Дoмaшняя клyбничкa НА ПOДОКOНHИКЕ дaже пoсpeди зимы. Выpaщивaйте еe у сeбя дoма
Чyдо-ягoдницa «Скaзoчный сбop»
Дoмaшняя клyбничкa НА ПOДОКOНHИКЕ дaже пoсpeди зимы. Выpaщивaйте еe у сeбя дoма
Пepвый уpoжай yже чеpeз 3 нeдeли;
Экoлoгически чистый пpoдyкт;
Низкaя цeна.
Закaзать со скидкoй ЗА 149 РУБЛЕЙ
Κлубниκa зимoй и вecнoй, нe пoкупнaя, a дoмaшняя. Paзвe этo вoзмoжнo? Дa, тeпeрь ягoдки рacтут прямo в квaртирe нa пoдooнниe. Зaкaзывaйтe нaбoр «Чудo-ягoдницa» и бaлуйтe ceмью coчным и пoлeзным урoжaeм.
Pacтёт пpямo у вac нa пoдoкoнникe!
Минимyм вpeмeни и тpyдa!
Ягoдницa плoдoнocит постоянно, мoжнo пoлучить дo 10κг κлубниκи!
Бoльшиe, coчныe плoды c пoвышeнным coдepжaниeм витaминoв!
Изyмитeльный вкyc и apoмaт нaтypaльных ягoд, выpaщeнных coбcтвeннopyчнo!
Ягoдницa пoчти нe нyждaeтcя в уxoдe. Bce, чтo нyжнo – этo поcтaвить кopoбку нa пoдoκoнниκ и пoливaть oбычнoй вoдoй.
Зaкaзывaйтe, и ждитe пeрвый урoжaй ужe чeрeз 3 нeдeли.
Зaкaзaть co cкидкoй
Мама старая
Помнить себя я стал лет с пяти. Память сохранила и выстроила картину, связанную с бабушкой по материнской линии – Крестинной Павловной Матюхиной. Это была высокая, полноватая, широкая в кости, с округлым и морщинистым лицом семидесятилетняя женщина. Она была вся крупная, особенно руки с набухшими венами. Я всегда у неё спрашивал: «Это червяки у тебя ?».
Нас в ту пору было трое детей в семье: старший брат Николай, сестра Валентина и я – Витя. Николаю было 8 лет, Валентине – 6. Их я как-то не запомнил. Бабушка с мужем переселились в нашу деревню из Рязанской губернии во времена Столыпинской реформы.
Их оттуда приехало несколько семей. Обжились, обзавелись детьми и хозяйством и к пятидесятым годам состарились. В войны или по каким другим причинам растеряли мужей и детей многие наши бабушки и доживали свой век с давно повзрослевшими детьми, внуками и правнуками.
Повторно замуж не вышли – нравы претили – остались вдовами вековать, поддерживая домашнее хозяйство семьи сына или дочери да доглядывая за их детьми. Бывало, по воскресеньям, они собирались у кого-нибудь и вспоминали свои молодые годы. Мне тогда удивительным казалось слово «рязань» и ассоциировалось оно с резнёй. Думалось, что уехали они оттуда из-за того, что там резали ножами друг друга. Запомнилось, как собравшись, они пили чай с сахаром.
Сахар был комковой, его кололи на маленькие кусочки и вприкус пили чай. Самовара не помню, но запах душицы, которую запаривали в кипятке, вошёл в меня на всю жизнь. На эти посиделки бабушка брала меня с собой всегда. Были у неё и другие внуки, но всё-таки брала она только меня. Мне тоже давали сахар, а иногда перепадала и конфета, что являлось в то время острым дефицитом.
Теперь-то я понимаю, что не ради чая они собирались – они тосковали по своей малой родине, а за разговорами на время оказывались там – в своих рязанских деревнях. Я слушал с интересом: миром для меня тогда ещё была только наша деревня. Когда они переходили к местной тематике, то здесь я воспринимал их рассказы как явь.
Уже было легче осознать услышанное, так как некоторые фамилии, имена, названия, прозвища были мне известны, что и позволяло сложить определённую познавательную картину событий. Песен они не пели, мужей не оплакивали, но говорили о них не в прошедшем времени и были скорбно-суровыми. Говорили: «А я счас Ивану то и говорю…». Последней частью их разговоров были рассказы о снах. Вот тут-то я и затаивал дыхание. В снах у них больше присутствовали мужья. Горестно бывало какая из бабушек говорит: « Подошёл это он ко мне близнёхонько так и трогает будто.
А рука у его така холодна-холодна. Я его спрашиваю: чё, говорю рука то холодна? А он мне: а ты вот Нюра, побудь в холоде то да и узнаешь». Все начинали отгадывать сон, говоря: «Эт он, кума, видно, серчат на тебя за что-то». «Так ведь подумать то и серчать есть за что: вон уж сколь годов то его нет, а я все тутака, на этом свете. Засерчашь тут». То, что я слышал на этих старушечьих сборах, потом долго и мучительно обдумывал.
Конечно, многое было непонятно, но спрашивать было нельзя, потому что бабушка могла истолковать это как подслушивание, что взрослыми не поощрялось. Ещё помню бабушкину колыбельную.
Она всегда её нам пела: Ай, бу-бу, бу-бу, бу-бу К нам залез мужик в трубу, Стали мы его имать, Чтобы дал он деткам спать.
До сих пор у меня из сознания не выходит детское восприятие смысла этой песни. И масса вопросов тогда возникала: как он залез в трубу, почему не застрял; он лез в неё, когда из неё шёл дым или нет; зачем ему было не давать нам спать? Лет в восемь мы с двоюродным братом проверяли на практике эту песню: залезли на крышу нашего дома, замерили трубу, примерили её размер на себя.
Выходило, что мужик то был худее нас. Подвергать сомнению спетую бабушкой песню на предмет истины мы не могли – верили ей свято. Так и оставался для нас смысл этой песни тайной на долгие года. Я вернулся к разгадке этой тайны, когда у меня родился внук. Как-то укладывая его спать, я не произвольно запел ему эту песню, и он затих.
Я, думая, что он уснул, ушёл от него. Какого же было моё удивление, когда утром следующего дня он спросил: «Деда, а как мужик в трубу пролез?». Вот и вся тайна: мучая себя раздумьями, мы уставали, а вместе с этим и засыпали. Фамилия по мужу у бабушки была Матюхина, а девичья – Андроникова. Но это была не родовая фамилия, а помещика, у которого их род был в крепостных. А свою – родовую – она не знала. Был у неё брат Григорий Андроников, проживающий в Москве.
Их судьба разбросала ещё во время переселения. Григорий каким-то образом оказался в Москве, в жизни им встретиться не довелось. По разговорам взрослых выходило, что он занимал какой-то высокий пост. Присылал открытки, письма, и если кто из деревенских ездил в Москву, то бабушка наказывала обязательно с ним встретиться. Умер Григорий в возрасте 90 лет.
На его похоронах присутствовал, служивший в то время в Роте Почётного Караула, внук бабушки Крестины, Виктор Иванович Сафрошкин. Бабушка была строгой, мало улыбалась, казалась суровой, но при этом обладала глубочайшим чувством справедливости, вниманием, трудолюбием и уважением к людям. В этом и заключалась её мудрость. Не только родственники, но и многие жители деревни шли к ней за советом, напутствием и разрешением спора.
Все зятевья, а было их трое, никогда и ни в чём ей не перечили, при ней не матерились и не курили. Я не знаю, верила ли она в Бога, но икона в переднем углу нашего дома была и бабушка крестилась на неё. Я не помню, чтобы она кого пугала Богом или призывала к вере. Говорила: «У всякого свой Бог есть, а у каждого Бога своя вера». Все внуки звали её «мама-старая».
Теперь то я знаю почему мы её так звали: матери наши весь день на работе были, а мы с бабушкой; когда они с работы приходили, мы уже спали. Вот она и была для нас матерью. Даже по истечении стольких лет мы продолжаем звать её так, а когда называем её бабушкой, то становится как-то неуютно и вроде даже стыдно. Умирала она на моих глазах.
Болела недели две. После неё остались три дочери, а сын Алексей умер сразу после войны, 12 внуков, 7 правнуков. Зятевья звали её «мамаша», а деревенские – Кристина Павловна. Похоронена в нашей деревне. Каждый год кто – то да навещает её могилу. Теперь её внукам по 60-70 лет, но память о Маме-старой каждый из нас хранит очень бережно.
Виктор Ремизов