Исповедь

Зоя, распластавшись «рыбкой» на прогретой русской печке и подперев кулачками скулышки, пристальным взором наблюдала за действиями бабушки Агафьи, совершаемыми в «красном» углу её старенькой избы. Осеняясь крестом, старушка то сгибалась «пополам», то, преклонив колени, касалась лбом пола, то тянула вверх подбородок, стараясь выпрямить натруженную спину.

При этом она, то нараспев читала молитву, то, как заклинание, «чеканила» слова: «Господи, помилуй…» Зойка знала — в эти минуты бабушку лучше не отвлекать — будет сердиться. Зато потом она полностью перейдёт во власть любимой внучки. Вот «церемониал» завершён, и старушка засуетилась к загнетке.

Под её шаркающим передвижением поскрипывают сосновые половицы. Достав из печи чугунок с духмяной тыквенной кашей, она позвала девочку к столу. Шершавой ладонью бабушка привычно гладит Зою по головке и ласково приговаривает: «Кушай, деточка, пока кушается, дыши вольно, пока дышится. Время — оно, что ручей весенний, пробежит, не спочаешь как. Знаешь, Зоюшка, в твои годики меня ведь уже просватали».

От изумления, Зойка аж поперхнулась. Как же так, ведь ей, всего ничего — десять лет, разве ж в таком возрасте выдают замуж? «Не пугайся, милая, сейчас растолкую», — поспешила развеять её смятение бабушка. Отложив в сторону ложку, девчушка замерла в ожидании чего-то жутко интересного. «Батька мой, чайную держал, — неторопливо повела рассказ баба Гаша, — жили справно.

Бедность всё больше «хозяйничала» в тех избах, где ребятни было не счесть. А мои родители на деток скупились. Я и твоя родная бабушка Дуня — вот всё их потомство. Значит, мне десятый годок шёл, а Дуняшка только народилась. По вечерам в нашей питейной мужского полу завсегда тьма собиралась. Женскому же роду, чаёвничать прилюдно строго возбранялось. Наша бабья доля в том и состояла, что денно и нощно ткать, прясть, вязать, дом, двор блюсти, детей растить. Всех девочек к рукоделию приучали сызмальства.

Шустрой, способной я была ко всякой работе. И личиком считалась пригоженькой. Итак, зачастил в нашу чайную знатный владелец булочной — дядька Егор. И все исподлобья ко мне приглядывается. А однажды, прибыл спозаранок и загалдел отцу прямо с порога: давай мол, Игнатка, породнимся. Хочу Агашку твою за своего сына Мирку высватать, покуда никто не опередил. Разопьём по чарочке за уговор, а дети пускай пока уму — разуму набираются. Мамака хотела супротив словечко вставить, да отец вмиг её окоротил.

От лестного предложения булочника он сиял весь, как красно солнышко. Тут о невесте вспомнили. Покликал меня из-за ширмы будущий свёкор и указал место, где можно повидать наречённого. Бегу быстрее ветра, падаю, коленки сшибаю, слёзы ручьём катятся, мысли страшные в голову лезут — вдруг суженый плохоньким окажется, или ещё чего хуже — юродивым. Прилетела на край села. А там, у расписного «терема», сидит без портков малой лет пяти, в золе копается. Чумазый, мокрый нос рукавом утирает.

А с виду хорошенький, смышлёный, глазки ясные, на щёчках ямочки, волосики кудрявые. Моё сердечко и успокоилось. …Через пару лет две отцовы сестры — монахини в миру, засобирались в дальний путь, в священные земли Иерусалима. Насилу как упросила папашку отпустить меня с тётушками. Вот где, Зоенька, рай Господний. Чуду подобны каждая тропочка, каждая реченька, каждый селебный уголок… …

Когда тёти во второй раз наметили пеший ход по уже знакомой дороге, мне двадцать годов исполнилось. Душа ликовала от счастья и замирала от страха, вдруг папаня воспротивится. Горячую повёл он «войну» супротив сестёр, чтоб за собой меня не сманивали и головушку проповедями не забивали. Но, в конце концов, видимо, устрашился кары Небесной, отступился. Домой мы вернулись только следующей весной.

Сады пылко цвели. Вот эта кипарисовая иконка и лампадка из тех мест, — старушка указала на образ Спасителя, занимавший центральное «положение» в домашнем «иконостасе» и висевшую над ним серебряную лампаду, изумительной работы в виде грозди винограда, — кувшинчик с камушками и святой водицей тоже принесла тогда из Иерусалима». Этим хрустальным изящным сосудом Зоя не могла налюбоваться.

Но в руки брать боялась. Она видела, с какой осторожностью и трепетом обращалась с ним бабушка. С молодых лет до скончания дней своих Агафья перед каждой Пасхой, в Чистый четверг, пополняла содержимое кувшина непитОй водой из колодца. Потом окропляла ею все углы дома, двор и живность. Но в первую очередь она венчиком из пахучих трав сбрызгивала Зою с макушки до пят. И девочка чувствовала благодатную силу иерусалимской водички.

Своих детей, а стало быть и внуков, у Агафьи никогда не было. Зойка для неё была светом в окошке. Чуть ли не с рождения она дневала и ночевала у одинокой старушки. Бабушку Дуню Зоя не помнила. «Вот, рыбонька моя, — продолжала повествовать бабка Агафья, — не успела я толком в сени ступить, как прадед твой, Царство ему Небесное, «огорошил» меня: «Готовься, девка, завтра пропивать тебя станем». Загорелось нутро, что в котле кипящем. Я-то, дура, уже видела себя невестой Бога (так называли девушек, добровольно давших обет безбрачия).

Кинулась к тятьке в ноги со слезной мольбой позволить век свой провести без венца. А он, бездушный, и слушать не захотел. Суженый мой — Мирошка — ещё несмышлёное дитя пятнадцати годков — крепчал, мужал не за отцовской широкой спиной, а за мной — женёнкой молодой. Четыре зимы и осени провели мы друг подле друга. Не смею его хулить: не порченый был богатством, до работы охочий, зло не распылял, добро понимал, меня жамочкой называл. И трошки смирилась я со своим бабским уделом.

А тут возьми, да пусти клешни меж нами, проклятая война. Сложил мой соколок кудрявую головушку за царя — батюшку, за землю родимую. Такая вот, моя детка, худая Агашкина участь. Ни девка, ни жена, ни мать, ни подруга — вдова в двадцать пять лет. Папаня боле над моей жизнью не властвовал, свою в новый кон налаживал, матери — покойнице замену подыскивал… … На первых порах от сватов отбою не было.

Но всё это пустое. Никто тепереча не мешал мне служить Богу. За благами мирскими не гналась, в делах, заботах бескорыстных, в молитвах и думах о загробном мире прокатился мой век. Дуне помогала деток растить, хозяйство вести. Давно моя сестрица меньшая простилась с белым светом, а меня, грешную, всё никак не призовёт Господь на суд праведный. Анадысь девяносто годочков стукнуло…»

Невдомёк было Зойке, что бабушка Агафья спешила перед ней (ещё непорочным созданием) очистить наболевшую душу от тяжкого груза пережитого. Старушка будто предчувствовала скорую кончину. Через неделю её не стало. Умерла она в Светлое Воскресенье Христово. Сразу после похорон Зоя с мамой решили забрать к себе иерусалимские ценности. Но стоило матери достать из шкафчика заветный кувшин, как он сию же секунду выскользнул из рук и разлетелся на мелкие кусочки.

Словно неведомая сила смахнула с ладоней драгоценный сосуд. От испуга Зойка вскрикнула не своим голосом. Немного придя в себя, девочка бережно собрала в белый платочек все стёклышки и камушки и в тот же день закопала на бабушкиной могилке. Пронзительный звон разбитого хрусталя ещё долго стоял в ушах Зои, вторгался в сновидения и не давал покоя. А вспоминая предсмертный рассказ бабушки, она глубоко задумывалась о смысле бытия…

Сейчас Зоя Егоровна уже на заслуженном отдыхе. Неустанно пестуется с двумя внучками. Как только малышки подрастут, она обязательно расскажет им о бабе Гаше, о её таинственном сосуде и передаст семейные реликвии из Иерусалима: лампадку — «виноградинку» и чистый лик Иисуса Христа.

Нина Пигарева