Дед Марэй

« К костру подошли фельдшер и Лисицын. – Анастасия Федоровна, — обратился к ней Лисицын, — вы не попользуете каким-нибудь снадобьем старика нашего? — О ком вы говорите? – Анастасия Федоровна недоумевая, осмотрелась вокруг.

— Старик тут с нами живет, Марей Гордеич. Он мне вроде родного отца. Да вот занемог… Лисицын не успел договорить. Дверь избушки открылась, и все увидели Марея. Он был без фуражки, в длинной рубахе без пояса, в полушубке, накинутом на худые плечи. Анастасия Федоровна смотрела на старика, не отрывая глаз. Внешность этого человека поразила ее. Старик был красив той особенной красотой, которая выпадает в старости на долю немногих.

— Это доктора к нам приехали, Марей Гордеич, — сказал Лисицын. Старик не удивился, а только посмотрел на Анастасию Федоровну испытывающим взглядом. — Кого же лечить здесь будете? — Вас начнем лечить, Марей Гордеич, а потом сплавщиков лекарствами снабжать будем.

— Душевно благодарен вам. В жизни редко приходилось мне бывать у докторов, чаще всего сам себе доктором был, — задумчиво произнес старик.» « Долго Марей был между жизнью смертью. Он часами лежал, дыша так тихо, что Арина Васильевна то и дело подходила к нему убедиться, не отошел ли он.

— Почему он такой смиренный-то, доктор? Ни застонет, ни заохает… Будто нет его,- говорила Арина Васильевна, когда врач, осмотрев Марея, складывал свои инструменты в чемоданчик. Потому он тихий, Арина Васильевна, что стар. Смерть придет к нему как вполне закономерное явление. – поблескивая очками в золоченых ободках, отвечал врач.

— Пожалуй, за Михайлой надо посыльного отправить. Они с Улей в тайге. — Лучше послать, — посоветовал врач. Когда врач ушел, Арина Васильевна решила с посыльным переждать до утра. Была у нее какая-то внутренняя вера, что старик выкарабкается. И в самом деле: на другой день, утром она услышала его голос, который не раздавался в стенах дома уже несколько суток. — Ариша, подойди, голубушка, ко мне.

— Как Марей Гордеич? Может чайку с клюквой дать? Блинков тебе со сметаной испечь, Марей Гордеич?, — спросила Арина Васильевна. _ А что ж, съем, пожалуй, Ариша, — ответил старик и проглотил слюну, вдруг почувствовав приступ голода. Печь у Арины Васильевны уже пылала. Она налила в глиняный горшок два стакана сливок, положила горсть белой муки, щепотку соли, все это тщательно взболтала и минут через десять блины уже были готовы.

Арина Васильевна помогла старику приподняться, положила ему под голову еще две подушки. Марей ел медленно, рука его сильно дрожала. На лбу выступали крупные капли пота. Но все три блина, что дала ему Арина Васильевна, он съел с удовольствием, выпил большую кружку крепкого чая. — Еще бы, Аришка, блин съел, а все-таки не стану. Подожду. Как бы хуже не было.

\ — Добро, Марей Гордеич, добро. Лучше почаще кушай, чтобы желудок пообвык. Как захочешь опять, позови, я тут в кухне буду… Она посмотрела на него и поняла, что он утомился. – Отдыхай, Марей Гордеич, отдыхай. Я – на кухне. Она вышла. Марей лежал на спине, смотрел в потолок, шепча слова, запомнившиеся навечно со времен его бродяжьей жизни: «Пошли тебе господь счастье и избавление от мук мирских…»

С этого часа Марей стал быстро поправляться. Однажды Арина Васильевна, войдя в дом, застала Марея у окна. Он сидел на стуле, облокотившись на подоконник. Услышав ее шаги, он обернулся, и она увидела, что морщинистое лицо старика необыкновенно похорошело и к нему возвращается та красота долголетия, которой природа одаривает немногих по какому-то неизъяснимому выбору. — Благодать-то, какая! Лист шумит, а тихо, — сказал старик.

– А что, Ариша, Мишу с Улей не ждешь? — Кто-нибудь будет на днях. Хлеб у них на исходе. — Ты подготовь харчи, Ариша, унесу. — А не рано, Марей Гордеич, в путь собираешься? — В тайге скорей наберу тело, Ариша. Дней через пять Марей ушел в тайгу. Марей шел медленно, отдыхал через каждые два-три километра. Присев на пень или колоду, старик дышал глубоко, чувствуя, что целительный таежный воздух возвращает бодрость.

Как дитя, впервые познающее белый свет, Марей радовался всему, что видел; солнцу, сверкавшему с высоко голубого неба, шуму деревьев, аромату трав, цветов, журчанию таежных речек на пенистых перекатах, звонким птичьим голосам, раздававшимся по таежным просторам. Болезнь надолго оторвала старика от дела, ради которого он появился в Улуюлье…

Много лет тому назад Марей ушел из Улуюлья, гонимый произволом и нуждой. Марфуша, его невеста, пошла за ним в Сибирь. Он сбежал из под стражи, они поженились и несколько месяцев прожили у одного купца на пасеке. Потом подошел срок Марфуше родить. После трех суток мучений Марфуша родила сына. Марей сам принимал ребенка. Позвать повитуху было неоткуда… До ближайшего села Притаежного было больше сорока верст. Двадцать дней спустя после родов Марфуша скончалась в горячке. В ста шагах от избушки, на бугорке,…

Марей схоронил жену… Он запеленал сына, привязал его полотенцем к своей груди, встал на лыжи и по сугробам через холмы, закованные льдом реки и озера, через лесную чащобу направился в Притаежное. В Притаежное Марей пришел в глухой ночной час. .. Вдруг в одной избе блеснул огонек. — Пустите, ради Христа, обогреться, — сказал Марей громким протяжным голосом. Через минуту-другую Марей сидел в жарко натопленной избе. Ребенка распеленали. Муж и жена выслушали Марея. По их участливым лицам, по добросердечию, Марей понял, что попал к хорошим людям, и не утаил от них, что он беглый каторжанин.

— Возьмем, Тиша, ребеночка. Пусть растет вместе с нашими! – со вздохом произнесла женщина. Возьмем, Палаша! А на селе скажем – подбросили нам. Марей зарыдал. Такое участие, такое истинное благородство могли быть только у людей, которые сами хорошо знали лихо. Марей поцеловал сына, поцеловал в последний раз, чтобы никогда больше не видеть его и не знать ничего о нем. « Весной тысяча девятьсот сорок седьмого года Марей Гордеевич Добролетов покинул ставший ему родным Крайний Север и отправился в далекий путь.

Он ехал не спеша, останавливался в больших городах Дальнего Востока и Сибири, с удивлением смотрел на те перемены, которые происходили на русской земле. Улуюлье оставалось прежним. Перемены мало коснулись этого края. Оказавшись в Улуюлье, Марей первым делом решил отыскать могилу Марфуши. Но годы наложили свой отпечаток и на местность.

\От бугра, поросшего березняком, и следа не осталось. Не было в Притаежном и той улицы, на которой стояла изба, ставшая приютом его сына. Шагая по тропе, Марей думал, как ему жить дальше. Лисицын принял его как родного отца, и совесть подсказывала ему, что он не должен иметь от Михаила Семеновича никаких тайн. Марей терпеливо подстерегал тот момент, когда Лисицын останется один.

— Ты что, Миша, на курью собрался. – как-то спросил его Марей, подкараулив на берегу возле лодок. — Туда, Марей Гордеич. — Возьми меня. Разговор с тобой будет. = Ну, а ты-то как? Не тянет тебя обратно северная земля?- спросил Лисицын. Старик словно ждал этих вопросов. Он встряхнул седой гривой, оживляясь сказал: — Нет, Миша, не тянет меня обратно северная земля. Попривык я к вам. А только покою нету у меня…

А спокою нет, Миша, мне по другой статье. Кровь моя в этих краях осталась… И Марей принялся рассказывать Лисицыну о своей жизни с Марфушей, о ее смерти, о сыне, которого отдал он чужим добрым людям в Притаежном в морозную вьюжную ночь. Лисицын поднял весло и лишь временами окунал его в реку, чтоб направить ход лодки, скользящей по течению. Обычно быстрый на слово Лисицын сидел сейчас как пришибленный. Перед его мысленным взором проходили как живые мучительные картины большой жизни старого и дорогого ему человека.

— Уж не Вавила ли каторжанин его сын?- думал Лисицын, перебирая сети. Да, вполне возможно, что Вавила — каторжанин и был его сыном, — все больше и больше склоняясь к своей догадке, размышлял Лисицын. Чувствуя, что он не обретет покоя, пока не узнает все о жизни Вавилы – каторжанина, Лисицын отправился на пасеку к Золотареву. Золотарев вместе с табуреткой придвинулся к Лисицыну и заговорил:

в три аршина. Был он, Вавила, сыном Тихона Коноплева, притаежного мужика. Сам Тихон со своей старухой умерли еще при царе Николае. Детей у них, сказывали, было много, одних сынов восемь. А выжили только двое: Кирюха и он, Вавила. Как ты знаешь, Миша, оба были они у нас партизанами, и оба полегли за Советскую власть. Лисицын дышал тяжело, молчал, ждал, с нетерпением ждал, что скажет Золотарев дальше. — Теперь ты можешь спросить, а откуда у него, у Вавилы, такое прозванье: «Вавила – каторжанин?».

Обскажу. Сказывали: жил-был в наших краях какой-то каторжанин без имени, без роду. На чьей-то купецкой заимке объявилась у него бабенка. Ну, сказать – любовь! Сошлись они не сватаны, не венчаны, да и прижили ребеночка. Вскоре после родов она, его любовь-то возьми да умри. Взял тогда этот мужик своего ребеночка и в Притаежное! Тихон-то Коноплев жил как раз самым крайним… Каторжанин – к нему!… Тихон был, видать, мужик душевный. Позвал он жену. А та только что родила Кирюшку. И в грудях у нее было молоко…

Ну и взяли они ребеночка… ….. Каторжанин поплакал над своим ребеночком, да и был таков. Тихон с бабой долго таили про свое божье дело. Да разве в деревне что-нибудь скроешь? ….Какой-то злой язык и пустил мерзопакостный слух: «Вавила не родной Коноплевым, от беглых каторжан он происходит»… Стали Вавилу прозывать с тех пор « Вавила – каторжанин». Изводили его ужас как. … Марей и Лисицын стояли возле братской могилы партизан.

Ласковый ветерок шевелил седые волосы Марея. Старик сгорбился, опираясь на березовый батажок, опустил голову. — Вечная ему слава, Миша, — твердо произнес Марей и, опираясь на батажок, поднялся. Они постояли еще минуту возле братской могилы и не спеша пошли к дому. Марей то и дело оглядывался, а Лисицын слышал, как он шептал: — Покой и честь умершим,. сила и благодеяние живущим.

В тот же день Марей слег. Жизнь его угасала. Поздно вечером Марей подозвал к себе Лисицына, слабым чуть слышным голосом промолвил: — Я уснуть собираюсь, Миша. — Отдохни, Марей Гордеич, отдохни. Разволновался ты, — не совсем поняв его, посоветовал Лисицын. Марей пристально посмотрел на Лисицына, и взгляд этот был далеким-далеким и холодным-холодным, как осеннее таежное небо. Вскоре Марей уснул, чтобы никогда не проснуться.

По решению сельского Совета Марея Гордеевича Добролетова похоронили рядом с братской могилой, поближе к тому месту, где покоился прах его сына, отважного улуюльского партизана Вавилы-каторжанина». Вот как, закаленный жизнью и природой человек, мог победить болезнь одной силой воли. Кода же ему незачем стало жить, он той же силой воли ушел из жизни.

Если от желания «хочу – не хочу». зависит наша жизнь, но звучащего как детский каприз, не может быть таковым, а должно быть невероятной духовной силы. Помочь в желании жить может цель, которой человек задается не только в молодости, но и в старости. Цель должна быть такой, чтобы ей конца-края не было видно. Идя за ней,. мы продлеваем себе жизнь.

Оксана Студецкая