Постный день

Лёвка бодро шагал по лесной тропе. Путь на боры не близкий — километров шесть в одну сторону вдоль железной дороги. Стояло утро — знойное, пахнувшее душицей и гречишным мёдом. Солнце палило так, что Лёвкина футболка была солона от пота. Иногда приходилось пробираться сквозь липкий репейник и сухостой, царапавший до крови голые икры. Изредка из придорожных канав поднимался рой комаров.

Зато вдоль дороги можно набрать сладкой малины, а лесные опушки, осыпанные черникой, то и дело сманивали голодного Лёвку вглубь леса. Хорошо сидеть на черничной кочке в жаркой тени, сладко дышать просмолённым воздухом! Слушать, как долбит дотошный дятел осиновый ствол, как пищат в густых зарослях перепёлки, как ухает в чаще филин. Всё лучше, чем помогать тётке Маланье по дому и терпеть брань да колотушки.

Лёвка и сестра его Варька пяти лет отроду остались круглыми сиротами. Прежний домишко их — низенький, хиленький — стоял, забитый досками, на краю деревни. Вокруг — заброшенный огород да гнилой забор. Всё пришло в упадок после смерти родителей. Угорели в бане с младенцем, помилуй, Господи, души их грешные…

Лёвка хорошо помнил ту страшную зиму. Морозы стояли трескучие, лютые. Лёвка и Варька почти не слезали с лежанки. Мать, приходя со скотного двора, снимала промёрзшие рукавицы и, отогрев руки у огня, принималась месить тесто. Отец возвращался с работы к вечеру – озябший, голодный, но весёлый. Целовал жену, трепал русые головёнки старших детей. Перекрестившись, садился за стол.

Дети спускались с лежанки, рассаживались по лавкам и ждали, когда мать достанет из печи румяный, с хрустящей корочкой, каравай… Вспомнив материнский хлеб, Лёвка едва не всплакнул. У тётки Маланьи – родной сестры отца — хлеб получался жёсткий, подгорелый. Без души пекла Маланья и хлеб, и пироги, и блины. Сунув тесто в печь, часто бранилась. Навязали дармоедов на её шею. Корми их, одевай, учи, всё равно добром не отплатят! Страшно бранила покойного брата Маланья. Ни хозяйства, ни скотинки путной не нажил.

Нажил одних детей («А ведь сиротам и одёжу справить надо, и обувку, да чтоб не хуже, чем у других»). Не лодырь, не пьяница, а в домишке — шаром покати. Для чужих людей жил дурень — соседям задарма помогал, вместо того, чтобы лишнюю деньгу зашибить. Другие и сети на озере ставят, и от домашней коровы молоко и творог государству сдают. Не зря, видать, Иваном назвали. Дурак он и есть дурак, что с него возьмёшь!

После смерти брата только и разжилась Маланья парой печных горшков да узорчатыми, причудливо вышитыми полотенцами («Рукастая баба Ваньке досталась, да и ту не уберёг, злыдень!»). Худо жилось приёмышам у Маланьи. Неласковая, ворчливая, попрекала она их безысходной нищетой. На людях – особливо в церкви – на тяжкую жизнь не жаловалась («Детушки, они ведь – ангелы Божии! Перед Небесным престолом – заступники мои, за хлеб-соль, глядишь и отмолят у Господа душу грешную!»)

В воскресенья засветло будила Маланья ребят. Отборной бранью, а то и пинками. В церковь собирались: надевали всё лучшее, не застиранное и не штопанное. В дождь ли, в жгучий мороз шли пешком до соседнего села аж три версты! В церкви духота стояла невообразимая. Смущённо покашливали старики, пищала малышня. В задних рядах толкалась весёлая разбитная молодёжь, на которую беспрестанно шикали древние старухи.

И над всем этим кромешным адом возвышалась худощавая, сутулая фигура сельского священника – отца Александра. Службу Лёвка пропускал мимо ушей. Отец Александр что-то пел и выкрикивал – никто не понимал, однако все крестились и кланялись, краем глаза наблюдая за стайкой тощих церковных старух. Робко прибившись к Маланье, те подвывали священнику тонкими надтреснутыми голосами, бросая осуждающие взгляды на здоровых, разудалых парней, перемигивающихся с девицами.

Лёвка в церкви скучал. Пока шла служба, разглядывал тёмные лики икон, окошки с причудливыми решётками. Нудное пение навевало на Лёвку сон. Иногда, стоя позади молящихся, он слушал сплетни и бабьи пересуды. «У попа-то нашего Александра жёнка неплодная. Три года, почитай, живут, а дитёнка всё нет». «Ничего, Бог пошлёт. У Маланьи тоже не было, да вдруг сразу двоих Господь и послал». «Ладная баба! И хозяйство ведёт исправно, и Богу умеет угодить. Вот сироток пригрела. За то ей многие грехи простятся».

Лёвка косился на Маланью. Дородная, красноносая, с маленькими злыми глазёнками, стояла она у аналоя, оттеснив богомольных старух и баб с малыми детьми. Важно совершала крестное знамение, церемонно отвешивала поясные поклоны. Лёвка повторял за Маланьей движения, а про себя думал: «Неужто и она вместе с праведниками войдёт в Царство Небесное?» Отца Александра Маланья недолюбливала.

Что за поп — голосок тонюсенький, петушиный; бородёнка жиденькая; сам из себя невидный, неосанистый? С прихожанами разговаривать толком не умеет (все у него «родные», все «братья во Христе»). И порокам человеческим потакает – ни на кого за три года ни разу епитимью не наложил. И супружница ему под стать – худая, рябая, смешливая («Будто не знает, что смеяться грешно!»). Сущий вертеп, а не храм Божий. Зато дома Маланья перед святыми образами и крест клала по писаному, и молит-венное правило вычитывала с превеликим усердием.

И посты соблюдала дотошно. Так, что Лёвка и Варька к концу этих постов выглядели как мертвецы – худущие, синюшные, с бесцветными ввалившимися глазами. Изредка перепадало ребятам лакомств от сердобольных соседей. А бывало, что лазал Лёвка по чужим сеновалам, где мужики вывешивали на солнце вяленую рыбу. Набьёт полные карманы сухой воблы – и айда назад, к Варьке. Вместе поедят, вместе и получат колотушек от Маланьи («Гнилая порода, нищеброды, позорить тётку вздумали перед честными людьми, леший вас побери!»).

Летом, когда вдоволь было в лесу черники, морошки, брусники убегали сироты от благодетельницы набить подножным кормом голодные животы. Лёвке иной раз удавалось набрать впрок орехов и диких яблок. Возвращались домой не по главной улице – дворами; прятали добычу на чердаке, в бане под лоханью, а после всю неделю бегали харчеваться.

Вот отчего обрадовался Лёвка, когда послала его Маланья по грибы. Малина в лесу уродилась на славу – спелая, крупная; черникой были усеяны опушки и тропинки – ешь, не хочу. Кислица так и просится в рот. Жаль, что Варька осталась дома. Поела бы ягод, да не решилась попроситься с братом — тётка уж больно сердита была с утра.

Пригласила её на именины дальняя родственница, да день, на беду, выдался постный («Нечестивица, не могла в другой день именины справить!»). Страсть как хотелось Маланье отведать знаменитых на всё село голубчиков, пышных, сочных котлет да мясных пирожков! Но – увы! – пятница в календаре, какое уж тут за-столье! Вместо застолья положен в пятницу спасительный для души труд, поэтому и погнала она подальше от дома племянника, а Варьку заставила мыть, скоблить полы да таскать поленья в сарай.

На борах разморило Лёвку от жары и долгой дороги. Сел на поваленное дерево, пощипал ягод с куста. Впереди бежала тропинка, вдоль которой толпились опята и лисички. Быстро наберёт он корзину, тяжко будет тащить её до дома. Ну да ничего! Зато наварит Маланья грибного супа из опят, нажарит лисичек с картошкой… Тьфу ты, Господи, какое там нажарит! Пятница! «Ладно, — подумал Лёвка, отправляя в рот полную горсть черники.

– Завтра день будет. После бани авось подобреет Маланья. Обещала по тульскому прянику, коли всё сено на сеновал перекидаем». Лёвка растянулся на душистой траве. Перед глазами мелькали стрекозы; на болоте ухнула выпь. Хорошо лежать на тёплой землице, никуда не спешить… Иволга щебечет, трещат кузнечики. Где-то каркнула ворона. Голос её, скрипучий и хриплый, чем-то напомнил ему брань Маланьи.

«Вставай, лентяй, — ругалась ворона-Маланья, — иди грибы собирай, дома ещё дел невпроворот, а ты разлёгся, как барин!» Лёвка тут же вскочил и проворно побежал в ельник. Домой Лёвка шёл бодро. Корзина была доверху наполнена благородными грибами. Наверху красовались два подберёзовика и крепкий, кряжистый боровик. Издалека Лёвка увидал дым, клубами вьющийся над знакомой крышей. У тётки Маланьи не простая изба, а хоромы – знатные, кирпичные.

Добротные стены; бревенчатое крыльцо — крашеное, просторное; вокруг огорода — рабица на железных столбах. Корова в сарае, поросёнок, курей с двадцать голов будет. Много тяжёлой, мужской работы в крепком крестьянском хозяйстве, да, овдовев, не пожелала Маланья снова идти замуж («Где видано, чтоб у православной жены два мужика было?»). Всю работу справляла сама, а как появился в хозяйстве Лёвка, ох и досталось ему, голубчику! Огород копать – Лёвка. Дрова, воду таскать, кормить скотину – опять же его Маланья кличет.

Подходя к деревне, Лёвка замедлил шаг и прислушался. Где-то отчаянно лаяли собаки. В их визге он вдруг расслышал истошные Варькины крики и причитания Маланьи. «Срамница, позорище моё, болезни на тебя никакой нет!» — голосила Маланья. Ей подвывали соседские сучки, всласть бранившиеся на своём собачьем языке. Лёвка опрометью бросился во двор. Возле дома Маланьи собиралась толпа. Бабы охали, мужики посмеивались. Тётка таскала Варьку за волосы, щедро раздавая оплеухи своей тяжёлой мужицкой рукой.

«Чаво натворила девка?» — спрашивали сердобольные соседи. «Бестия проклятущая! – жалилась, всхлипывая, Маланья. — Послала дуру в погребец за капустой, а она всю сметану выжрала, шельма ненасытная! Без спросу, всю банку!» «Без спросу, конечно, не можно. Однако ты того…. Не шибко ли учишь девку? Гляди, синячище какой под глазом!» «Вырастет – за науку спасибо скажет! Мне сметаны не жалко. Да ведь был бы вторник аль четверг, а то постный день!» «Ради пятницы простила бы Варварку! Грех над ребёнком измываться».

«Своих учите, нехристи окаянные! Ваши-то дурни красные тряпки на шеи повязали, в церковь над попом зубоскалить только и ходят!» Тяжёлый кулак опустился на Варькину спину. Варька взвыла, и тут к раскрасневшейся Маланье бросился Лёвка. Метнулся так, что едва с ног не сбил озверевшую бабу. — Не смей! – заорал он, ударив её по руке. – Убью, если тронешь! Маланья ошарашено выпучила глаза. Лёвка стоял между ней и Варькой, сжав кулаки. — Ах ты дрянь, пакость окаянная! На тётку с кулаками!

Поглядите, люди добрые, до чего дожила! В собственном доме, средь бела дня… Вот благодарность за всё добро! — Ванькина порода! — гнусавили старики. — Ванька, хоть и простак был, да обид-чикам спуску не давал. — Послал Господь деточек! Отблагодарили, сироты казанские!.. Кто-то схватил Лёвку за шиворот. Он вырвался и, таща за собой ноющую Варьку, бросился к воротам. За ними, бежала, улюлюкая, толпа босоногих мальчишек. Вопли Маланьи заглушала стая ворон… Лёвка и Варька до вечера отсиживались в канаве.

Лёвка, чтобы успокоить сестру, достал из кармана леденец – подарок случайного рыбака, которого встретил у лесного озера. Варька жадно сосала сладкого петушка на палочке, а Лёвка лихорадочно соображал: куда идти теперь? Одни они на всём белом свете… Стало холодать. — Пойдём, Лёва. Темно уже и страшно, — несмело сказала Варька и прижалась к брату липкой щекой. — К Маланье? Не пойду! — буркнул Лёвка. …

Сиреневые сумерки сгустились. Звёзды всё ярче сияли, выглянув из-за туч. На землю пала роса. Сквозь густой молочный туман виднелись очертания изб. Деревня отходила ко сну. Редкие огни — один за другим – гасли. Лишь в одном доме на краю деревни горел свет. Он сиял во мраке заблудшей ребятне, как сияет маяк усталым, сбившимся с курса кораблям. Лёвка и Варька пошли на этот свет. Сквозь колючие заросли, по скользким кочкам и глубоким ухабам. Во дворе заскулила собака – подзывала хозяев.

В комнатке, в сенях послышалось шлёпанье босых ног. Дверь распахнулась – из сеней повалил жар, и матушка Анас-тасия, увидав озябших гостей, с причитаниями втащила их в дом. — Не зря молили Скоропослушницу! Послал Господь деточек! Идите к печке грейтесь! — Припозднились, родные. Что раньше не шли? Вся деревня вас обыскалась, — пету-шиным голосом пропел отец Александр. — Собери, мать, что-нибудь на стол! Изго-лодались совсем ребятишки на Маланьиных харчах… Лёвка и Варька прижались спинами к ласковой, доброй печке.

Матушка Анастасия включила электрическую плитку. Белое, наскоро замешанное тесто, ложилась на сковородку тонкими аппетитными блинами. Брат с сестрой, пригревшись, задремали. Сквозь полусон Лёвка слышал весёлый звон тарелок, чашек и прочей посуды. А ещё – проворные шаги матушки Анастасии, на бегу читавшей вечернее правило; голос отца Александра, благодарившего Спасителя и Матерь Божию за минувший день.

Шипенье чайника заставило Лёвку вздрогнуть. Разлепив ресницы, он не поверил глазам: на чистой скатерти теснились большое блюдо с блинами, варенья в прозрачных розетках, чашки, блюдце с кубиками сахара и ог-ромная миска деревенского творога. А корзинка с лимонами и апельсинами пахла так сладко, что у Лёвки подвело живот.

Он растолкал Варьку. — Ну, извольте откушать, — весело сказал отец Александр, благословляя трапезу. Лёвку и Варьку не нужно было уговаривать. Голодные и счастливые, отбросив стыд, метнулись они к столу. Матушка Анастасия, присев на краешек скамьи, задумчиво и грустно глядела на худые, мозолистые Лёвкины руки…

— Ты закатывай творожок в блин, — посоветовала наконец она, — Так сытнее. Лёвка с радостью загрёб ложкой творог, полил вареньем, завернул в блин. Но, едва надкусив, вдруг испуганно заморгал. — Ты чего, Лёвушка? – удивился отец Александр. Лёвка в панике уставился на образа, сиявшие в красном углу. Постный же день! Неужто забыла матушка Анастасия, что ни творога, ни блинов не дозволил Спаситель вкушать в пятницу православным?!

(«Грех это, тяжкий грех! Не войдут чревоугодники в Царство Небесное; прокляты они во веки веков, христопродавцы…»). Лёвка скосил глаза на матушку Анастасию. Та сидела теперь возле Варьки, задумчи-во гладя её грязные, растрёпанные волосы… — Покушаете, родные, и – на боковую! Матушка жарко печь натопила. На лежанке как раз вам двоим и место… …Ночь выдалась ясная, звёздная.

В избе давно спали, лишь Лёвка вертелся на лежанке и отчего-то не мог уснуть. Из-за яблони показалась луна. Её луч, крадучись, проник сквозь тонкую гардину и осветил лики Спасителя и Его Пречистой Матери. Что за дивные лики! Богородица на иконе казалась совсем юной, а взгляд у неё был грустный, но ласковый, как у матушки Анастасии. А от Спаса исходило сияние – ни в сказке сказать, ни пером описать!

Одним лишь сердцем и можно бывает его постичь, да и то лишь в особые минуты щедрой, всемилостивой благодати. В полусне глядя на иконы, переполненный счастьем Лёвка ясно ощутил её — настоящую, великую, почти уже забытую Божью благодать. Такую, какая исходила от красного угла в его родной избе, когда отец и мать осеняли крестным знамением полусонных детей, как будто предчувствуя их нелёгкую, тернистую сиротскую жизнь…

Ирина Басова-Новикова