на виду. Платоновна и теперь баба справная, хоть седьмой годок вдовствует. Хозяйство крепко держит, не хуже мужика. И дети у нее работящие подросли. Такая невестка в любой дом – сокровище.

Василий Лукьяныч, как заслышал просьбу внука, полез в закуток свой, захоронки старческие ворошить.

— Никак сватать собираешься? — Матрена Ивановна, жена Пахома Васильича не скрывала усмешки.
— А ты, бабонька, не спеши насмехаться-то. Пахомку вон сватал, какой уж год живете. Знал бы, что такая баба супротивная выйдет из скромной девки, от самого крыльца-то вашего назад воротился.
— Это я-то супротивная? Да уж, почитай, десятый годок всю бабью работу в доме веду, с тех пор как схоронили матушку, а вас в доме четверо мужиков. Каждого накорми, напои, обстирай, обшей, обвяжи. За скотинкой пригляд, все на мне. Ты, тятька, только на язык спор. Намедни бабы мне твою беседу с кривым Петром пересказали. Это зачем ты напраслину на покойницу наводишь, мол, женка твоя точно ведьма была?
— А ты в мужицкие разговоры не встревай. Знай работу свою, — Василий Лукьяныч нашел, наконец, небольшой узелок, завернутый в грязную тряпицу.
— Ты, Матрена, как хочешь, а сватать я поеду. Меня люди чужие на сватовство зовут, а тут внучок старшенький.
— А в узелке что?
— В узелке? В узелке камушек заговоренный на удачу. Мне ведун один наговорил. Верное средство. Как за стол сядем, да разговоры затеем, я руку сразу в карман. Коли девка порчена, али еще какой изъян в ней, камень сразу горячим будет.
— Все у тебя, батька, сказки на уме. Как камень сам нагреться может? Да и не возьмут тебя к Василиске, уж больно ты пьянеешь скоро. А потом начинаешь непотребства творить. Нечего семью позорить.
— Ишь, закудахтала курица, когда голову рубили, поучи еще. Трех сынов сосватал, дочку замуж выдал. Сказал – поеду, значит, поеду.
— Ты бы, батька, того, — Пахом Васильич решил поддержать жену.
— Того, того… Уродился же такой, будто язык тебе смолой смазали. Что того-то? Сказал, поеду, значит, поеду. А ты кума сватом зови, с ним сподручней. С тобой и интереса никакого, ни потолковать рядком, ни стопочку пропустить.

В назначенный день снарядили повозку. Запрягли пару вороных, нарядились как на праздник храмовый, узелки с подношениями погрузили, отправились. Федот Кузьмич, кум и главный сват, всю дорогу байки рассказывал, седоков тешил. За околицей, по обычаю, повозку остановили. Кум спрыгнул легко, молодо. Кнутовищем дорогу назад перечеркнул, да лоб перекрестил с молитвой. К удаче, значит. Купрей сидит — ни жив, ни мертв.
Как к дому подъехали, он последним вошел, скромно. Штофчик, что с собой привезли, под лавку поставил.

Федот Кузьмич первым разговор завел, вроде как по делу купеческому заехали, а не девку сватать. Стал у хозяюшки торговать то коровушку, то поросенка, а то яичек сотенку. А хозяйка посмеивается, да за столы приглашает. Столы-то от угощений ломятся, знать удачное сватовство будет. Помолившись, уселись. На одной стороне гости с женихом, на другой сама хозяюшка с братцем Николаем Платоновичем. По нраву Купрей, уж о приданом да свадьбе столковываются. Достали гости подношения, веселей беседа пошла. Старый Лукьяныч между рюмками рукой в кармане шарит.
— Что ты, дедушка, аль потерял чего? – заметила хозяйка.
— Да проверяю девку вашу, не порчена ль, — подвыпивший старик достал из кармана камень.
— Ох, охальник, ишь с какими разговорами пожаловал. Дочку мою, Любавушку позорить. За моим столом сидишь, мой хлеб-соль жуешь. Не надоть нам таких сватов, — рассердилась Василиса.
— Остынь, остынь, бабонька, — Федот Кузьмич оттеснил старика, — выпил старый, что уж. А девка справная, хоть весь свет обойди, краше не сыщешь. Старый выпил лишку, ну так мы его на ветерок выведем, пусть остынет.
Мужики подхватили Лукьяныча да в повозку отвели, чтобы сватовство не портил. А за столом опять о свадьбе да молодых речь завели. Отошла, подобрела Василиса. Да и то, девка на выданье, Купрей ей по сердцу, что держать? А старый Лукьяныч он и в доме-то не бывает, все по деревне шастает, небылицы плетет.

Домой возвращались молча. Пахому Васильичу и Купрею от стыда разговаривать расхотелось, Лукьяныч дремал, укрытый рогожкой, а Федот Кузьмич, потерявший надежду выпить за удачное сватовство с кумовьями, лишь посапывал под скрип колес. Домой вошли хмурые. Матренушка так и ахнула:
— Неужто отказали?
— Свадьба на Покров, — буркнул хозяин и отправился распрягать лошадей.
— А почему без радости? – не унималась бабонька.
— Да потому, — Лукьяныч пьяно улыбался, — ведьма эта ваша Василиска и дочка ее ведьма.
— Что ты городишь, батька, — не выдержал Пахом Васильич, чуть сватовство не испортил. Достал тряпицу какую-то грязную с камнем и стал гадать – честная ли девушка Любаша. Василиса Платоновна чуть за речи такие из дома не выгнала. И поделом. Пришлось батьку в повозку грузить, а самим дело править.
— Так выправили, нечего теперь, — заступился кум.
— Один ты с головой, а энти, — Лукьяныч махнул рукой, — а знаешь что, поедем-ка, кум к тебе гостить.
— Куда вы на ночь глядя?
— А ты, баба, молчи. Поедем? Скучно мне тут, а с тобой весело. Поехали. А от тебя к среднему сыну, Антохе, отправлюсь, чай в одной деревне живете.

Как ни уговаривала Матрена Ивановна, как ни пугала темной ночью, да разве удержишь? Завалились в кумову телегу, в солому штоф спрятали, в узелок хлеба да лука завязали, поехали. Едут, песни орут. За деревней остановились, выпили, закусили, и сами не заметили, как сморило.
Очнулся Лукьяныч, батюшки-светы, один в лесу темном, куда идти? Беда. Деревья забором неприступным — шагу ступить нельзя. Мигом протрезвел старик. Как здесь оказался? Где телега кума? Думал покричать, да испугался, вдруг, кто лихой на голос отзовется. Августовские ночи холодные. Озяб Лукьяныч, а согреться нечем. А тут еще слышит, будто шуршит кто в кустах. Притаился старый, решил до утра обождать. Присел на пень трухлявый, сунул руки в карманы, отогреть, да камень заговоренный нащупал. Хотел, было, бросить, с забавы колдовской все неприятности, глядь, а камушек светится. Что за диво? Приподнял его над головой, ярче мерцает, даже тропку разглядеть можно. А вдалеке слышен волчий вой. Решил Лукьяныч выбираться, авось к жилью набредет. Идет, освещает тропку, будто лучиной, а стоит свернуть, камень сразу гаснет.

Наутро старика хватились. Федот Кузьмич проснулся под родной крышей. Женка рассказала, что привезла, мол, лошадка среди ночи. Лежал он в телеге один, никого больше не было. Кинулись на поиски. Объехали всех сынов, к дочке стариковой в деревню ездили, все без толку. Будто сквозь землю провалился. Свадьбу Купрея отложить пришлось. Сыграли только на масленичную неделю, больше ждать недосуг, весна на пороге, а рук бабьих в хозяйстве не хватает. О Василии Лукьяновиче вспоминали все реже, лишь иногда, Матрена Ивановна, прибирая стариковский закуток, смахивала уголочком платка набежавшую слезу.

На Успение, возвращаясь семьей с обедни, приметили фигурку у ворот. Пригляделись, Василий Лукьяныч, жив-здоров. С тех пор старик стал тихим, смирным. Все по лугам ходил, травки разные собирал, да деревенских лечил. Про то, где год провел, не сказывал. Весной, как снег сошел, засобирался в путь дальний. Позвал детей прощаться. Тогда и открылся. Рассказал, что зовет сердце к той, с которой год прожил. Дом ее в самой чаще. К дому тому камень заговоренный вывел. Натерпелся он тогда страху, как бы не камень, совсем сгинул. Шел по тропке, а за деревьями стая волков провожала. Подошел, а Веда уж на пороге стоит, поджидает. Такой ужасной она ему показалась, что впору назад поворачивать – волосы седые из-под платка, нос огромный с горбинкой, а глазки мелкие, будто крысиные. Если бы волк не завыл совсем близко, так и не решился порог переступить.
Многим знаниям она его обучила: травы разбирать, хворобы заговаривать. Год прожил, а будто один день. И так ему с ней любо, так спокойно стало, что и уходить не хотелось. Уговорила Веда к детям вернуться, сердце испытать. И не мил ему дом, манит хозяйка чащи лесной.
— Вы уж простите, не держите зла, — в стариковских глазах плескалась вина.
К ночи собрал узелок, в последний раз глянул на домочадцев и засеменил по пыльной августовской дороге, не оглядываясь.

Елена Гвозденко