Шурочка

В последнее время, я довольно редко бываю на своей исторической родине, в маленькой деревушке, что располагается на севере Урала. Сказывался приближающийся к почтенным годам возраст, плюс, чрезмерная занятость на работе, да простят меня самые родные люди. Но в этом году я не мог, физически не имел никакого права не поехать. Юбилейная дата празднования Великой Победы и шестилетнее отсутствие в родных пенатах накладывали на меня весьма определенные обязательства и вот, рейсовый автобус, небрежно вышвырнул меня в леспромхозовском поселке, на пустынной, автобусной остановке.

Купив, у одиноко стоящей возле автостанции старушки, четыре шикарных розы, я неторопливо направился к скромному погосту, который находился как раз на половине пути между большим поселком и деревней. Вот могила моей мамы. Рядом лежит зеленоглазая красавица Люська, моя первая любовь, любовь, которую я понял слишком поздно. Чуть поодаль – мой лучший друг Серега, который погиб в Афганистане, а по соседству – его мать, тетя Надя, умершая от горя на цинковом гробу сына.

Их не коснулось черное крыло Великой Отечественной войны, но все равно, они лежат под скромными обелисками, с красными звездочками сверху… Обойдя дорогие для меня могилки и, положив на каждую по пышной розе, я присел на лавочку и с удовольствием закурил. Сзади меня раздалось негромкое покашливание, и послышался дребезжащий, старческий голос: — Не пойму, привидение это или действительно, Геньша пожаловал? Резко обернувшись, я увидел своего старого знакомого, деда Степана, моего первого учителя и наставника в постижении премудростей таежной жизни.

— Конечно я, дед! – горячо обнимая седого, как лунь старика, трогательно пробормотал я. — Совсем ты в столицах своих, забыл родину, — укоризненно произнес старик и, отступив на шаг, добавил. – Пять или шесть годков тебя не было, а у нас еще две могилки с красными звездочками добавились. Уходят мои погодки, один скоро останусь скрипеть своим липовым протезом, — горько произнес дед Степан. — Кто? – дрогнувшим голосом спросил я. — Позавчера Ваську схоронили. Недолго он Шурочку пережил, — старик тяжело вздохнул.

– Помнишь Шурку? Я недоуменно кивнул головой, моментально переносясь в детство. — Шурка идет, Шурочка-дурочка, — боязливо шептались мы, ничего не понимающие, деревенские сорванцы, за ее спиной. Одетая в черные одеяния, Шурочка, каждое утро выходила к высокой сосне, росшей возле дороги, добротно построенной еще пленными немцами и, скорбно поджав губы, смотрела вдаль, в синеватую, таежную дымку. Она давно потеряла счет годам, перестала ориентироваться во времени, но продолжала терпеливо ждать, когда ее любимый Васятка, с которым они прожили всего одну, счастливую ночь, вернется со страшной войны.

Она твердо знала, что он обязательно придет. Ведь он обещал! Мы, естественно, обходили стороной ее потемневший от времени дом. Шурочка никогда не зажигала электрический свет, предпочитая пользоваться керосиновой лампой. Она продолжала жить и жила этой войной, тщательно оберегая от посторонних глаз самые светлые воспоминания своей нелегкой жизни. — А какая у них с Васькой Каракчиевым любовь была! – бесцеремонно прервал мои воспоминания старческий голос. – Как в серьялах, нерусских.

— А ты, как думал! – поймав мой недоверчивый взгляд, самодовольно хмыкнул дед. – Знаем мы, что в мире творится. И кина, тоже глядим… — Это, с каким Васькой? С Василием Ивановичем? С бригадиром? – недоумевая, уточнил я. — С ним, а то с кем еще, — утвердительно закивал головой дед Степан. — Де-ед, — во мне моментально проснулся профессиональный интерес, и я умоляюще посмотрел на старика. — Расскажу, расскажу, — добродушно проворчал старый охотник. – Сейчас, придем ко мне в домушку, а уж тогда…

Не на улице же нам разговаривать. Покосившийся домик деда Степана стоял возле самого кладбища и вскоре мы входили в покосившийся палисадник. — Тут вот какое дело, — смущенно бормотал старик, с трудом взбираясь на крыльцо. – Слух у нас в деревне идет, что писателем ты работаешь. Так ты будь добр, расскажи людям про баб нашенских, про русских, про их верность и терпение. Ты умный – тебя люди послушают, не то, что меня, пенька безграмотного, — он распахнул жалобно скрипнувшую дверь и тяжело дыша, плюхнулся на лавку.

– Поставь-ка чайку, а, Геньша? Я поставил закопченный чайник на электроплитку и теперь, молча, смотрел, как старик, страдальчески морщась, стаскивает с ноги липовый протез. — Почти семьдесят годов с этой деревяшкой маюсь, — он швырнул протез под кровать и облегченно вздохнул. – Ничего, недолго осталось. Васька умер, а мы ведь с ним одногодки.

Знать, скоро и мой черед, — дед Степан подождал, пока я разолью ароматный чай по алюминевым кружкам и, отхлебнул мелкий глоток, а я незаметно включил диктофон. — Шурка-то, не нашенская, а из господ, из самого Петрограду будет. Привез их со станции мой отец зимой, в самые лютые морозы. Мать Шуркину, отца, который при царе был важным конезаводчиком, ну и саму Шурку, значитца. Сидят в розвальнях, платками теплыми укутаны и глазенки испуганные, особливо у Шурочки, — голос старика потеплел и он мечтательно вздохнул. – Мы ведь все, я, Васька и Шурка были с одного, с двадцать третьего году, а в ту пору нам было годов по семь. Мамка Шуркина, через год померла. Чахотка, — коротко и резко пояснил старик. – А Шурочка превращалась в писанную красавицу. Сколь парней за ней ухлестывало. Страсть, — дед вздохнул и восхищенно покачал головой.

– Но блюла себя девка строго. Никаких шалостей. Русая коса до пояса, с руку толщиной, глаза – синие, синие, как небо безоблачное. Мечта всего мужеского полу нашей округи! А как она пела, Геньша! – дед Степан прищурил глаза и, для пущей достоверности поцокав языком, закурил самокрутку. — Да, в самый раз, перед войной это было, — продолжал старик, раскурив свою цигарку. – Шуркин отец помер, а Васькиных родителей в Казахстан сослали, где они и сгинули. Мельником у него батя был, а мамка, стало быть пособница. Время такое было, пояснил дед Степан. – Как они с Шуркой сошлись? Вся деревня плечами пожимала, да удивлялась.

Васька – бирюк бирюком, из тайги не вытащишь, а Шурка – певунья, хохотушка, постоянно над Васькой подшучивала, да посмеивалась. Как бы там не было, а дело шло к скорой свадьбе. Сироты они, оба, потому и благословения спрашивать не у кого, — пояснил дед. — Лето в тот год жаркое было и свадьбу назначили на 21 июня, потому, как 22 числа, председатель колхозу повелел зачинать сенокос. Всю ночь, вся деревня гуляла, а утром, как пошли на речку купаться, слышим, набат в рельсу, что возле сельского совету. Пацаненок лупит железной трубой.

-Война, война! — кричит, — дед Степан крякнул, тяжело вздохнул и принялся заворачивать очередную цигарку. – А в ту пору дороги-то не было, так, катерок ходил, да пристанька была маленькая. Ближе к обеду приплыл с району лейтенантик и объявил мобилизацию. Вот так, Геньша, и началась для меня война, — старик широко зевнул. – Может, завтра закончим, а? – дед Степан умоляюще посмотрел на меня. – Вон, кукушка скоро полночь просигналит, — он кивком головы указал на потемневшие ходики.

— Нет, только сегодня! – не попросил, а скорее, приказал я. — Неугомонный, — недовольно проворчал старик, укладываясь на лавке. – Шурка от Васьки ни на шаг не отходила. Шутка ли, девка только одну ноченьку замужней бабой провела. Вцепилась в него, трясется вся и молчит. Ей бы повыть, пореветь, да куды там, — дед Степан сокрушенно махнул рукой. — На мобилизационном пункте нас с Васькой разделили. Его направили в артиллерийское училище, а меня определили в роту саперов. Тут я маленько пропущу, потому что рассказывал тысячу раз, как в первом бою мне оторвало ногу и, промотавшись полгода по госпиталям, я вернулся домой.

— А Василий Иванович? Как он? – осторожно, чтобы не спугнуть стройное течение дедовских мыслей спросил я. — Васька-то? — переспросил старик. – А Васька стал командиром орудия и пошагал по Европе. За переправу Днепра ему дали Героя, присвоили звание капитана и назначили командиром противотанковой батарей. И пошло….

Польша, Румыния, Венгрия, Чехословакия. Полмира прошагал со своими пушками и, ты не поверишь, нигде и ни одной царапины. — Стоял солнечный апрель 1945 года. О том, что войне скоро конец, знали даже глупые курицы. Весь деревенский люд, в ожидании письмоноски, собрался возле правления колхоза. Сколько досталось этой рыжей и неприметной девчушке с почтовой сумкой за годы войны, — сокрушенно вздохнул старик.

– Сколько проклятий и благодарственных слез свалилось на ее головушку. Шурочка стояла немного в стороне и пристально смотрела на приближающуюся лошаденку. Девчонка, имени которой толком никто и не знал, привязала лошадь к пряслу и, прямиком направилась к Шурочке, доставая из сумки строгий, синеватый конверт. Молодая женщина нетерпеливо вскрыла его и впилась глазами в сухие, казенные строки: «С прискорбием сообщаем, что Ваш муж, Каракчиев Василий Иванович, пал смертью храбрых при штурме Берлина в местечке Зальзенцвейг и похоронен там же, на братском кладбище.

Память о нем навечно сохранится в наших сердцах. Дата. Подпись. И все…. Заплачь же, баба! Взвой дикой волчицей и рухни на теплую землю, обливаясь горючими слезами, и вылей, наконец, четырехлетнюю боль ожидания и разлуки. Но Шурочка окаменела, не обращая внимания на встревоженные взгляды, а когда очнулась, то дрожащей рукой протянула окружившим ее бабам конверт с письмом и, пошатываясь, пошла в свою, теперь уже вдовью избу. — Неделю Шурочка не показывалась, а когда вышла на улицу – мы остолбенели. Вместо молодой, цветущей женщины, мимо, не обращая на нас никакого внимания, прошла седовласая старуха, одетая в черную хламиду, с потемневшим от горя лицом и скорбно поджатыми губами. Вышла на берег реки к пристани, откуда нас в 41 году провожали, постояла пару часов и опять к себе домой. Так же и вечером. И на следующий день.

И через неделю. А самое главное, Геньша, она молчала. Ни здрасьте никому, ни досвидания. Смотрела на всех, как на пустое место. А на берег реки, Шурочка ходила, как на работу. И в дом к себе никого не впускала, кроме меня, да соседки, единой подружки ее, Марфы. — А тебя почему? – осторожно спросил я.

— Экий ты бестолковый, Геньша, — раздраженно буркнул старик. – Нельзя бабе без мужика. Никак, — твердо и уверенно подытожил старик. – Дров принести, снег расчистить, да и по хозяйству что-то прибить, подправить. Чай в деревне живем! Это, несмотря на то, что с головой у нее было не совсем в порядке, Шурочка хорошо понимала.

— А тут, в середине лета, мужики с фронта начали возвращаться, и деревня стала оживать. Застучали топоры, зазвенели пилы, вечерами Тимоха на трофейном аккордеоне наяривал. Пригнали пленных немцев и они за два месяца дорогу до райцентра построили, автобус пустили, утром и вечером. Налаживаться стала жизнь. Шурочка теперь к остановке ходила, к автобусной, как по расписанию. Постоит час, встретит, проводит и домой. — Дед, а как же они встретились? – нетерпеливо перебил я. — Обожди ты, торопыга, — добродушно проворчал старик.

– С тобой, с болтуном, я уже вторую пачку махорки зачинаю. Сколь годов прошло, разве вспомнишь сразу? — Конец августа стоял или начало сентября, не помню. Мы, деревенские, собралися на рынок, поросят продавать. Стоим, пересмеиваемся, Шурочка, в сторонке, у сосны. Подходит автобус и выпрыгивает из него офицер, статный, весь ремнями перепоясанный, а грудь, что твой иконостас. Пригляделись, батюшки!

Да это же Васька, Васька Каракчеев явился! Подошел к нам, обнялись, расцеловались честь по чести, а он по сторонам глазами зыркает, Шурочку ищет. Ну, я и обсказал ему потихоньку, какая беда с его любимой приключилась, как похоронку на него получила. Подходит он к ней, а на самом лица нет и говорит: — Здравствуй, Шура. Здравствуй, любимая. Вот я и вернулся, как обещал, — а Шурка и не глядит в его сторону, а смотрит вдаль, своими печальными глазами. — Это я, Шурочка, твой, муж Василий, — и Васятка осторожно подергал ее за рукав.

— Как взвилась она, как посмотрела на него синими глазищами, что даже нас ледяным холодом обдало, — дед Степан боязливо передернул плечами. – Ты не Василий. Мой муж погиб, а мне чужой мужик не нужен, — презрительно, едва разжимая губы сказала она, впервые с того дня, как получила похоронку, и повернувшись, пошла к своему дому. Васька сел на лавочку, зажал голову руками и глухо застонал. — Сколько эта проклятущая война судеб людских поломала, — дед Степан пристегнул протез, сходил во двор, а вернувшись, продолжал:

— Поселился Васька у меня, через два дома от своего семейного гнезда, где теперь проживала Шурочка. Вроде бы рядом, а приглядеться – непреодолимая пропасть. Как фронтовика и Героя, райком выдвинул Васькину кандидатуру на должность председателя колхоза. В тот же день, как Василий Иванович приступил к своим обязанностям, под окнами правления появилась Шура. — Ты ко мне, Шурочка?! – обрадовано воскликнул Василий и выбежал на крыльцо.

— Дурной ты, Василий Иванович! – укоризненно произнесла подошедшая сзади Марья. – На работу пришла она устраиваться, не святым же воздухом ей питаться. Возьму ее к себе, на телятник, — Марья, работавшая бригадиром животноводческой бригады, увлекла подругу за собой. Пролетела первая, послевоенная зима и наступило благодатное лето. Шурочка приходила на работу раньше всех, тщательно убирала телячьи клетушки, поила, кормила своих питомцев, а потом спешила на берег Выми, где Васька, на своей лодке, перевозил рабочих на сенокос, а затем шла к автобусной остановке.

Выстояв там положенное время и, проводив тоскливым взглядом грохочущий рыдван, она понуро брела домой. И все это молча, без единого слова. — На что же она жила? – негромко перебил я старика. — Огородик у нее был, коза, куры, да трудодни колхоз начислял. Перебивалась, — пояснил дед Степан. – Пенсия по случаю потери кормильца ей не полагалась. Так и прожила Шурочка вдовой целых шестьдесят с лишним лет при живом-то муже, — горестно усмехнулся старик.

— Меня-то она не прогоняла, чуяла, что не враг я ей. Я ей и зерно привозил, и дрова, и сено для коз. Однако, и со мной не разговаривала, — дед Степан замолчал, сосредоточенно смахивая со стола табачные крошки — А дальше? – нетерпеливо подстегнул я старика. — Подожди ты, торопыга, — сдавленно ответил старик и я замер. — Прошло десять лет, двадцать, тридцать…. Война постепенно забывалась, только в жизни Шурочки и Василия все оставалось по-прежнему. Потом, перестройка, будь она неладна, — чертыхнулся дед Степан.

– Они, Шурка с Васькой вышли на пенсию, но все равно, оба продолжали работать. Вы, молодежь, из колхозов-то вона, как побежали, — я невольно поежился под суровым взглядом деда Степана. — Ну, значицца, и заболела наша Шурочка, слегла. Шутка ли, всю жизнь на ферме. Тут тебе и сквозняки, и холод, и сырость. А я, Геньша, думаю, что тоска-печаль по Васятке ее сжирала, червем точила. Сперва вставала, поесть готовила, на улицу, изредка выходила, а потом, вообще слегла. Уставиться в потолок пустыми глазами, да что-то шепчет, неразборчивое.

Марья за ней ухаживала, как за ребенком малым, да я приходил по утрам. Печку топил, воды приносил, коз, у нее уже четыре штуки было, в стадо выгонял. И Василий, тут же, коршуном вокруг избы крутится, а войти не смеет…. Сидим мы как-то с Васькой на лавочке, курим, как вдруг, дверь открывается, и Марья стоит, рукой машет: — Слава тебе, Господи! Шурочка, кажись, очнулась! Идите, мужики, зовет! – я бросился к крыльцу, а Василий неловко затоптался на месте. — Что маешься! – прикрикнула на него Марья.

– Сказано же, зовет! Я шагнул в избу, а за мной, робко озираясь и, втянув голову в плечи, протиснулся Васька. Я прекрасно понимал его. Шутка ли, более шестидесяти лет не переступать порог родного дома и не прикасаться к родной, любимой женщине. Василий Иванович сразу шагнул в горницу, а меня, Марья придержала за плечо. — Пусть поговорят, — заговорщицки шепнула она. – Им есть о чем. Шурочка, помолодевшая лет на тридцать, сидела на кровати и умиротворенно улыбалась.

— Василий! – удивленно воскликнула она. – Но ведь ты погиб? Марья! – громко закричала она. – Ведь мой Васенька погиб? Я сама читала похоронку! Где ты был столько лет? — Нет, Шурочка! Нет, родная моя! – сдавленным голосом произнес Васька и, бросившись перед ней на колени, прижался к ее груди и глухо зарыдал.

– Я всегда был здесь, рядом с тобой. Прости, что шел к тебе так долго. Шурочка сняла со своей шеи золотой, нательный крестик и протянула его Ваське: — Это крестик моей покойной маменьки. Возьми его себе и пусть он хранится у тебя, как доказательство моей верной любви. Прощай, и пусть Бог простит нас обоих, — она осторожно отняла голову Василия от своей груди, легла на спину и, облегченно вздохнув, закрыла глаза.

— Отмаялась, Шурочка, — прошептала потрясенная Марья и тихонько заскулила, вытирая слезы выцветшим фартуком. – Идите мужики, идите с Богом! Мне надо подругу в последнюю дороженьку обряжать, — старик надолго замолчал и, не мигая, глядел в одну точку. — Видишь, Геньша, что простая бумажка может с людьми сделать, — очнулся дед Степан и тяжело вздохнул. – А ведь какая семья могла быть. Скольких еще таких, как Васька с Шурочкой, бумажки загубили, — старик заворчал и принялся укладываться на лавку.

– А крестик, что Шурочка Ваське отдала, я ему в карман пиджака положил. Василий, он ведь коммунистом всю жизнь был, а так, на том свете Шурочка по крестику его и сыщет. Я молчал, до глубины души потрясенный простым и житейским рассказом старика. А за окном вовсю светило солнце и пронзительно кричали петухи.

— Дед. У тебя лодка на месте? – я с трудом выходил из странного оцепенения. — Где же ей еще быть? – сонно отозвался дед Степан и перевернулся на другой бок. Я вышел на берег реки, отвязал маленький, одновесельный «стружок» деда и, переплыв на противоположную сторону, окунулся в луговое разнотравье. Набрав полную лодчонку ароматных, полевых цветов, я вернулся обратно и вскоре окунулся в торжественную тишину маленького погоста.

Быстро разыскав скромные могилы Василия Ивановича и Шурочки, я осыпал их луговым дурманом, а затем, постояв немного, отправился прямиком на автостанцию. «Старик поймет, — успокаивал я себя, сидя в ожидании первого, рейсового автобуса. – И поймет правильно. А ведь он, дед Степан, прав. Ведь мы последнее поколение, которое видели тех, кто ценою своих жизней, любви и поломанных судеб, подарили нам жизнь. Ох, как ты прав, мудрый дед Степан….

Геннадий Перминов