Дорога

Сегодня дед Егор не в духе. Автобус опоздал на час, непонятно, когда прибудет в город, а его встретить пообещал сын. Чемодан и рюкзак стоят у сиденья, дед не сдал багаж, и пассажиры косо глядели на дедово «богатство», проходя на места. Горько покидать родные места, да видно, нет другого пути-дороги для старика. Дед отвернулся от соседей, придвинул опрокинутый рюкзак и вскинул колкие серые глаза на пробирающегося парня. Тот сноровисто перешагнул через дедов рюкзак и сел рядом.

Невысокий, жилистый человек лет под тридцать не понравился деду. Парень развалился на сиденье, закрыл глаза и то ли быстро заснул, то ли размышлял. Прямой нос, упрямо сжатые губы, на лбу возле левого виска два старых рубца. Дед машинально посмотрел на кисть парня в наколке «Лёха», сжимавшие небольшой вещмешок и довершил мнение о соседе: — Шпана! И тут не повезло. Даже уехать из родных краёв приходится рядом с «отморозком».

И откуда он взялся? Дед был старожилом, но парня не встречал, такой здесь не проживал. — Залётный! – промелькнуло в мозгу деда, — надо за вещами смотреть в оба! Но что было брать в старом обезлюдевшем селе, в развалившихся домах? Дед нахмурил густые брови, пытаясь разобраться в мыслях парня. Кто его здесь привечал? Крупный дедов нос навис над новомодным рюкзаком парня. Не особо и набит вещами.

Дед отвернулся и постарался успокоиться. Не хватало ещё буравить глазами отрешённое лицо дуралея! Но расслабиться деду было не суждено. На сиденье рядом через проход с шумом устраивался затрапезного вида мужичок. Вернее, неустанный испуганный писк раздавался из накрытой полотенцем старой торбы-корзины мужика. Дед прислушался и определил, что скулил кутёнок, от страха в темноте потерявший ориентир. Неизвестно, куда сунули, куда везут, да ещё без мамки! Впервые за утро дед усмехнулся в усы, припомнив свою собаку Динку. Умерла старая прошлой осенью, а то, глядишь, сейчас бы тоже пришлось везти.

Переполох посадки унялся, водитель закрыл дверь, автобус тронулся. За окном поплыли до боли знакомые места, река Иртыш, где мальчонкой ловил раков и чебаков, и стерлядь когда-то бурлила в чистой воде. Дед рассмотрел остов клуба, разобранного на дрова домовитыми сельчанами за ненадобностью оного, и длинные постройки когда-то богатой свинофермы, бетонными стенами возвышающиеся меж пугающей действительностью.

Казалось, бомбёжка отгремела недавно в селе, и страшная картина останков зданий напоминала людям о постигшей беде. Смотреть не доставляло удовольствия, и дед закрыл глаза. Но дедовы думы нарушила звонкая какафония из Лёхиного кармана. Парень очнулся и вынул «сотик» из куртки: — Всё по плану, батя, — зычно пророкотал Лёха, — приеду, отзвонюсь. Разговор тут же оборвался, и Лёха сунул телефон обратно. — Ишь ты, — подумал дед, — «всё по плану», знать, шифруется, длинно не стал говорить.

И клички какие-то! Знамо – шпана. Дед пододвинул ближе старый рюкзак. Не до сна тут! Глядишь, последнюю рубашку со штанами унесут шаловливые в наколках ручонки! Автобус выехал за село и привычно затрясся по выщербленной дороге. Потянулась тайга с вековыми соснами да птичьей перекличкой. Северная природа примиряла деда со зловещей картиной разрухи на селе, что больно давила на душу и мешала жить. Дед вдохнул дух родины, и неожиданно его глаза увлажнились. Думал ли когда дед Егор, что распрощается навсегда с дивным краем, где родился, женился, куда вернулся после победы, где вырастил сынов, да похоронил жену.

Сыновья разлетелись по стране, а затем оставили этот мир, кроме одного, но дед крепился, жил, надеялся, что всё «образуется». С началом упавшей на голову простому люду непонятной «перестройки» когда-то зажиточное село начало чахнуть, молодёжь быстро испарялась, а старики ходко протоптали себе дорогу на кладбище. Умирали один за другим. Вскоре в селе остались не более двадцати дворов да магазинчик с продавщицей Зинкой – женщиной бойкой, неунывающей. Работы в селе не было, а редкое заезжее начальство с нажимом склоняло оставшихся в селе примкнуть к возникшему в стране фермерству.

Один мужик оформился на сей ниве, да недолго погулял в распиаренном чине. Бычки, закупленные по кредиту, дружно подохли от заразной болезни, а сам он стал крупным должником банка. С горя или от неминуемой расплаты мужик подался в бега, не давая о себе никаких вестей третий год. Приставы потоптались возле покосившегося дома с заколоченными ставнями, матюгнулись и отправились искать горемыку в неведомых краях. Тот мужик жил по соседству, а теперь и дедов домик присоединился к длинному списку брошенных домов. Дед вздохнул, смахнул влагу с глаз и неожиданно почувствовал, как что-то коснулось его ног.

Дед наклонился и обнаружил маленькое лопоухое существо чёрного окраса с любопытными глазками-бусинками. Кутёнок выбрался из корзины и устроился возле дедовых пожитков, уставившись на нового человека вопросительным взглядом. Мужик-хозяин сонно посапывал, уронив голову и оставив без догляду вещи. Дед покосился на Лёху, не проспал бы сосед своё добро, и пододвинул корзинки мужика поближе. Щенок понял движения деда по-своему, заволновался, заскулил, лезть обратно в покинутое лежбище не собирался. — Ишь ты какой, с норовом! – усмехнулся дед, — малой совсем, а характер виден.

Хороший из тебя пёс получится! Дед наклонился и погладил малыша. Заслужил! Тот попытался уткнуться деду в ладонь мокрым носом, а затем, повизгивая, осмелел и легко куснул пальцы ещё беззубой пастью. — Ну и шалун! Не балуй! Утреннее дедово смятение легко вспорхнуло и унеслось в проносившуюся за окном тайгу.

Тварь Божья, малая, а душу лечит! Дед взял малыша на руки и почесал за ухом. Тот разомлел и важно растянулся на дедовых коленях, словно всю свою крошечную жизнь провёл именно здесь. Просветлевший дедок не замечал, что «шпана» Лёха из-под опущенных ресниц давно наблюдает за его манипуляциями. Наконец, парень дал о себе знать: — Вот малыш совсем, а понимает, как добыть себе ласку, да и кусок хлеба попутно. Дед хмуро посмотрел на Лёху, на его добротную рыжую куртку и сказал:

— Ну да, ты тоже, видать, на хлеб с маслом неплохо приноровился добывать. И нездешний ты, я тоже разгадал. Лёха усмехнулся и неожиданно примирительно подал деду руку: — Будем знакомы, дедуля, Алексей. Ладонь парня была жёсткой и твёрдой, будто камень, такие руки бывают у людей, умеющих держать и автомат, и лопату, и дед невольно одобрительно подумал: — Ишь ты, словно кутёнок, с характером, жаль, что шпана, а то бы… Дед не успел додумать до конца фразы, а Лёха продолжил: — Прав ты, дед, я не с вашего края, впервые побывал здесь, и, наверное, не в последний. По душе мне ваши сибирские просторы. Может, и прибьюсь к тайге. Дед удивлённо посмотрел на парня и произнёс:

— А что же интересного тебе приглянулось? Сёла вымирают, народ бежит, скоро никого здесь не останется. Вот и я покидаю родную земельку, еду и душа скрипит. Дед спохватился, что так скоро раскрылся Лёхе, подход знают эти «братки» к людям, и снова замолчал, поглаживая спящего щенка. А парень, не смущаясь, продолжал: — А сколько же годков тебе, дед, что в дальний путь не побоялся пуститься? Да один? — Сколь есть, все мои, — уклончиво ответил дед, — главное, жизнь прожил правильно, не дрожал, не просил, ни перед кем не преклонялся. Правду-матку знал и за неё боролся, за мир над головой внучат кровь пролил да один из всего села живой с войны пришёл. За всех погибших от Смоленска до Берлина сельчан и сейчас живу назло лихоимцам, что поломали правильную жизнь.

И доживу до тех пор, когда их в тюрьму всем скопом упекут! А бояться мне некого! Не такое видали! Дед нахмурился и оглядел салон. Пассажиры отвлечённо смотрели в окна или дремали, путь до города был долгим и непростым. Разбитые дороги заставляли автобус петлять, а водитель показывал чудеса вождения впору цирковым номерам. — Ну, ты прям, дед – в законе! Не сладко тебе пришлось, вижу. Не верь, не проси, не бойся… Знаю я этот закон. Прошёл, выучил, на всю жизнь запомнил. Дед вновь осмотрел парня и выпалил: -А, ежели, выучил, чего не угомонишься? Живи, как нормальные люди.

Подождал и продолжил: — Жизнь – она, как эта дорога, всего в ней полно: и ям, и колдобин, и грязи всякой, но и хорошего ровного пути сколь бывает. Ты не обращай внимания, парень, на грязь-то, ты к ровной дорожке стремись… Лёха улыбнулся и хитро посмотрел на деда: — Что дед, и тебе моя наколка покоя не даёт? То время быльём поросло, сто потоков пота с меня сошло. В малолетстве чего не натворишь? Дед заинтересованно спросил: — И что, до сих пор на душе не чисто? Али другое чего гложет? — Да нет, уже нет. Глодало, не скрою… Лёха смело посмотрел деду в глаза: — Ладно, расскажу тебе, дед, глянулся ты мне. Давно это было, в первые перестроечные годы, мне тогда двенадцать лет стукнуло.

Отца сократили с завода, инженерный отдел стал не нужен, новый барин другую жизнь заводу планировал. Отец потолкался между проходными предприятий да биржей труда, через полгода разуверился в жизни да повесился. Мать всегда болела, а тут совсем слегла, через месяц и её не стало. Похоронили соседи, а про меня будто позабыли все. Родни в городе – ни души, денег нет, из дома даже тараканы убежали, из еды одна вода из-под крана. Соседи подкармливали, бывало, но у самих тоже жрать нечего. И вот в один из голодных дней встретился на улице я с Вадиком, ему в ту пору лет двадцать было.

Я – чистый доходяга. Маленький, щупленький, и кушать хочется. А он подучил, как мне с голоду не помереть, да и себя в накладе не оставить. Бывало, одёт хорошо приодетый мужик, но видно, или о чём-то задумался, или по физии – добряк. Хорошо, если авоська со снедью в руках. Меня к нему Вадька и вышвыривал. Вылетал я пулей, чуть не падая, несчастный, раздетый, на лице печаль неземная, прямо, хоть сейчас в гроб. И начинал клянчить: — Дяденька, дай рубль, есть хочется. И слезу пустишь, и в голос заревёшь. Ну, дядька, скорее кошель достаёт, а Вадик тут как тут. Секунда и кошелёк исчезает в руках атамана, и тот мгновенно растворяется. Я реву в голос, дядька в большом расстройстве, но меня успокаивает, и лезет в сумку.

Хоть хлеба кусок мне перепадал, а иногда и получше что. Правда, раздосадованный потерпевший мигом обращался в милицию, но я был вне подозрения. Я получал еду, Вадька – деньги. Так мы работали около года. Затем к нам прибились другие ребята, Вадик сколотил себе группу надёжных помощников, и зажили мы в брошенном старом доме под снос вполне сносно. Еды хватало, старшие и водкой баловались. Законы суровые, приближенные к блатным, высшим грехом считалось воровство среди своих. Таких сначала безжалостно избивали, а затем изгоняли. Тогда-то мне наколочку и примочили наши «рукодельцы». Стая наша процветала, пока не попался мне один «лох». На вид – добродушный силач, на лице – полная простота.

И тогда я в первый и последний раз ошибся. Подскочил к нему, прошу: — Дяденька, помоги, дай денежку, есть хочется! Силач снял с меня драную шапку, приподнял голову и в глаза смотрит. Плохо мне стало от его взгляда, буравит насквозь, Я – в слёзы, а он молча полез в карман. Достаёт кошель и вынимает пачку денег! Вот, думаю, лох – так лох! Кто же все деньги показывает? И тут его денежки мигом оказываются в руках Вадика. Но удрать, как всегда, тому не удалось. Мёртвой хваткой «лох» перехватил его руку и завернул за спину. Вадик взревел, разжал пальцы, деньги оказались на земле и «лох» придавил их ботинком.

Затем легко встряхнул Вадика и нажал какую-то точку на его шее. Вадик смяк, мужик споро связал его ремнём и на меня взор обратил. Я, словно завороженный, смотрел на эту молниеносную схватку и не верил глазам. Так чётко и хладнокровно мог действовать только военный. Я пришёл в себя и дал дёру, «лох» за мной. И так мы гонялись полчаса. Я уже сдавать стал, а мужику хоть бы хны, бежит ровно, без придыха. Наконец, я изловчился и нырнул в узкую щель, одному мне ведомую, в укромное место.

Сердце бухает в горле, снаружи силач сначала уговаривал, а потом и ругаться стал, обещая мне кару небесную на мужицком просторечии, а я слушаю, да на ус мотаю. Вадика с той поры мы не видели, говорили, что «замели», да и группу нашу изловила милиция. Кого – в детдом, кого – в колонию, меня по малолетству, без подозрения на воровство, а за попрошайничество – в детский дом, где я перекантовался до армии. А затем… Затем начинается самое интересное! Лёха замолчал, раскрыл рюкзак, вынул четыре варёных яйца, краюху хлеба и нарезанную подкопчённую стерлядь. — Угощайся, дед, не бойся, не краденое.

Дед Егор осторожно взял кусочек рыбки, понюхал и зажмурился от наслаждения. Настоящая стерлядка, ещё речкой пахнет. Это где ж он изловил такое чудо? Дед, причмокивая, принялся за угощение, за волнением и поесть не успел. Да и чего взять? Курей нет, живность не по силам держать. В последние годы старик перебивался на картошке да овощах, что весной сажал на огороде. Изредка сердобольные соседи мясца кусок принесут.

Лета уж не те! Без малого девяносто вскорости наступит. Ещё неизвестно, как встретит сын, помочь собраться так и не приехал, да и в письме не особо звал, знамо, сам на пенсии, жена тоже не работает, внучка с ними живёт, да двое пацанчиков-погодков воспитывает без отцовского догляду. Но деваться некуда, дом обветшал, крыша течёт, дров некому нарубить… Эх, жизнь наша горькая! От невесёлых дум деда отвлёк пёсий скулёж. Кутя давно почуял аппетитный запах и лапкой норовил отнять еду. Дед раскрошил щенку яйцо, а Лёха добавил свежую булку. Кутя ел всё подряд, видно наголодался, бедный. Что-то его хозяин заботой не отличается!

Дед обернулся на мужика, тот продолжал мирно посапывать, и даже неровная дорога не мешала ему предаваться сновидениям. Вскоре попутчики утолили голод, Лёха собрал остатки рыбы, завернул и засунул в рюкзак, потянулся и продолжил: — Ну, слушай, дед, что дальше было. Никому я не рассказывал, ты первый меня разговорил. Правильный ты, дедуля, и взгляд у тебя острый! Про детдом говорить не хочу, кто там побывал, ту страницу жизни старается побыстрее перевернуть. Призвали меня на службу весной девяносто девятого.

Хоть и росточком я не вышел, но комиссию прошёл на «отлично», в десант меня определили. Под Рязанью «учебку» прошёл, а затем… В октябре кинули нас в Дагестан. Там заварушка закрутилась, прорвалась банда террористов через Чечню. Бой был страшный, у нас от роты три человека осталось: я, сержант и лейтенант. Гранат нет, патронов нет, решили идти врукопашную. Бандиты затихли, словно выжидая чего, мы приготовили ножи, сапёрные лопатки, разделись до тельняшек, береты на голову и вперёд.

На смерть шли, знали, что не останемся в живых. И тут нас накрыло минами. Оказывается, наши били по «духам», решив, что все мы погибли. Ну, старшие по званию тут же в рай попали, а мне судьба ещё один шанс дала, сохранила для важного свидания. Очнулся, показалось, что под землёй, так меня присыпало. Дышать трудно, еле выбрался, тельняшка – вся в клочья, по лбу кровь стекает, берета нет, зато нож под рукой. Я сжал крепко моё последнее оружие, прислушался. Тишина. Вроде и не бывало боя. И «духов» не слышно, то ли ушли, то ли прошли. Встал я, голова кружится, гудит, что котёл. Вдруг слышу, стонет кто-то.

Я туда, по голосу. Вижу, лежит раненый, вроде, не из нашей роты, но свой, подняться не может, но в сознании. Тельняшку свою окончательно изорвал, как мог, перебинтовал, взвалил на спину да в сторону, что тот раненый показал, пополз. Вскоре он впал в забытье, а я всю ночь выбирался, тащу, сам едва сознание не теряю. Но выполз. К утру нас заметили свои, а дальше ничего не помню… Очнулся в госпитале, на соседней койке мой знакомый пребывает, подошедший врач удивляется, как мол, я такого верзилу тащил, сам шибко контуженный. Я пригляделся… Матушки-святы! Это же тот «лох», от которого я убегал когда-то!

Ничуть не изменился, только плотнее стал. Судьба свела нас таки! Скоро и он в наш мир вернулся, посмотрел на меня и слабо улыбнулся. -Я, говорит, тебя сразу признал, мальца худенького, только сейчас ты жилистым стал, крепким. Так и подружились мы на весь дальнейший отрезок жизни. «Лох» оказался подполковником разведки, вот откуда его молниеносная реакция и силушка. Что делал на наших позициях, так мне и не рассказал. Секрет. Он долго в госпитале провалялся, ранение тяжёлое в голову было. Награды нам пришли вскорости, ордена. А после комиссовали его из армии, да и мне дембель подошёл. Вот с той поры мы и встречаемся. По первости жил он в городе Н., но полгода тому назад в тайгу подался.

Врачи посоветовали этот край, целебный он ему. Сейчас от него еду. Гостил. Рыбы мы с ним наловили на полгода вперёд, на озере в камышах рассвет встречали, по тайге походили, музыку птичью послушали… Дед Егор наконец, догадался, о ком речь. Прошлой осенью поселился в тайге новый лесник, говорили о нём – бывший военный, да не знал Егор, что рядом герой живёт. А то бы подружились, наговорились, деду есть что вспомнить… Лёха тем временем придвинул дедово имущество, маячившее меж прохода: — Ну, дед, я тебе про себя всё рассказал. А куда ты путь-дорогу держишь? Старик тяжело вздохнул, осмотрелся и проговорил:

— Да и сам не знаю, вроде, к сыну собрался. Один он остался у меня, надёжа и опора. Только чую, не рад он будет моему приезду. Тоже живёт, как в капкане. А на родине не помирается, и жить невмоготу… Дед опустил понуро голову и зачесал за ухом у разомлевшего после обеда щенка. Лёха похлопал старика по руке и успокоительно произнёс: — Не горюй, дед, образуется, жизнь, она разная, иногда не ясная, но жить надо. Ты ещё – герой! — Нет, лета не те! Вот раньше я крепкий был, один на медведя ходил. А на войне раз в атаке патроны расстрелял, а фашист, гад, прёт и прёт. Ну, так я прикладом глушил извергов.

А когда и приклад разлетелся, то лбами сталкивал. Вот где силушка была! — А что, дед, не страшно было? — Так про страх-то забывали, сам знаешь, раз повоевать пришлось. Некуда было страху селиться, думали, как нечисть поганую с нашей земли убрать. — Но убивать-то убивал? — А как же, словно зверей убивал. Да что, зверей! Вот она – зверушка, в руках у меня греется. А этих нелюдей и назвать зверьём нельзя. Недоразумение одно! — Но – это люди, дед! Мы убиваем на войне себе подобных людей, пусть с другими убеждениями, но людей, что ни один зверь со своим видом в природе не делает!

— Это фашисты-то – люди? Нет, сынок. Я убил в конце войны только одного ЧЕЛОВЕКА! Жаль до сих пор, эта дума мне покою не даёт. Дед примолк и зажевал губами, пытаясь прогнать вновь нахлынувшее видение: — Не понимаю, как это получилось? Судьба, видно! — А ты расскажи, дед, глядишь, и полегчает. Дед вскинул мохнатые брови, посмотрел в лицо парня и тихо начал: — Под Берлином дело было. До конца войны совсем чуток оставался, мы наступали, а фрицы люто держались из последних сил.

Не было у них того форсу, как в начале войны. Я на фронт в конце сорок четвёртого попал зелёным юнцом, мне не довелось испытать те фашистские ужасы, про которые мне потом «старички» порассказали. Злобствовали фрицы… А тогда, в апреле сорок пятого после удачного продвижения к логову Гитлера почему-то застопорилось наше наступление. И решило начальство добыть «языка». Дали нам троим приказ. Поползли мы, ночь, тьма, ни зги ни видать, лишь ракеты взлетают. Смотрим, немец стоит на посту, видный фриц, толстый да неуклюжий. Вот, думаем, повезло. Схватили его, живенько обмотали, кляп в рот да назад. А он мычит что-то, не смолкает. Ну, наш старшой и «приголубил» его, донесли, пред светлые очи начальства поставили.

А он – из вчерашнего пополнения оказался. Ничего не знает, карт не видал, с оружием обращаться не приходилось и вообще – инвалид полный. На ногу прихрамывает, левая рука короче правой, да ещё – сахарной болезнью страдает. Тихий, глаза полны тоскливой обречённостью, жгут и в душу западают. Таких бедолаг в ту пору Гитлер мобилизовал и живенько на фронт послал. Ну, в следующую ночь мы настоящего «языка» привели. А этого куда? И вот вызывает меня командир да отдаёт приказ в «расход» того немца пустить, ненужный, мол, элемент.

А рядом с ним представитель «СМЕРША» сидит. Я замешкался, на что немчика-то расстреливать. Несчастный, на живых фрицев не похож, обыкновенный обыватель. Командир строго взглянул и говорит: — Не слышу ответа, рядовой. И «смершевец» так любопытно на меня поглядывает. Ну, я честь по чести ответил: — Есть пустить в «расход» Автомат на плечо и повёл я неудавшегося «вояку» в ближайший лесочек. А нюх у меня был, что у волка. Чую, кто-то за мной крадётся будто. Обернусь – никого нет, впереди пленный маячит, за ним я продвигаюсь, но чутьё никуда не денешь. И вот краем глаза вижу, втихаря идёт по пятам за мной тот «смершовец», прячется за кустами.

Ну, думаю, кранты тебе, паря. Не отпустишь уже неслышно пленника несчастного. Подвожу к леску, поднимаю автомат, прицеливаюсь… А у самого сердце щемит, душу разрывает. И тут пленный кидается на колени, ползёт и карточку мне показывает, тычет пальцем и одну фразу повторяет: Nicht schie;en! F;r die Kinder betteln! Hier sind sie — Elsa, Marta, Claus … Nicht schie;en! Ersatz !! Elsa, Marta, Klaus …

Никогда немецкого не знал, но слова эти мне в душу навсегда впечатались, спроси во сне – точно произнесу. Раз десять он прокричал те слова, только потом мне один знаток ихнего языка перевёл, мол, за детей своих просил не расстреливать, имена называл каждого, а их трое у него было. Но не мог я пожалеть его, не мог. Не позволили бы. Или самому погибать. И я нажал на курок. Сколько лет живу, а тот момент помню до мелочей.

Время, словно растянулось, и, как в замедленной съёмке, я видел, что он медленно оседает, и только красными цветами на груди распустились розы… Чую, «смершевец» уходит, обернулся – точно, по неприметной тропочке за кустиками согнулся, одна спина еле виднеется, так и хотелось по ней полоснуть очередью… Карточку я подобрал и долго разглядывал детишек: две девочки да кроха-мальчик на коленях молодой женщины. До сих пор она со мной, всё прошу прощения у сироток… Дед тяжело вздохнул, достал из старого блокнотика затрёпанное фото и протянул Лёхе: — Вот отца этих детишек, единственного человека, я убил на войне.

Остальные – нечисть поганая, о которых и говорить не хочется. А об этом до сих пор жалею. Ни за что пострадал немчик, по воле обстоятельств. Лёха долго смотрел на карточку, словно запоминал запечатлённых на ней людей. И так бывает на войне… Она чётко разграничивает понятия добра и зла, и вливает в души познание чести, простого человеческого горя. Автобус уже въезжал в город. Народ засуетился и начал готовиться к выходу: приготовил ручную кладь, надевал куртки, оглядывался по сторонам, ища забытые вещи.

Проснулся и мужичок – хозяин щенка. Осмотрелся, и, увидев кутю в руках дедка, причмокнул от удивления: — Ишь ты, удрал! Неугомонный! А ты, дедушка, вроде нашёл подход к последышу, может, возьмёшь щеночка? Задаром отдам, хотя и чистых кровей. Один остался, девать некуда, в квартиру разве поместится такая величина? Овчарка, волкодав, ей простор нужен! Дед вопросительно взглянул на Лёху: — Что же делать? Я ж к нему прикипел, верный друг будет… Да если бы к себе домой. А сын что скажет? Сам приехал, да ещё с довеском! И жалко щеночка… А, может, всё таки взять? Он обернулся к мужичку, но того и след простыл, он в первых рядах выскочил из автобуса, обрадовавшись, что сплавил щенка, только рядом белела корзинка-переноска.

Дед застыл с немым вопросом в глазах, а Лёха уже выносил дедову поклажу. Поставил на землю и помог спуститься деду со щенком на руках. Кутёнок прижался малым телом к Егору, словно нашёл в нём надёжную защиту. Растроганный дед так и прошёл с ним до лавочки, сел, оборачиваясь по сторонам. Сына видно не было, постепенно народ разошёлся, лишь дедок с парнем не торопились покидать вокзал. Наконец, Лёха подхватил дедов скарб и сказал: — Вот что, дед, не сидеть же тебе здесь сиднем всю оставшуюся жизнь!

Не смог встретить сын. Где живёт, знаешь? Может, телефон есть? Дед молча вытащил помятый конверт и подал парню: На главпочту я писал ему, адреса не дал, жена у него шибко меня не любит… А телефона отродясь не было… Крупная капля выкатилась из глаз деда и упала на щенячью спину. Егор не скрывал слёз, они сами навернулись на глаза. Кутёнок заскулил, поддерживая деда в переживаниях. Лёха крякнул, поставил дедов чемодан и тихо матюгнулся, послав по одному ему известному адресу и дедова сына, и его стерву жену.

Затем присел рядом, забрал щенка и обнял деда: — Давай к моему дружку по Чечне поедем, здесь недалеко, всего две остановки. Переночуем, а завтра подумаем, как твоему горю помочь. Дед утёр слёзы, на минуту задумался: — Нет, Лёша, знать, не жить мне здесь, не судьба. Скоро автобус обратно поедет в село, отвези меня, ежели сможешь. Прости, что планы твои сбиваю, мил сынок, возьми деньги в кармане у меня, купи билет. И не проси, если что, поеду один. Судьба мне помирать на родине, видно, да лежать в родной земельке…

У деда затряслась нижняя губа. — Ладно, дед, всё сделаю, не горюй! Сейчас мигом за билетом слетаю, ты обожди тут. Алексей поставил щенка на скамейку, вспорхнул и растаял в толпе. Дед запоздало крикнул: — А деньги-то? Обратно автобус отправился через полчаса. Ехали молча, каждый находился в своей думке. Дед уже не мечтал о спокойной жизни на старости лет под крылом сына. Алексей угрюмо смотрел в окно, боясь обеспокоить деда ненужными вопросами. В салоне находились всего пятеро пассажиров, некому ехать в село… У деда щемило сердце от обиды, от переполнявшей его душу безысходности. Как жить одному? Вокруг такие же древние, зажившиеся на свете старики. У каждого своя судьба, своя история, но последние годы на земле схожими оказались у односельчан. Ненужные детям и властям дедки да бабки влачили одинокое существование, по мере сил помогая друг другу.

При подъезде к селу дед начал задыхаться. Неугомонный кутёнок тыкался в дедовы неподвижные руки, в надежде получить ласку. Алексей поддерживал старика, пытаясь довезти до конечного пункта. Но дед таял на глазах. Посеревшее лицо, покрытое капельками пота, бессильно упавшая голова выдавали бесконечно уставшего старика. Наконец, автобус подъехал к пустой остановке. Дед с великим трудом вышел из автобуса на дрожащих ногах и, перемогая себя, поддерживаемый Алексеем, медленно побрёл к дому. Вещи дедка остались под присмотром бойкой Зинки, заскуливший щенок неуклюже поковылял вперевалочку за полюбившимся хозяином…

Через два часа дед Егор покинул бренный мир. Его душу подхватили светлые ангелы, и полетела она к высокому небу, где простор и ширь царили на долгие вёрсты, где жили свобода и простота, где доброта и свет наполнили её, обласкали да успокоили. И где она обрела вечный, так долго ждущий её покой… И лишь малой щенок долго лизал холодеющую руку старика, да «шпана» Лёха молча кусал в кровь губы, сдерживая скупо стекающие по лицу слёзы.

Сын деда приехал спустя три недели для осмотра и дальнейшего оформления на себя домика отца. Дородная супруга сопровождала высокого, ещё статного мужчину за шестьдесят. Но Лёха не встретился с ними, не хотел бывший десантник видеть этих людей.

После похорон деда он окончательно переехал к «бате» в тайгу. До сих пор часто можно видеть его вместе с огромным, чёрным псом на могиле старого, заслуженного, но забытого ветерана. Дед Егор покоится там, где и хотел – на заросшем травой кладбище с покосившимися, потускневшими от времени и людской скорби крестами.

Евгения Амирова