Страшная Любка

– Хватит зенки-то пялить! Не по твою честь… – мягко пробурчала бабушка и добавила, – Иди-ка лучше в погреб ящик снеси. Да аккуратно только, под ноги смотри. Люба улыбнулась, кивнула, отошла от своего наблюдательного пункта – щелки в заборе – и послушно пошла к погребу. Бабушка посмотрела вслед на то, как внучка неуклюже переваливается с ноги на ногу, вздохнула: «Надо же было такой уродиться», – и направилась в сарай.

Хозяйство не ждет, сантименты разводить некогда. Люба ставила ногу на широкую ступеньку, потом приставляла вторую и так до конца. Хорошо, что сосед дядя Гоша их расширил, за бутылку коньяка, а то раньше не ступеньки были, а жёрдочки какие-то. Неудивительно, что Люба однажды полетела с нее кубарем. Было так больно, что сначала она даже пикнуть не могла, так и лежала на холодном полу в погребе. Потом бабушка хватилась: «Ну чего ты там копаешься опять!» – подошла, заглянула, заголосила, принялась внучку вызволять.

Ближайшая больница в городе, автобус с утра ушел, все мужики на заводе, остался слепой дед Митя да Вовка-алкаш, который вусмерть пьяный спал по своему обыкновению на лавочке. Сели все-таки на телегу деда Мити: бабушка правила, а дед придерживал Любу. Доехали до соседней деревни, к фельдшеру. Та как-то осмотрела девочку, где-то пощупала, как-то подлечила – травками, компрессами. Через месяц Люба вернулась домой, правда, ходила теперь, как говорила бабушка, «враскоряку». Гораздо позже, в городе, врачи сказали, что у Любы неправильно срослись кости, но бабушка категорически отказалась что-то предпринимать: она теперь не доверяла врачам, боялась, что они снова что-то испортят, пусть уж лучше так – слава Богу, жива. «А походка нам и така пойдет, не на сцене ж ходить!» Люба, как всегда, только улыбалась в ответ. Она привыкла. Знала, что природа обделила ее красотой. Вернее, даже не обделила, а щедро наградила всеми возможными изъянами.

Широкое плоское лицо, маленькие глазки, огромный с горбинкой нос, такой же огромный рот с губами-варениками в пол-лица, жидкие волосы, узкие плечи и, как последняя издевка, непомерно широкий таз. Фигура напоминала треугольник на тонюсеньких ножках. Вот и походка теперь фирменная добавилась. По иронии судьбы всё это богатство досталось ей, жительнице маленького захолустья в одну улицу, где единственной целью жизни любой женщины было замужество. Да к тому же – дефицит мужиков. Бабушка переживала: «Беда. Пропала девка. Ясно, что никто не возьмет, убогую такую». Люба привыкла, что даже бабушка звала ее «бедолага», а жители деревни – «Страшная Любка», будто это были имя с фамилией.

Что мальчишки смеялись, забрасывали колючками репейника или гоняли по улице, хлеща крапивой. Переворачивали ведра с водой или бидоны с молоком, которые она носила. Люба плакала, а они гоготали: «Еще страшнее стала, уродина! Ты гляди!» – Не реви. Сами они – уроды! – говорила бабушка и шла разбираться с пацанами. Пару раз огрела главаря коромыслом, они перестали внучку гонять, но обзывать продолжали. Девочки не дружили с ней. Наоборот, увидев на улице, демонстративно разбегались в разные стороны с криками «Жуть-жуть… Спасите-помогите» и хохотали. В школе Люба сидела на последней парте.

Ее редко вызывали к доске, потому что одноклассники тут же начинали корчить рожи и передразнивать Любу, а учительница устала на них кричать. На переменах она не выходила из класса, потому что знала: в коридоре кто-нибудь обязательно поставит подножку, а потом на стул положит кнопку, или еще хуже – шарик, который издает звук, будто из человека газы выходят. А уж сколько раз остряки приклеивали ей на спину бумажку с надписью «Королева красоты» – и говорить нечего…. Люба страстно ждала субботы. Их дом стоял почти напротив загса. Этот загс считался самым старым во всем крае, а поэтому был особенно любим молодоженами – вроде как «намоленный». В него записывались за полгода и стекались со всех ближайших городов.

Каждую субботу Люба замирала у щелки в заборе, чтоб посмотреть, как к загсу подъезжали машины в ленточках, а из машин выходили настоящие принцессы. Невесты. В белых сказочных платьях. Фате. Жемчуге и блестящих украшениях. От их красоты можно было ослепнуть! Люба замирала и чувствовала, как по коже бегают пузырьки из шипучего лимонада. Невесты походили на волшебных прекрасных птиц, которые вот-вот упорхнут в свою страну красоты, блеска и роскоши. За руку их держали элегантные женихи, смотрели с обожанием. Люба не моргала, впитывала увиденное, радовалась и… даже не мечтала о том, что когда-то наденет такое же платье. Потом к девочке подходил гусь Серый, хватал клювом за подол платья и тащил за собой, в огород. Ну или бабушка окрикивала, чтоб отправить в погреб.

У Любы было две настоящие реликвии – икона мучениц Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, которую подарила ей мама с наказом: «Береги. И молись им, чтоб всегда были рядом», – «И будут?» – «Обязательно. И во всем помогут». Другая реликвия – фотография самой мамы. Если б не эта меленькая черно-белая карточка, Люба уже забыла бы, как она выглядела, мама. Ее не стало, когда девочке было 3 года. «Люба не понимала, почему же мама плачет? Улыбалась своей кривой улыбкой изо всех сил, чтоб поднять ей настроение» Зато Люба хорошо помнила руки мамы. Как они гладили ее по волосам, по щекам, и голос: «Девочка моя… красавица… самая-самая…» И слезы. Люба не понимала, почему же мама плачет? Улыбалась своей кривой улыбкой изо всех сил, чтоб поднять ей настроение.

Люба часто смотрела на икону, хотя просить о чем-то даже в голову не приходило. Четыре женские фигуры смотрели спокойно и ласково, от них исходило тепло, как от маминых рук, уходили все страхи и обиды. Особенно ей нравилась девочка с красивым именем Вера. «Какое правильное имя, – думала Люба, – ведь самое главное – верить, что все будет хорошо». Она верила. Одна-единственная подруга у Любы была – Катька, очень красивая. Отец ее пил по-черному, а мать пахала как лошадь сначала на заводе, а вечером в огороде, половину урожая продавала. В 30 с небольшим она выглядела изможденной, озлобленной старухой. Вернувшись с работы, женщина принималась орать на Катьку и старшего сына, что не помогают, мало сделали за день. Могла и с ремнем по огороду погонять.

А когда показывался муж, волокла его на себе в дом, потом садилась на лавочку у забора и молчала. Катька часто убегала из дома к Любе. Они построили шалаш в огороде и болтали в нем по вечерам. Как-то Катька принесла журнал с фотографиями красивых девушек, одежды, машин, духов. – Смотри! Вот. Такой хочу быть. – Ты и так такая. Ничуть не хуже, – искренне сказала Люба – В журнале чтоб! Фотомоделью. У них знаешь сколько денег! И одежду им всю отдают. И машины. А еще за границу возят на съемки, бесплатно. – Здорово… – Да. Надо только, чтоб фигура еще была. Пластика, чтоб позы принимать разные… – Катька на пару секунда замерла, изображая модель, – Этому учиться надо. В школе кружок открывают по танцам. Пошли? Научимся двигаться? Люба не хотела идти – какие ей танцы!

Но Катька одна стеснялась. Люба сдалась и почти год добросовестно топталась позади всех девушек, не попадая ни в такт, ни в ритм. В конце концов учитель посоветовал ей записаться на дзюдо. Люба, слушая его, краснела и вжимала голову в плечи. Катька была доброй девочкой, любила подругу, поэтому искренне хотела сделать из нее настоящую леди. По мере взросления под ее чутким руководством Люба сначала отращивала волосы, потом стриглась под каре, каскадом, делала химию. Натягивала на свою широкую талию узкие короткие юбки, блузки с рукавами-фонариками, тут же опадавшими на ее тощих плечах. Катька подбадривала, но со временем и она сдалась, а Люба вернулась к своему «пучку» и хлопковым штанам. Зато бабушка была реалисткой.

На день рождения подарила внучке компьютер, сверху водрузив толстенную книгу по программированию. – У Захарыча сын в городе работает. Говорит, сейчас те, кто в ентих машинах понимат, куда хошь на работу возьмут и деньги хорошие платят. В общем, давай учи. Замуж тебе все одно не светит. Бушь сама зарабатывать. Люба привычно улыбнулась: «Не светит». Тогда ей было 15. Книга оказалась ужасно скучной, непонятной, какой-то неживой. И буквы плыли перед глазами от слез. Бабушка заглядывала в комнату и одобрительно кивала: «Во-во, учись-учись…» Тем не менее, просиживание над подарком бабули дало результат: Люба разобралась в компьютерных технологиях, да так хорошо, что с первого раза поступила в городской университет на факультет программирования.

А Катя поступила в училище. Правда, на занятиях почти не появлялась, так как почти все время пропадала на кастингах. Она отнесла свои фотографии в модельное агентство, где ей прочили светлое будущее. Поэтому все силы она бросила на то, чтоб это будущее приблизить. Икона, подаренная мамой, вместе с хозяйкой переехала в общежитие, стояла на тумбочке рядом с кроватью. Засыпая, Люба смотрела на девочку с именем Надежда. Ей так хотелось надеяться, что вот теперь-то впереди – совершенно новая жизнь, интересная и лишенная обид. На программистов учились в основном парни. Бабушка ликовала: «Может, там себе найдешь кого… Енти компьютерщики чай не много видят в жизни-то, а с тобой поговорить можно на разные темы заумные…» Но мальчики на Любу не смотрели, ее считали «классным другом» и «своим пацаном». Это было неплохо, пока не появился Дима. Когда он был рядом, тысяча иголочек вонзались в сердце Любы, горло сдавливало, и она почти всегда молчала.

Конечно же, даже мечтать о том, что Дима обратит на нее внимание, было смешно. Хотя он часто к ней обращался по учебе, был мил, обходителен, придерживал стул, открывал дверь, угощал кофе в студенческой столовке. Люба помогала ему с расчетами, с курсовыми, правила практические работы, сожалея лишь о том, что минуты пролетают так быстро. Образ на столике почему-то стал совсем другим. Будто на нем не 4 фигуры, а одна, светится – Любовь. Однако Люба даже смотреть в ее сторону боялась. Скорее зажмуривалась и засыпала. На новогодней дискотеке Дима пригласил ее на танец. Это были три минуты оглушающего счастья. Если бы Любе сказали умереть в тот момент, она бы не раздумывая согласилась.

А потом, выйдя из зала, она случайно услышала, как Дима в красках описывал друзьям, будто весь танец смотрел на самый яркий софит, чтоб не видеть лица партнерши, с трудом нашел талию, чтоб за нее держать, и еще она отдавила ему ноги. Все хором ржали. Соседка по комнате сидела на антидепрессантах, а в тот вечер уехала к родственникам на праздник. Люба собрала все ее таблетки, нашла бутылку водки. Выпила 100 грамм для храбрости и собралась свести счеты с жизнью… но тут на пороге комнаты появилась Катя. Бледная, какая-то взъерошенная. Ее глаза скользнули по столу, она тут же забыла, зачем пришла, и закричала: «Ты что?! Дура!» В тот вечер Люба впервые рыдала. Рассказала Катьке о своей любви, и как он, оказывается, просто использовал ее. Да и ладно бы! Ей не жалко.

Но зачем он смеялся? Зачем другим говорил это всё? Ведь больно ей! Очень больно! Катя утешала, гладила по голове, успокаивала. Люба прижималась к ней, и становилось легче. – Стой, а что ты здесь делаешь? Ночь же…Что-то случилось? – вдруг шмыгнула она носом. Катя вздохнула. Подошла к столу, налила водки. – Я беременна… – Нельзя! – взвизгнула Люба и выхватила стакан у подруги из рук. – Это же вредно ребенку! – Пофиг! Мне он не нужен. Аборт делать поздно, представляешь?! Я ведь даже не думала ни о чем таком… Сто раз раньше так было –из-за диеты или усталости… По другому поводу к врачу пошла, и тут – сюрприз! У меня контракт в Германии срывается, понимаешь? Да еще какой! Я столько сил потратила! Мечта всей жизни! Из-за этого! Так что мне тоже пора таблеток наглотаться…

Понимаешь? Нет, Люба не понимала. Старалась изо всех сил, но не могла понять. Катька много говорила те месяцы. О материнстве, которое должно быть вовремя. О том, как важно обеспечить ребенку и себе нормальное будущее, а не привезти его в деревню к деду алкашу. О своей только начавшейся жизни. Люба слушала подругу и пыталась незаметно подсунуть ей какую-то еду или витаминку. Но Катька не поддавалась – фигуру берегла, набирать вес перед контрактом никак нельзя! Втискивала свой живот в узкие платья, джинсы, злилась, что не получается. «Она все равно не жилец… А выживет – значит, и без меня справится» На 7 месяце ей вдруг стало плохо, а через сутки родилась крошечная девочка. Слабенькая, синяя. Катька взглянула на нее и написала отказ. «Она все равно не жилец… А выживет – значит, и без меня справится», – мрачно резюмировала она, собрала вещи и укатила в Германию.

На следующий день Люба, смущаясь и краснея, положила перед заведующей отделением роддома конверт: «Я родственница… дальняя. Мама малышки не может сейчас… Можно, я буду приходить? Вдруг что-то надо, вы только скажите, я принесу… Пожалуйста, пустите меня». Заведующая закатила глаза и взяла конверт. Сморщенный синюшный комочек в пластиковом ящике с кучей каких-то трубочек и лампочек стоял у Любы перед глазами день и ночь, неделю, месяц. Когда ей предложили работу, Люба перевелась на заочное отделение, чтоб загрузить себя до макушки, пахать-пахать-пахать! Забыть про тот жуткий пластмассовый ящик! Но ничего не получалось.

Сердце разрывалось, засыхало от тоски. Она не выдержала. Сняла отдельное жилье, оформила все документы и через полгода принесла малышку к себе домой. У изголовья детской кроватки Люба поставила икону – мамин подарок, и – надо же! – он будто вернулся на свое место, будто специально был написан именно для этой маленькой кроватки, словно обрел свой дом. А малышку новоиспеченная мама назвала Софией. Девочка росла настоящей красавицей.

Люба смотрела на нее и чувствовала, как счастье, будто теплые морские волны, окутывает ее со всех сторон. Сонечка забиралась к ней на колени, прижималась как можно сильнее. Маленькие ладошки гладили ее по волосам, по щекам, и детский голосок лепетал: «Мамочка моя… красавица… самая-самая».

ОЛЬГА ЗИНЕНКО