Вертолетино дерево

Бабка Степанида высока, худа. Длинное немаркое платье, неизменная, когда-то еще в девках коричневая, а теперь выцветшая до рыжего жакетка. Темное лицо по-детски весело. На любое дело бабка еще скора, а особенно — на ногу «Вертолёт», — кличут ее за глаза.

Но девяностолетний возраст, конечно, сказывается. Скажем, заберется Степанида на печь, а внизу невестка хозяйничает, готовит чего или посуду моет. Шустрая невестка у Степаниды, говорливая. На пенсии уже, но работает. И вот бойко-то, со смешком рассказывает она всякие разные случаи, что в магазине или у нее на работе приключились.

Юрким колобком вертится Зойка на просторной кухне и говорит, и говорит. А с печи-то — ни гу- гу. Заметит наконец это Зойка. «Эй, мам, — спросит, — чего молчишь-то? Али заснула? Так ты не спи! Ночью-то опять не заснешь, искрутишься, извздыхаешься. И нас изведешь». Но с печи опять нет ответа. Зойка и станет будить бабку, дергая за старушечьи ноги, одетые в простые чулки.

А старуха — опять молчок. «Уж не умерла ли, часом, мать?» — загоношится Зойка. И заголосила бы испуганная невестка, да вовремя додумалась подставить табуретку и заглянуть на печь, где, не ожидая такого маневра, не успел зажмуриться хитрый бабкин глаз. Уж тут и святой бы не выдержал. Заругается Зойка на старую:

— Ишь ты, шутница! Интересно тебе: как умрешь, так испугаюсь я или обрадуюсь. Да я сорок лет тебя терплю, и не надейся, не заплачу! А бабка Степанида, довольная проделкой, Зойкиным испугом, сидя  на печи, уже что-то с невинным видом врет: — А я что? Я не чую, что меня зовешь. Прикорнула, видно. Чего-то в сон тянет…

— Разморило тебя, поди-ко, на нетопленой-то, холодной, печи… — не  удержит опять своего языка Зойка. Но чует ли это бабка Степанида, ей уже не узнать. Быстроногая старуха уже и с печи слезла, и не одними дверями хлопнула и, не закрыв за собой калитку, несется к подруге своей, соседке, сказывать, как она «умерла», а Зойка-то ведь и заголосила, заревела: пожалела старуху, значит. Вот тебе и невестка. Любит присочинить скорая и на язык бабка Степанида.

Знают это все, но этим летом она все равно их удивила. Как-то утром сказала сыну: — Михаил, сделай — ко  посошок. Палку подходящую найди да построгай. — Зачем тебе посошок-то? Или летать тяжко стало, или ноги болят? — Да нет, милой, ноги еще ловко бегают, да посуди: лет-то мне уже девяносто один, а я все без батога. Людей неудобно.

Скажут, мол, старая, а без палочки… Не знаю, как там было на самом деле, но Зойка и в магазине, и в своей «кастелянтской», и когда коз встречали, именно так рассказывала. — Вертолет на палочке! — смеялись в магазине. А Зойка и сама удивляется своей свекрови:  – Неудобно ей! Так ведь она того же дня на стогу у нас стояла.

И без всяких там палочек сено укладывала, утаптывала — только подавай, Михаил. А сын старуху уважил, палочку ей присмотрел. Зацепил взглядом деревце, что среди других выкорчеванных лежало у чьего-то огорода. Отмахнул макушку,  окорил. А под руку удобно пришелся комель, корешок — круглая набалдашина получилась. Просушил он палку в тенечке, чтобы не растрескалась, только тогда бабушке и вручил.

Бабушке посошок понравился, и она всюду стала появляться с ним. Вот только опираться на него забывала и носила перед собой — то ли скипетр, то ли маршальский жезл… Только ее палка и могла бы рассказать, отчего бабка Степанида умерла. Поставила батог у лесенки на чердак да и упала. То ли оступилась, а то ли сердце или еще какая жилка не выдержала.

Услыхав шум, Зойка, что дома была на выходном, выбежала, увидела лежащую на спине старуху, да та только «три раза и вздохнула-то». Похороны и поминки справили достойные. Зойка и ревела, и причитала так, как не каждая нынче дочь. Степанида была бы довольна. Да та, кажется, и была довольна: приодетая, лежала она в обитом зеленым ситцем гробу, как бы шутейно прищурясь.

И никуда-то теперь не спешила. Похоронили Степаниду Ивановну на поселковом кладбище, как казалось, с крайчику. Но уже через месяц со всех сторон пристроилось к ее холмику довольно много могил, обитатели которых годились бабке в сыновья, а то и во внучата…

А посох бабкин Витька — правнук ей будет — хотел приспособить под пугало, чтобы птиц от смородины отвадить. Сунул было палку тонким концом — падает, коковина перетягивает. Копнул тогда землю. засунул под дерн кокору, поутаптывал  — стоит. Ушел он перекладину искать да, как говорится, гвоздя не мог найти.

А потом Гошка соседский позвал на пруд за карасями. И увертолетили они. А потом задождивело, да и август уж был на исходе: родители забрали в город. И не получилось у смородины пугала: не довел Витька дело до конца.. Такой вот у Степаниды правнук. Палка, воткну- тая Витькой у изгороди, так и осталась торчать. А вот на следующий год, если кому дело было, тот увидел бы, что около посоха, как около пня, поросль появилась — листом и веткой длинноватая, будто ива.

Обратила внимание на эту поросль Зойка. «Надо бы козам обломать, нечего тут лес разводить», — подумала она так, да руки не дошли. Такая вот невестка у бабки Степаниды. Открытие сделал все тот же Витька. Полез за зеленцами в огород, и как в глаза ткнуло: «Ничего себе. я бабкину палку в землю сунул, а от нее кусты выросли!»

Через два года посох сам собой упал, отгнив у самой земли. А поросль, пущенная посохом, превратилась в высокие, в человеческий рост деревца, которые на четвертую весну неожиданно покрылись бутонами и зацвели. — Яблоня! — ахнули все. А к середине лета по единственной длинноватой косточке внутри зеленого плода стало ясно, что это вов- се не яблоня, а… слива. — Не вызреет, — говорил Михаил.

— И яблоки-то у нас не каждый год бывают. А тут — слива. Где это видано, чтобы в наших-то краях — да слива! Не зря же прежний хозяин ее выкорчевал. — А может, это какая-нибудь районированная, с какой-нибудь ивой скрещенная, так и вызреет, — защищала деревце соседка. Весь июль и август ягоды так и провисели — за жесткой кожицей мякоть так и не появлялась.

Кто пробовал, тот долго плевался: эта еще кислятина. И только уже в пору бабьего лета с оставшимися на макушке редкими ягодами произошло превращение. Они вдруг на- бухли, раздались, кожица стала фиолетовой. И вкус стал — ну не медовый, конечно, но такой, как у слив, что изредка завозили в поселковый магазин с далекого юга.

Лишь на третий год цветения сливы показали себя: пять корзин-боковушек сизых плодов сняла Зойка, да потом еще соседи приходили, знакомые, собирали себе по бидончику-другому  на компотик, на вареньице. А Зойка не жалела ягод, да еще откапывала прутышки, густо лезшие из земли. И все без разбору отдавала…

Через несколько лет Витька, приехав к бабке уже свежеиспеченным лейтенантом, идя по улице, вдруг услыхал, как переговариваются из своих огородов женщины. — Вертолётка-то не вымерзла у тебя? — Нет, цвела! Цвету-то нынче много было, не знаю уж, сколько вызреет. Просили меня архангельские привезти для разводу им вертолётки.

Свезу, надо попробовать, может, и там приживется. Сначала не понял Витька, о чем речь, а как понял, так у парня чуть было слезы не потекли. И если бы не этот туман, не эта пелена перед глазами, так рассмотрел бы еще тогда Витька, что нет такого дома на улице, перед которым не росло бы приметное деревце высотой с человеческий рост с длинноватыми темными листочками — местная слива, вертолётка.

Ольга Смирнова-Кузнецова