Бабушкины уральские шаньги

Каждый год меня, маленькую девочку Анюту, отправляли на всё лето к бабушке с дедушкой в маленький уральский городок. Ехали мы с мамой туда очень долго, целых полтора суток с двумя пересадками. В Свердловске нас встречал дедушка, мамин папа. Здесь меня передавали с рук на руки, и мама пускалась в обратный путь. Огорчения от предстоящей длинной разлуки с родителями я не испытывала, наоборот, была наполнена нетерпеливой радостью ожидания встречи с бабушкой, или «бабинькой», как называли ребятишки в этих краях своих бабуль, и с многочисленными подружками.

Дедушка обязательно встречал меня с подарком. Почему-то особенно запомнился один – голубые туфельки с ремешками на пуговках. Я пятилетняя самой себе казалось в них очень нарядной. Поезд после Нижнего Тагила постепенно наполнялся людьми, разговаривающими с совершенно особенной интонацией. Речь их изобиловала словечками, которых я нигде больше не слышала, например: «пошто» вместо почему, «баская» в смысле красивая.

Мне всё это очень нравилось, и я начинала говорить подобным образом на второй же день по приезду. А моя мама, выросшая здесь, но выучившаяся на учительницу в большом городе и уехавшая в другую область, забирая меня домой в конце лета, приходила в ужас от приобретённых дочерью местных языковых навыков. А мне до сих пор непонятно её недовольство, ведь на этом языке написаны любимые не мной одной сказы Бажова. Бабушка с дедушкой жили в большом, по тем временам, деревянном доме на шесть окон.

Как только мы с дедом выходили на нашу улицу, ноги сами несли меня вприпрыжку сначала с горки вниз, потом по деревянному мостку через речку и опять в горку к бабушкиному дому. А она уже ждала, сидя на завалинке под окошком, кругленькая, мягкая, улыбчивая. У ног её, приветливо лая и виляя хвостом, крутился мохнатый чёрно-белый пёс Трезор. Я с разбегу окуналась в непритязательную деревенскую жизнь, наполненную простыми радостями, хотя этот населённый пункт, насчитывающий не более двадцати пяти тысячи жителей, и считался городом. Дом, как живое существо, тоже ждал моего приезда, бережно сохраняя с прошлого лета все таинственные закутки и местечки, как будто специально созданные для ребячьих игр.

Крытый просторный двор, застеленный досками, по которым можно бегать босиком, встречал привычным запахом свеженаколотых дров, уложенных в высокую поленницу, вздохами коровы, доносящимися из хлева. На завалинке вдоль стены дома стояли в ряд большие вёдра с водой и среди них – два маленьких ведёрочка, пока пустых. Над ними, на отдельном крючке, поодаль от большого, висело расписное маленькое коромысло. Вот он – второй подарок-сюрприз, на который намекал дедушка по дороге. Теперь я тоже буду ходить по воду к колодцу, как бабушка, как мои здешние подружки!

Со двора в дом вело крыльцо с широкими крашеными ступенями и двумя скамейками-завалинками по обеим сторонам – самое удобное место для игры в куклы. После просторных прохладных сенок я попадала в избу. Главным предметом этой части дома была русская печь. Вдоль её большого тёплого бока стояла деревянная кушетка-лежанка, на ней бабушка, у которой часто болели ноги, отдыхала днём. За печкой укрытый занавеской-задергушкой прятался жестяной умывальник-рукомойник. На печи всегда лежало одеяло с подушкой, но залезать туда летом не хотелось. А большое жерло печи, закрытое металлической заслонкой, выходило на маленькое пространство, именуемое кухней.

Здесь помещались всего лишь кухонный стол, лавка у стены да деревянная навесная полка для посуды, прикрытая вышитой занавеской. За занавеской, кроме посуды, в уголочке стояли иконки, портреты Боженьки, как я их называла. Бабушка не афишировала свою веру в бога, так как её единственная дочь, моя мама, преподавала историю и атеизм в школе, а зять, мой папа, состоял в Коммунистической партии. В кухонном полу, между печью, столом и лавкой, под домотканым половичком, скрывался вход в подпол. Лазила я туда с превеликим удовольствием и любопытством.

Широкие, как везде в доме, ступени вели в чистое просторное помещение, где на полках, прикреплённых дедушкой к стенам, стояли банки консервов магазинных и домашних, кринки с молоком, сметаной и топлёным маслом. Печь служила бабушке верой и правдой и наполняла дом разными ароматами, кроме готовящейся пищи, в зависимости от сезона: запахом сушёных грибов и лесных ягод, томящихся кедровых шишек. Нынешним хозяйкам с их навороченными духовками с градусниками, таймерами, различными режимами и конвекцией воздуха не понять, как можно приготовить наваристые щи, ароматное жаркое, пышные пироги и даже испечь капризные безе в русской печи, работающей на дровах.

У бабушки моей никогда ничего не подгорало, и всё получалось необыкновенно вкусным. Сегодня на магазинных полках, встречая сдобные изделия под названием «французские вафли», я с ностальгией вспоминаю вафли моей бабиньки. По форме они те же, но по сути то пышное, мягкое прямоугольное лакомство, которое она готовила в чугунной форме с длинными ручками, засовывая её в жаркую печь, не имело ничего общего с современной кулинарией. Я брала ещё горячую вафлю, наливала в квадратные вмятинки сгущёнку и с наслаждением откусывала.

капли стекали по подбородку, склеивали пальцы, капали на платье. На каждый день бабушка готовила самую простую, но очень вкусную еду. Никогда и нигде позже я не ела такого ароматного куриного супа с золотистым бульоном, как у моей бабиньки. А что может быть вкусней, чем рассыпчатая отварная картошка с топлёным маслом и укропом, с горбушкой ещё тёплого, только что испечённого хлеба и кружкой холодного молока! И паровые котлетки бабушка готовила такие, что их хотелось проглотить со сковородкой вместе.

Примерно раз в неделю бабушка устраивала день большой стряпни и с раннего утра ставила тесто в большой глиняной конусообразной посудине под названием «квашёнка». Когда я просыпалась, оно, прикрытое чистым полотенцем, уже вовсю дышало и пыхтело, как живое. Я знала, что к вечеру все горизонтальные поверхности: стол, лавка, круглый стол в столовой – будут заняты хлебными караваями или пирогами и маковыми витушками, или шаньгами творожными и картофельными.

На ночь в остывающую печь бабушка ставила большие листы с маленькими беленькими комочками взбитых с сахаром яичных белков, и к утру они превращались в нежнейшие безешки с задорными хохолками и слегка влажной сердцевинкой. Меня всегда удивляло количество бабушкиной стряпни. — Бабинька, зачем так много? – интересовалась я. — Не умею по-другому, внучка. Рука так поставлена. Да лишним ничего не будет. Соседки зайдут почаевничать, к тебе подружки прибегут, вот всё и пригодится к столу. И, правда, у бабушки ничего не засыхало и не пропадало.

А стряпня её славилась по всей улице, где, к слову сказать, в каждом втором доме жил какой-нибудь родственник, или сродник, как здесь называли, не вдаваясь в степень родства. Даже через много лет, когда дедушка ушёл из этой жизни и бабушка осталась одна, она не изменила своей привычке: если стряпать, то стряпать много. Мама моя, живя вдали от отчего дома, более всего скучала по бабушкиным (для неё – маминым) шаньгам.

Это такие открытые уральские пироги, не имеющие ничего общего со стряпнёй, именуемой ватрушками, которые представляют собой сдобную булочку с толстыми краями и шлепком начинки посередине. В уральской шаньге края тоненькие, нежные, начинки в неё положено много. Творог для творожной шаньги бабушка варила сама, добавляла в него только яйца, а сверху щедро смазывала жирной сметаной, снятой с молока от собственной коровы.

Из печи такая шаньга доставалась, покрытая коричневыми плёночками. Только тогда пыхтящую её поверхность бабушка густо посыпала сахарным песком, который таял на глазах и впитывался творожным нутром. Мама моя отдавала предпочтенье шаньгам с картофельной начинкой, в приготовлении которых тоже имелись свои тонкости.

В толчёную картошку бабуля добавляла яйца, соль и топлёное масло, а сверху опять смазывала сметаной. Шаньги она лепила диаметром не менее двадцати сантиметров, взять их в руки было невозможно, и потому ели, держа на тарелке и откусывая свободный край. Когда сейчас я хочу порадовать семью и друзей настоящей шаньгой, я иду на рынок и покупаю молочные продукты нужного качества у жителей соседней Башкирии, понимающих в этом толк.

Однажды, будучи уже совсем взрослой тёткой и опытным врачом, я принимала в больнице, где работала в то время, своего областного коллегу, приехавшего для установки и опробирования нового диагностического оборудования. Происходило это по окончании рабочего дня, и коллега предполагал остаться у нас до утра. Как водится, я принесла ему к ужину шаньгу, которую как раз испекла накануне. Как же я была поражена и обрадована, когда он воскликнул: — Шаньга! Это же настоящая уральская шаньга! Вы жили в Свердловской области?

— А Вы? У меня мама оттуда родом. — А у меня – отец. Ну, надо же – шаньга! Тут же никто такого не умеет стряпать! – продолжал доктор, уплетая мою шаньгу за обе щёки. И я с теплотой подумала о бабиньке и похвалила себя, такую умницу, что всегда отличалась великой любознательностью и с удовольствием училась у неё всему, чему она могла научить.

ещё я хорошо запомнила, как сорок пять лет назад, моя старенькая бабушка накануне моей свадьбы напутствовала свою единственную внучку: — Анюта! Будут к вам в дом приезжать или приходить гости, родственники, друзья – всегда накрывай им стол. Если даже ничего нет в доме, хоть картошку отвари и с солёным огурцом поставь да чайник вскипяти. Я давно сама стала бабушкой, у меня трое внуков. И всегда, когда завожу тесто, я вспоминаю свою бабиньку.

Каждое лето мой дом наполняется детскими голосами и дрожит от топота ног подрастающих внуков. Я стряпаю и пеку любимые ими пирожки собственного рецепта и шаньги, гляжу, как исчезают они со сказочной быстротой, поедаемые нашими и соседскими детьми, и думаю: — «Как важно, чтобы рядом с каждым ребёнком находился неисчерпаемый источник доброты, щедрости и любви».      

Анна Федоровна Завадская