Горькая участь

Не спалось бабушке Ульяне в эту зимнюю ночь. Студёная вьюга, завывавшая за морозными стёклами, теребила душу старушки печальными воспоминаниями. …Вот она – восемнадцатилетняя, жизнерадостная Улюшка, дивчина видная – ступает босыми ногами по росистой луговой траве в направлении заимки дядьки Федота.

Там его старший сын Василий, красавец двадцати трёх лет, играючи укладывает косой ровные ряды сочного кормочка для домашней живности. Около полугода меж ним и Улей любовь большая, то и дело собится он сватов к Ульянке заслать. Давно мыслил Федот породниться с Игнатом – батькой Ульяны.

Не супротив был и мельник назвать Федота дорогим сватком, но не ранее как дочке восемнадцать годков справят. Вчерась и справили. А нынче, спозаранок, Уля вкрадчиво напомнила отцу о его обещании. — Что ж, — задумчиво протянул Игнат, поглаживая чёрную бородку, — не привык я слово нарушать, можешь обрадовать своего кузнеца. Завидев на покосе Василия, Уляша срывается на бег, предвкушая: сейчас обнимет милый ласково, заглянет в глаза счастливые и обо всём сам догадается.

— Завтра, Уленька! Завтра, хорошая моя, к вечеру пожалуем до вашей хаты! — радостно зашумел на весь луг Василий, кружа в руках смеющуюся избранницу. Как и теперь, всю ночку не сомкнула глаз Уля, всё представляла – как на её головушку лучшие подружки венцы наденут, как в церкви с суженым обвенчается, как рядком с ним за стол свадебный сядет, да как за муженьком любимым ладком жизнь покатится.

Но на заре все Ульянины мечты рассыпались в прах. — Война! — кричала мать в отчаянии, — война! Ох, дочка, ох, родная, какая ж нескладная твоя долюшка девичья. Проводила вскорости Уля Василия воевать с фашистами проклятыми, и не дождалась милого – убили Васю в первом же бою. По-началу всех парней гнала от себя Уляша, в её глазах ни один из них не равнялся Василию ни в стати, ни в лице, ни в поступках каких.

А как оглянулась — жизнь-то под закат уж пошла. И горе тут – мамку рано схоронила, тётушки родной не стало, отец ещё в войну сгинул без вести, а братьев, сестёр у неё не было. Завзял Ульяну страх одиночества, шибко завзял, и надумала старая дева для себя ребёночка родить. Родила, едва сама Богу душу не отдала. Мальчонку Васильком окрестила, в память о незабвенной любви.

И стал для неё сынок желанный всем смыслом жизни незадачливой. Холила, лелеяла, каждый шажочек Василёчка пуще глаза оберегала. Вырос сын, жениться надумал на девчонке приезжей. Не перечила Ульяна, сразу согласилась с его решением. Опять в мечты кинулась: «Всем места хватит под материнской крышей просторной, не зря ж всю бытность спину гнула, без мужика вон какой «четверик» выстроила. Стану в нём внуков растить, в глубокой старости будет кому ложку супа в постель подать».

Но сын сразу заявил – жить поедем на родину Ритуси, а родина та, вёрст за триста от Ульяны. Но кто ж тогда спросил мать о её чувствах да переживаниях. Без ножа полоснул сынок в самое сердце материнское, ушёл и мать не обнял на прощание… Но Бог дал, пережила тётка Ульяна, полежала в кровати денёк-другой, а потом оклемалась потихоньку и пошла, пошла дальше суетиться.

Какую копеечку в узелок откладывает, какую вещицу подобротнее в сундучок прячет, Васе с Ритой помощь сгадывает. Да только сынок неблагодарный за пятнадцать лет и навестил-то мать раз с десяток, не более, и то для того, чтоб попользоваться деньгами. Но смиренная Ульяна лишь и жила этими редкими, скупыми на тепло встречами. …Ближе к рассвету метель стихла и растревоженная бабка Ульяна погрузилась в лёгкую дрёму.

Но ворвавшийся в её короткое забытье зловещий ворон вмиг разогнал дремоту. «Не к добру сон, — забеспокоилась старушка — два годка от Васи весточки никакой: видать, в его семье что неладное». К полудню её тревога сменилась радостью. Василий в гости пожаловал, да не просто в гости, повелел матери дом родной продавать, к нему насовсем перебираться.

Ульяна, рада — радёхонька: ведь не у кого-то век доживать придётся, а у сына родимого. Всех соседей обошла она с этой новостью, всё село оповестила. «Пенсию детям отдавать стану, — планировала рассудительная баба Уля, — а деньжонки за избу приберегу на всякий случай». Неделя проходит в сыновнем углу, вторая на исходе, а сын и говорит с упреком: «Что ж ты, мать, живёшь с нами, а деньги поврозь, не по-людски получается».

Ну, мать по добру и выложила пухлую пачку на стол. «Авось,- помыслила, — умру, на лавке лежать не оставят». Да вот незадача – на следующий день Василий с работы навеселе домой вернулся, на жену накричал, сына-подростка уму-разуму учить принялся. А тут мать, как на грех, под ногами мешается, за невестку и внучка словечко осторожно вставила.

Но, похоже, сынку хмельному никто доселе ни в чём не перечил. Взбеленился, что бес, глазища кровью налились, сгрёб он мать в угол, да давай над ней кулачищами трясти и ногами пинать. Сжалась немощная старушка в комок, руками сухонькими голову седую укрыла, в глазах страх, а в сердце такая боль, какой отродясь не бывало.

Наглумился над нею сын вдоволь, а потом отворил двери и с истошным криком: «Чтоб духу твоего в моём доме больше не было!» вытолкнул полураздетую мать на январский снег. И рада бы я, дорогой читатель, сказать, что эпизод этот — выдумка, да не могу: взят он, к сожалению, из реальности.

Но недаром говорится – мир не без добрых людей. Приютила, обогрела бабку Уляшу одна верующая женщина, у себя навсегда оставляла. Но Васька-ирод с очередной попойки и там мать достал, немудрёную чужую мебель в щепки разнёс. И ничего-то оскорблённой, униженной собственным сыном матери не оставалось, как упросить местную власть отправить её в дом престарелых, на самый край земли, подальше от сыночка кровного от его опеки «сердечной» …

Нина Пигарева